Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

      Наконец, основные правительственные силы подошли к Кумамото. Это был поворотный момент событий. Осада с замка была снята и, после двадцати дней жестоких сражений, во время которых Сайго потерял многих из своих лучших офицеров, сацумской армии пришлось отойти от замка Кумамото и отступить на юг. Дорогостоящая, изнурительная осада стала для восставших роковой и лишила Сайго даже намека на возможность успеха.
      Сконцентрировав все свои силы на взятии Кумамото, Сайго оставил незащищенной свою основную базу в Кагосима. Это было другим серьезным просчетом, поскольку в свое время город был атакован императорскими войсками и военными кораблями и попал к ним в руки. Силы Сацума продолжали отчаянно сражаться и после отступления от Кумамото, продвигаясь к Кобаяси на юге и по восточному побережью Кюсю; произошел ряд кровавых стычек, однако подавляющее преимущество правительства в людях, оружии и транспорте было теперь самоочевидно. Остававшиеся с Сайго силы были вскоре окружены у Набэока. С небольшим отрядом сторонников ему удалось прорваться сквозь ряды противника, нанеся ему тяжелые потери. 1 сентября ему и его людям удалось пробиться в город Кагосима, где их встретило испуганное и до некоторой степени изумленное население.
      Армия Сайго уменьшилась теперь до жалкой горстки из нескольких сотен человек, из которых только третья часть была должным образом вооружена. Как и во время большинства гражданских войн, потери с обеих сторон были ужасными. За время семимесячной борьбы против императорской армии, Сайго потерял приблизительно половину своих людей, включая почти всех учеников из своей Академии. Уровень потерь сил правительства был около двадцати пяти процентов, включая шесть тысяч триста убитых и девять тысяч пятьсот раненных. Всего в результате восстания пало около тридцати тысяч человек.
      Хотя Сайго и остаткам его сил удалось наконец вернуться в Кагосима, их материальное положение было из рук вон плохо. Они были лишены аммуниции и снабжения, тридцать тысяч правительственных солдат окружало город. Медленно, но верно петля стала затягиваться. После того, как осада продлилась пару недель, Сайго перенес свою ставку в маленькую пещеру у Сирояма — горы к северу от города. Отсюда он и его люди могли любоваться прекрасным видом залива Кагосима и знаменитым островом вулканического происхождения — Сакурадзима. Когда императорские силы изготовились для нанесения последнего удара, Сайго и его ближайшие сторонники провели свои последние пять дней в этой пещере, готовясь к своему концу. После всех потерь и разочарований предыдущих месяцев, это был спокойный период для Сайго Такамори. Он был в приподнятом настроении, не высказывал ни малейшего сомнения в том, что смерть, так часто его избегавшая, стояла теперь на пороге, и проводил много времени за игрой в го, обменом поэмами и шутливыми беседами со своими товарищами.
      В последний день, 23 сентября, в пещеру прибыл посыльный с посланием от Ямагата, генерала, командующего императорскими силами и бывшего коллеги Сайго в Токио. Этот трогательный и чрезвычайно японский документ цитировался в школьных учебниках по причине прекрасного прозаического стиля и наглядного примера «искренности». Письмо начинается с обращения к предводителю восставших суффиксом кун— формой, использующейся лишь между близкими друзьями: «Ямагата Аритомо, ваш друг. Имеет честь писать вам, Сайго Такамори-кун. » Самое трудное в письме для Ямагата было подчеркнуть свое понимание позиции Сайго и выразить бессмысленность продолжения изнуряющей борьбы, а также (хотя постыдное слово «капитуляция» ни разу не было использовано) предложить ему окончить дальнейшее сопротивление, чтобы прекратить ненужное кровопролитие:
      … Сколь заслуживает сострадания ваше положение! Я, тем более, горюю над постигшим вас несчастьем, так как понимаю и симпатизирую вам….
      Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как началось враждебное противостояние. Ежедневно мы несли большие потери. Подчиненные убивают друг друга. Сражаются друг против друга товарищи. Никогда ранее не было столь кровопролитных столкновений, противных устремлениям человечества. И ни один из солдат по обе стороны не имеет ничего против другого. Солдаты Его Величества говорят, что сражаются, выполняя свое воинский долг, тогда как ваши люди из Сацума, по их собственным словам, бьются за Сайго…
      Однако, очевидно, что людям из Сацума не на что надеяться ради исполнения своих замыслов, поскольку почти что все из ваших наихрабрейших офицеров убиты или ранены…. Я серьезно прошу вас найти лучший выход из этой прискорбной ситуации как можно скорее, чтобы, с одной стороны, доказать, что настоящая смута не есть ваша истинная цель, а с другой — немедленно прекратить убийства с обеих сторон. Если вы примете удачные меры, враждебность очень скоро прекратится.
      Письмо заканчивается типично японской просьбой о понимании: «Я буду чрезвычайно счастлив, если вы поймете мои чувства. Я писал это, борясь с нахлынувшими слезами, и все же не смог полностью выразить в письме все, что у меня на душе». Весьма сомнительно, чтобы генерал Ямагата, хорошо зная своего бывшего коллегу, надеялся на то, что письмо возымеет хотя бы малейшее действие. Просто драма должна была быть доведена до своего эмоционального завершения. Сайго, прочев в молчании этот длинный документ, проинформировал посланника, что никакого ответа не будет.
      В ночь на двадцать третье стояла ясная луна. Соратники Сайго воспользовались ее светом для игры на сацумской лютне, исполнения кэнбу(старинного танца с мечами) и сочинения прощальных стихотворений. Типичными из этих стихов, которые, конечно же, были тщательно сохранены, представляются два следующих:
 
Если бы я был каплей росы, я бы мог укрыться на листке,
Однако, поскольку я — мужчина, для меня нет места во всем этом мире ( вага ми-но окидокоро наси).
 
      И другое, в более патриотическом духе:
 
Я сражался за дело императора,
[И знаю, что мой конец близок].
Какая радость — умереть, подобно окрасившимся листьям, падающим в Цута
Еще до того, как их коснулись осенние дожди!
 
      В заключение Сайго обменялся прощальными чашечками сакэ со своими старшими офицерами и другими соратниками.
      Решающая атака правительственных сил началась в четыре утра двадцать четвертого числа. Под тяжелым огнем со всех сторон, Сайго и его сторонники начали спускаться с Сирояма. Вскоре Сайго был ранен шальной пулей в пах и не мог идти дальше. Бэппу Синскэ, один из его самых преданных соратников, имел честь поднять грузное тело своего хозяина себе на плечи и снести его вниз с холма. Когда они остановились передохнуть невдалеке от ворот в особняк Симадзу, Сайго произнес свои последние слова: «Мой дорогой Синскэ, я думаю, это место вполне подойдет». Затем он поклонился в направлении императорского дворца и разрезал себе живот, а Бэппу, стоявший рядом, одним точным ударом снес ему голову. Оставшаяся часть маленькой группы продолжили свой спуск. Большинство из них было убито, однако нескольким удалось достичь подножия. Среди них был и Бэппу, который, вскричав громким голосом, что их хозяин мертв, и что пришло время и для тех, кто желает погибнуть вместе с ним, бросился на линии неприятеля и был сражен ружейным огнем.
      Эта короткая стычка окончилась к девяти часам. Солдаты правительства вскоре обнаружили тело Сайго, но нигде не могли найти его головы. Поскольку идентификация головы предводителя противника имела в японских баталиях традиционное значение, были произведены тщательные поиски, и наконец она была вырыта в том месте, где ее приказал похоронить Бэппу после обезглавливания. С останками предводителя восставших обращались с необычным уважением. Один из командиров правительственных войск прокричал команду своим солдатам, чтобы телу Сайго не было оказано никакого неуважения, и этот приказ скрупулезно соблюдался. Большая голова была чисто вымыта водой из бившего поблизости ключа и принесена командующему — генералу Ямагата для осмотра. Держа голову врага в руках и почтительно кланяясь, Ямагата пробормотал: «Ах, какое мирное выражение на твоем лице! » Рассказывали, что солдаты, стоявшие на месте, с которого был произведен тот фатальный выстрел, были в глубокой печали и все горько плакали, когда пришло время хоронить Сайго.
