Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

      Традиционные панегирики, помимо прославления военного гения Сайго и выставления его в качестве незаменимой фигуры движения за Реставрацию (и то, и другое — весьма спорные утверждения), подчеркивают его великодушие после победы. К этому придраться невозможно. Сайго не только потребовал амнистии для своих противников — побежденного сёгуна и высших чинов Бакуфу, но и предпринял все возможные шаги к тому, чтобы оградить ни в чем не повинное население от разгула, следовавшего обычно за подобными победоносными событиями. Хотя в битве за Эдо приняли участие крупные силы (почти то же количество людей, что и в японско-китайской войне), реальные потери были невелики. Действительно, в истории было мало таких радикальных трансформаций со столь небольшим кровопролитием, и даже недоброжелатели Сайго вынуждены признать, что он хотя бы отчасти, но ответственен за столь мягкий исход.
      Самой очевидной целью Реставрации было низложение военного правительства, которое в той или иной форме существовало постоянно с тех пор, как Ёритомо за семьсот лет до этого одержал победу. Восстание 1867-68 годов было первой крупномасштабной попыткой «реставрировать» императорское правление со времен Кусуноки Масасигэ XIV века. Система правления Бакуфу от имени императора держалась долго и была, особенно в эпоху Токугава, весьма эффективной. Только из-за того, что Бакуфу в конечном счете пало в 1867 году, нам не следует недооценивать его способность к самосохранению в 1850-х и 60-х, а также тот риск, на который шли роялисты, бросив ему вызов. Какова была их официальная цель? Одно из самых определенных заявлений содержится в соглашении, подписанном представителями Сацума и Тёсю (включая Сайго Такамори) в июле 1867 года:
      [Наша цель] состоит в реставрации императорского правления и в осуществлении всех дел, при учете ситуации в мире, таким образом, чтобы последующим поколениям нечего было бы еще желать. Главным моментом реформы является передача административной и юридической власти в руки императора. Хотя в нашей стране сохранена непрерывная линия императорского наследования, давным давно случилось так, что, после принятия феодальной системы, бразды правления попали в руки правительства сёгунов. Присутствие Суверена, которому только и пристало руководить страной, игнорировалось, — состояние, которого не найти ни в одной другой мировой державе. Мы должны, таким образом, реформировать нашу политическую систему, восстановить привязанность правительства к императорскому двору, собрать конференцию даймё и, в согласии друг с другом, трудиться ради поднятия престижа нации среди мировых держав. Только так мы сможем утвердить фундаментальный характер нашей империи.
      На самом же деле, действительной целью было не вернуть власть царствующей особе (в 1867 году император Мэйдзи был 15-летним юношей, вряд ли способным укрепить престиж своей страны в мире), или даже императорской фамилии и придворной аристократии, но провести определенные реформы, представлявшиеся крайне необходимыми, если только Япония хотела избежать судьбы, навязанной западными державами Индии, или, совсем недавно, — Китаю. С этой целью, реальная власть в правительстве отходила не к императору, но концентрировалась в основном в руках группы молодых самураев, устанавливавшей баланс сил между лидерами «внешних» кланов, включая Сацума, которая твердо намеревалась проводить политику, необходимую для сохранения национальной целостности Японии и превращения ее в современную державу. В ходе событий они провели много реформ, не обязательно входивших в их первоначальные планы. Япония открыла двери западному миру; уделы, на которые была разделена страна, исчезли; военное сословие потеряло свои традиционные привилегии; господствовавший в обществе феодализм был в основном заменен индустриальным капитализмом; была создана мощная национальная армия, в которую входили несамураи, а крестьяне-призывники, — и каждая из них поддерживалась новой системой государственного налогообложения. Эти грандиозные перемены и факт массового в них участия населения привел многих исследователей к мысли описывать Реставрацию Мэйдзи, как «революцию». В большей степени вопрос здесь в том, как нам определять этот термин, однако, поскольку Реставрация не изменила коренным образом систему собственности, мы вряд ли можем считать ее революционной в полном современном смысле этого слова.