      Знаменитое место погребения Сайго ( Нансю боти) в Кагосима — один из самых впечатляющих некрополей в мире, был построен задолго до официальной реабилитации предводителя восставших. Семьсот сорок девять могильных камней разных форм и размеров собраны вокруг простого, удлинненного монумента, воздвигнутого в честь Сайго вскоре после его смерти. Останки двух тысяч двадцати трех последователей похоронены вместе с ним. Среди имен, вырезанных на камнях, посетитель может найти Бэппу Синскэ и брата Сайго — Кохэй; имена людей, пришедших из самых отдаленных провинций на северо-востоке, чтобы присоединиться к его отрядам; имена двоих его самых молодых приверженцев, обоим из которых было по тринадцать лет, убитых в ходе восстания.
      Правительство одержало полную победу: почти все восставшие были убиты или совершили самоубийство; многие другие были посажены в темницы и казнены. Редакционная статья в японской газете, вышедшей неделю спустя падения Сирояма, начиналась следующей победной песнью:
      Сайго Такамори мертв, и война на юго-западе окончена. Солдатам пришло время возвращаться с триумфальными песнями. Облака тревоги, столь долго нависавшие над западом, рассеялись под воздействием мудрых и энергичных действий правительства и храбрости и настойчивости армии.
      Далее в статье подчеркивалась бесперспективность всего восстания: «…единственными его последствиями… стали массовые смерти, разрушения, огромные затраты денег с обеих сторон. Помимо этих прискорбных результатов, ничего не было достигнуто».
      В действительности же, действия Сайго имели немало важных последствий, однако все они были диаметрально противоположны тем, которые он предполагал достичь. С одной стороны, выступление против правящей олигархии стало практически невозможным. В дальнейшем никакая группа оппозиции правительству Мэйдзи не могла взяться за оружие во имя императора или восстановления традиционных ценностей. «Если в дальнейшем будут предприняты попытки новых выступлений против высшего авторитета страны, — писал японский наблюдатель того времени, — они должны основываться на чем-то ином, поскольку это старое убеждение в превосходстве меча над конституциями и законами теперь можно считать недееспособным. » Последующие попытки конфронтации принимали форму индивидуальных действий, в основном в форме убийства «неправедных политиканов», или попыток организовать оппозиционные политические партии по примеру Запада, который Сайго наверняка не одобрил бы.
      Сацумский заговор был, фактически, последней организованной попыткой до 1930-х годов противостоять правительству с помощью силы. Одна из причин этого заключалась в том, что борьба 1877 года продемонстрировала мощь армии, состоящей из призывников. В сражении за сражением новые императорские силы, состоящие в своем большинстве из крестьян, побеждали отборную армию воинов-джентельменов; их победа символизировала конец долгой самурайской эпохи. Востание Сайго было потоплено в крови его последователей-самураев, и самого его описывали, как последнего самурая в японской истории. Еще один символ можно усмотреть в том, что Сацума, последний бастион удельных приверженцев, сопротивлявшийся новому порядку в стране, потерпев полное поражение от центральной армии, состоявшей из крестьян-рекрутов.
      Сацумское восстание уничтожило сословие экс-самураев, как потенциальный источник организованного сопротивления, и после этого олигархия Мэйдзи могла уже свободно проводить политику «обогащения страны и укрепления армии», не опасаясь внутреннего сопротивления со стороны твердолобых консерваторов. После поражения Сайго олигархия в Токио, работая в тесном контакте с дзайбацуи прочими воротилами большого бизнеса, могла продолжать быструю политику индустриализации и перенимания прочих западных новшеств, которые люди, подобные Сайго, воспринимали с опасением. Восстание в Сацума, подобно выступлению в Симабара за два с половиной века до этого, сыграло вполне на руку правительству, сделав для него возможным идентифицировать, сконцентрировать в одном месте и, наконец, раздавить основной источник оппозиции.
      Изо всех токийских политиков, приветствовавших поражение Сайго, никто не должен был так ликовать, как граф Окубо Тосимити, — теперь полновластный руководитель правительства. Окубо часто фигурировал в этой главе: сперва как школьный товарищ Сайго, позже — как коллега-чиновник в удельном правительстве Сацума, как его преданный сподвижник, угрожавший сделать себе харакири, если его друга не вернут из ссылки; затем между ними началась конфронтация, закончившаяся тем, что они превратились в непримиримых врагов. Их сложные взаимоотношения и соответствующие репутации проливают достаточный свет на предмет становления героем в Японии. Окубо родился через три года после Сайго в такой же небогатой самурайской семье, неподалеку от него в Кагосима. Хотя их юношеские пути тесно соприкасались (например, оба они входили в группу молодых самураев, изучавших философию Ван Янмина), а во многих случаях их карьеры шли параллельно, Окубо обычно оставался на выигрышной стороне; так, ему удалось избежать ссылки и прочих трудностей, которые претерпел Сайго, впав в немилось у нового даймё
      Оба друга детства были тесно связаны общей решимостью свергнуть режим Бакуфу эпохи Токугава, однако первые же успехи Реставрации Мэйдзи изменили их взаимоотношения. Основные различия в их характерах и взглядах неизбежно должны были привести к разногласиям и, учитывая бескомпромиссную натуру Сайго, к окончательному разрыву. Окубо реально глядел на будущее, что его бывший союзник мог рассматривать лишь как поведение недостойное и неискреннее.
      Когда логика эмоций, определявшая всю жизнь Сайго, привела его, наконец, к тому, что он возглавил крупнейшее восстание против режима Мэйдзи, именно его давний коллега Окубо из главной ставки в Киото направлял военные действия против армии восставших. И в этом он продемонстрировал свое обычное умение и эффективность и, как обычно, был удачлив.
      Жизнь графа Окубо пришла к внезапному концу менее чем шесть месяцев спустя самоубийство Сайго. Когда он ехал в своем экипаже одним весенним утром 1878 года, на него напала группа экс-самураев-фанатиков, которые, помимо всего прочего, были полны решимости отомстить за смерть Сайго. Из-за этой неожиданной гибели Окубо не смог завершить исполнение тех грандиозных намерений, которые он перед собой ставил. Однако, почти во всех практических смыслах, карьера его была триумфальна. Он был движущей силой политики отмены системы уделов и прочих феодальных институтов, консолидирования эффективного центрального правительства под руководством современной бюрократической системы. Он стремился к технологической модернизации страны, дабы Япония смогла быстро трансформироваться из отсталого конгломерата сельскохозяйственных уделов в индустриализированную нацию, способную противостоять великим державам на равных. Он проводил жесткую политику закона и порядка с тем, чтобы бороться против анархических тенденций периода Реставрации; в 1875 году он провел решительный закон о цензуре и был неумолим в подавлении оппозиции режиму Мэйдзи. То, что эта грандиозная политика была продолжена его преемниками, и то, что фантастические достижения Японии кульминировались в победе над Россией в 1905 году, можно считать посмертным подтверждением его блестящих способностей и провидчества.
      И все же, несмотря на свои огромные заслуги перед Японией в ее модернизации и выживании, как державы, Окубо так и не обрел популярности. Он внушал страх, но не расположение. Одной из важных причин этого были его характер и образ действий. Облаченный в модные западные одежды, с тщательно сделанной прической и щеголеватыми бакенбардами, увешанный медалями, орденскими лентами, шарфами и прочими впечатляющими параферналиями мирской славы, он являл перед своими японскими согражданами формальный, космополитический, в чем то холодный образ; в нем совершенно отсутствовала та запальчивость и грубая простота, делавшие Сайго столь привлекательным. Нам невозможно представить его себе посещающим императорский дворец в деревянных сандалиях, а тем более — уходящим босиком под дождем.
      Еще более дисквалифицирующими его, как героя, были прагматизм и расчетливость в достижении политических целей. В школе он уже мог хорошо говорить и был силен в спорах, в противоположность медлительному, молчаливому Сайго. Позже он превратился в проницательного, прагматичного политика, более думающего о практических результатах, чем о средствах, и всегда готового пойти на компромисс, дабы достичь своих целей. По мере того, как Окубо двигался от вершины к вершине, он персонифицировал в себе все бюрократические достоинства эпохи Мэйдзи, явив собой прямую противоположность дикой и непрактичной «искренности» Сайго. Хотя жизни их обоих прервала насильственная смерть, роль Окубо в легенде неизбежно играет мерзавец, практические успехи которого лишь подчеркивают великолепие полной неудачи героя.
      В истории многих стран есть времена, когда растущий внутренний беспорядок и боязнь опасности со стороны создают особую необходимость в объединяющем символе в форме национального героя, который внушил бы людям чувство гордости и связи друг с другом, помогая им, таким образом, противостоять их общим трудностям. Такая необходимость стала основной для Японии в начале 90-х годов XIX века, во время сильной внутригосударственной и международной напряженности; она была понята лидерами правительства и другими, у кого была возможность воздействовать на общественное мнение. Как достаточно прямолинейно выразил это один газетчик в 1891 году, «Все мы уже сыты по горло ‘умными людьми’. То, что сейчас нам нужно — это некая мощная, бесстрашная фигура… » Поскольку времена эпических событий, приведших к свержению сёгуната Токугава и «реставрации» старой императорской системы были еще свежи в памяти нации, и поскольку императорское правительство в Токио было историческим детищем тех событий, вполне логичным было, что фигурой, которая должны была явиться в качестве высшего символа национального самосознания и единства должен был стать один из героев Реставрации, сражавшийся за то, чтобы новый порядок стал возможным.
      Необходимость представить какой-то конкретный исторический персонаж в качестве унифицирующего символа привел к созданию цикла легенд, облекающих эту фигуру, и вымыванию тех фактов, которые казались несоответствующими образу, с тем, чтобы грешный человек, реально живший в этом, не во всем праведном, мире, превратился бы в объект беспрекословного почитания, или даже поклонения. Этот процесс одинаков для всех стран мира и для любой эпохи; так было с Мухаммедом в Аравии седьмого века, с Эль Сидом в Испании одиннадцатого века, с Жанной д'Арк во Франции пятнадцатого века, и с Саго Такамори в Японии девятнадцатого века. Со временем исторический персонаж подгоняют под рамки заданной легенды; получаемые в результате фактологические неточности тем более эффективны, поскольку обычно они возникают неосознанно, как реакция на особенности национального характера.
      Великий Сайго превратился в объект массового поклонения менее, чем через пятнадцать лет после своей смерти, однако власти постоянно сталкивались с тем неудобным фактом, что формально он все еще считался предателем. Это вызвало необходимость в его официальной реабилитации, которая, как мы уже видели, произошла в 1891 году, когда он был посмертно прощен императором Мэйдзи и повышен до третьего придворного ранга — места в иерархии, обычно сохранявшегося для высших лиц из аристократии. Легендарные преувеличения относительно Сайго на протяжении полувека со времени его самоубийства накапливались по нарастающей, и в написании этого очерка о его жизни мне часто приходилось учитывать то, что широко известные моменты из жизни героя могли быть просто созданы в процессе возникновения легенды.
      Поскольку образ героя создается из идеальных представлений людей, каждому он представляется по-своему. Это особенно верно в случае с Сайго, немедленно ставшим идеалом для японцев, принадлежавших к обеим крайностям политического спектра, а также умеренных, располагавшихся посредине. Возникший в ответ на глубокую внутреннюю необходимость в народной массе, легендарный герой еще долго живет после своей смерти; фактически, его полное героическое существование не начинается до тех пор, пока длится его земная жизнь. Как если бы ради того, чтобы еще более драматизировать необходимость в живом герое, после того, как реальный человек уже умер, люди часто продолжают верить, несмотря на все конкретные доказательства противного, что он не мертв, но только исчез на время, и вернется в свой срок, чтобы спасти свой народ, или все человечество. Таким образом возникают фантастические легенды о спасении, в соответствии с которыми Сайго должен был появиться в Японии 1891 году на российском военном корабле для того, чтобы спасти свою страну от иноземной угрозы. У них та же психологическая основа, что и у средневекового убеждения, что Шарлемань вернется из царства мертвых, чтобы участвовать в Крестовых походах, а также у общехристианского верования во второе пришествие Того, Кто будет «стоять на земле в последний судный день».
      В то время, как позитивные черты жизни и характера героя преувеличиваются (или даже полностью выдумываются), менее привлекательные стороны окружаются молчанием и оказываются забытыми до тех пор, пока их не эксгумируют роющиеся в старье историки или поздние поколения. Так, в легенде о Мартине Лютере ничего не говорится о его яром неприятии крестьянского восстания, которое он в достаточной степени сам же и вдохновил; так же и в случае с Сайго Такамори мы слышим о его заступничестве за истощенных работников на сахарных плантациях, но ничего о том, что он ничего не сделал, чтобы помочь им именно тогда, когда имел для этого реальную возможность. Один из результатов процесса создания легенды, с его сложным ходом преувеличений и укорачиваний, — создание психологически неполной и недостоверной персоналии. Так, «более темная сторона» характера Сайго, где было и чувство вины, и необходимость в самоуединении, и вспышки ярости, и склонность обращать эту ярость не только против «продажных» врагов, но также и против самого себя, желая себе гибели, как в легенде, так и в истории обходится стороной. Этому, однако, существуют неоспоримые доказательства.
      Приняв за должное тот факт, что в конкретный момент японской истории требовался объединяющий людей национальный герой, и что этот герой вскоре оброс массой легенд, мы все же остаемся перед центральным вопросом: почему из всех значительных личностей годов Реставрации именно побежденный бунтовщик наиболее полно ответил всем требованиям, и как мог такой человек, как Сайго Такамори, представлявший устаревшие, «феодальные» ценности, почитавшийся лишь старомодными и шовинистически настроенными японцами, смог сохранить популярность, несмотря на полное изменение в восприятии эпохи за прошедшие десятилетия? Причиной, разумеется, являются не какие-либо его особые способности. У Сайго не было ни одного из политических или экономических талантов Окубо или Кидо, или военного умения генералов Ямагата и Ноги. В удачных сражениях против Бакуфу он был всего лишь одним из многих выдающихся лидеров, а его сильный характер не был исключением среди членов правительства Мэйдзи. Когда, наконец, он порвал с коллегами и пошел своим путем, результат оказался катастрофическим; это привело к результату, прямо противоположному ожидаемому. И все же именно он, а не кто-либо из других, более удачливых основателей современного японского государства, стал самой почитаемой фигурой того периода, символом сопротивления несправедливостям властей.
      Вероятно, жизнь Кусуноки Масасигэ являет собой самую близкую аналогию. В соответствии с легендами, и Масасигэ, и Сайго возглавили борьбу ради свержения злодейского Бакуфу и добились успеха в «восстановлении» у власти соответствующих императоров (Годайго и Мэйдзи); позже, однако, оба они пали жертвой своих прежних союзников (Такаудзи и Окубо) и потерпели окончательное поражение от их предательских рук. Весьма знаменательно, что Сайго и его споспешники использовали в качестве пароля слово кикусуй— хризантема — которая была изображена на гербе Масасигэ за полтысячелетия до этого. А легендарная сцена расставания Сайго со своим сыном, когда герой отправлялся в свой последний поход, полностью аналогична прощанию Масасигэ с Масацура, и обессмертилась в песне Сакураи:
      Улицы были полны народа, когда Сайго отправлялся в поход. Большинство было уверено в его победе. Торатаро, его сын двенадцати лет, был приведен, чтобы проводить отца. Увидав его, Сайго сказал: «А, ты здесь». Торатаро прошел за ним несколько сот метров, когда он молвил: «Иди домой, мой мальчик», и Торатаро пришлось повиноваться. Приготовившегося к смерти, Сайго, казалось, не волновали самые трогательные моменты жизни.
      Уже было сказано, что Сацумское восстание было последней войной с чисто национальным оттенком, знаменовав собой конец героической фазы в японской истории; сам же Сайго Такамори описывался, как последний истинно японский герой. Разумеется, в современном мире произошли изменения, сделавшие традиционную форму японской героической неудачи анахронизмом, так что трудно представить себе какое-либо значительное возрождение раннего образца. Тем не менее, многие из фундаментальных основ дожили до двадцатого века: во время войны на Тихом океане летчиков-камикадзе называли кикусуй, и эти молодые люди почитали «презревшего смерть Сайго» своим духовным предшественником.

Глава 10
«Нам бы только упасть…»

      Нам бы только упасть,
      Подобно лепесткам вишни весной, —
      Столь же чистыми и сияющими!
Хайку пилота-камикадзе из подразделения «Семь Жизней», погибшего в феврале 1945 года в возрасте 22 лет.

      …Летательный аппарат был самой простой конструкции и непритязательного дизайна, предназначался для сугубо одной цели. Три твердотопливных реактивных двигателя были установлены в конце фюзеляжа и работали в заключительной фазе полета. [Летательный аппарат] обычно крепился к двухмоторному бомбардировщику «Мицубиси» и запускался на большой высоте на некотором расстоянии от цели. При выходе на атакующую позици включались реактивные двигатели для последнего пике на высокой скорости сквозь защитный экран к цели.
      Описание: Одноместный моноплан со средним размахом крыльев. Конструкция из дерева и мягкой стали. Размах крыльев 16' 15''; длина 19' 18'', вес без груза 970 фунтов, с грузом — 4700 фунтов, вес взрывчатки в носовом отделении 2650 фунтов.
      Применение: летательный аппарат может планировать 50 миль со скоростью 230 миль в час после запуска с носителя на высоте 27000 футов. С работающими моторами аппарат пикировал со скоростью 570 миль в час.
      Мощности: три твердотопливных реактивных двигателя общей тягой в 1764 фунта за 9 секунд.
      Так представлено посетителям Лондонского научного музея одно из самых странных и наиболее пикантных видов оружия в истории войн. Поддерживаемый тремя тонкими канатами, он незаметно парит у задней стены на третьем этаже, заслоненненный крепкими «Хаукерами», противолодочными «Спит-файерами» и турбовинтовыми «Глостерами» — небольшой зеленый кокон, меньше, хрупче и проще расположенной неподалеку летающей бомбы У-1, однако, в отличие от своего германского коллеги, приспособленного для транспортировки живого воина к его пламенной цели.
      Японцы нaзвали его «Оока» — «вишнeвый цветок», являющийся древним символом чистоты и недолговечности. Американцы, для которых предназначалось это миниатюрное произведение, обозвали его «бака [дурацкой] бомбой», — как будто принижая это мрачное оружие они могли избавиться от беспокойства, которое оно инстинктивно вызывало.
      С точки — зрения здравого смысла в этом действительно было что-то от абсурда. Чтобы сотни молодых пилотов забирались в эти «чудеса» изобретательской мысли — простые деревянные торпеды с игрушечным фюзеляжем и крыльями-обрубками — чтобы броситься на левиафаноподобные авианосцы и боевые корабли американского флота — это действительно могло показаться предприятием идиотским, даже неправдоподобным для тех, кто был незнаком с древнеяпонской героической традицией и тем ореолом благородства, которым традиция увенчивала безнадежные поступки, на которые толкала искренность побуждений.
      Принцип был достаточно прост: по мере того, как обычные средства воздушной войны быстро становились неэффективными, Япония стала внедрять одноместный планер, который транспортировали на большой высоте поближе к цели; затем он «нырял» вниз с безумной скоростью, чтобы взорваться на вражеском корабле. Использование подобных управляемых бомб с человеком внутри позволяло транспортирующему самолету возвращаться на базу в безопасности и быть использованным для иных миссий. Сам же самоубийственный снаряд с тонной тринитроанизола был предназначен для потопления, или, по крайней мере, выведения из строя кораблей вражеского флота, которые медленно затягивали петлю вокруг родных островов; вдобавок к этому, новое тайное оружие должно было ужаснуть и деморализовать иностранцев, которые не были психологически подготовлены к подобным методам ведения боя.
      «Оока» был спроектирован так, чтобы его можно было аккуратно пристроить под фюзеляжем несущего самолета, обычно — модифицированного бомбардировщика «Мицубиси G4M2e» называемого в просторечии «Бетти». На протяжении основной части полета к цели камикадзе обычно сидел с пилотом несущего самолета. Когда они приближались к месту, откуда можно было увидеть американские корабли, он говорил свои прощальные слова, отдавал честь, а затем пролезал через бомболюк несущего самолета в тесную кабинку летающего гроба, в которой ему оставалось провести последние минуты своей жизни. Оснащение, сведенное до предельного минимума, включало ручку управления и сигнальную трубу, через которую он мог говорить с пилотом бомбардировщика до момента отделения.