      После всех триумфов роялистов в 1868 году, Сайго настоял на том, чтобы ему позволили вернуться в его родную провинцию, и последовавшие три месяца провел в мирном, полумонашеском существовании в пригороде Кагосима. Его престиж и популярность были теперь высоки, и не только в Сацума, но и в Эдо, и в Киото. В знак признания его заслуг перед императорским двором ему была предложена солидная денежная награда и, что гораздо более важно, — первый разряд третьего придворного ранга. Сайго потряс правительство, отклонив все эти почести, — акт настолько же поразительный, как если бы английский генерал отказался бы от высочайшего предложения занять место в парламенте и принять пэрство. В своем письме Сайго подчеркивал, что для него было бы неверным принимать такое звание, какое бы выводило бы его из подчинения клану, которому он служит. С обычной прямотой он добавлял, что эти ранги, безусловно, многое значат для столичных придворных, но не имеют никакого значения для такого неотесанного мужлана, как он. Сайго попросили пересмотреть свое решение, но в конце концов правительство вынуждено было признать его отказ — отказ удвоивший его популярность, но вряд ли завоевавший ему сторонников среди токийских властей.
      Несколько лет спустя Окубо и другие высокопоставленные чины посетили Кагосима и совместными усилиями упрашивали Сайго войти в центральное правительство. Младший брат Сайго, Цугумити, ставший к тому времени не последним лицом в истеблишменте, со слезами на глазах умолял его принять предложение, и наконец тот согласился. Перед тем, как покинуть Сацума, он написал стихотворение, в котором предсказывал свою жертвенную смерть. Он вернулся в Токио в 1871 году и несколько месяцев спустя стал одним из лидеров правительства, получив пост Канцлера ( санги) — приблизительно соответствующий рангу Министра без портфеля. Реальной властью в новом правительстве располагала теперь, прежде всего, маленькая группа способных и энергичных людей, выходцев из нижнего эшелона самурайского сословия из Сацума и других «внешних» кланов.
      Для страны, в которой возраст традиционно считается критерием мудрости, эти лидеры были необычайно молоды, — старшему из них (Сайго Такамори) было всего 43 года. В добавок к гражданским обязанностям, Сайго представлял в новом правительстве высшую военную власть: в 1872 году он стал главнокомандующим всех вооруженных сил а в 1873 году был произведен в уникальный чин полевого маршала — ранг, соответствовавший тому, что был у герцога Мальборо после всех его побед. По этому торжественному случаю Сайго, как если бы гнетомый чередой мирских успехов, снова заявил, что знает, что ему предопределено быть убитым.
      К концу 1871 года около 50 высших правительственных чинов, включая Окубо, отправились в долгую поездку по Европе и Америке, — так называемая «миссия Ивакура». Сайго вместе с двумя другими руководителями остались в Токио, возглавив неофициальное временное правительство. К этому времени у Сайго выкристаллизовалась неудовлетворенность режимом и его лидерами. У временного правительства не было никако реальной власти, чтобы принимать важные решения в отсутствие членов миссии Ивакура. Сайго, очевидно, не нравилась мысль, что политики, отправляющиеся на Запад, оставляют его на роль бессильной заставки, и, провожая в Иокогама своих коллег, он, как передают, в своей обычной незамысловатой манере пожелал, чтобы их корабль утонул в пути.
      Основные причины неудовольствия Сайго режимом, которому он помог прийти к власти, его разрыва с правительством Мэйдзи и, наконец, восстания, были морального характера. Будучи прилежным читателем и учеником, он никогда не считал себя ученым. Он написал огромное количество поэм, эссе и писем, но его единственная цельная книга — посмертно изданное собрание различных высказываний. Главное интеллектуальное влияние на его жизнь, несомненно, оказало конфуцианство школы Ван Янмина, которое он почитал с малых лет. После того, как Сайго оставил школу клана и стал служить помощником клерка, он и несколько других молодых самураев стали регулярно встречаться для изучения трудов Ван Янмина и его последователей. Особо почитаем среди них был Осио Хэйхатиро — полу-герой, полу-святой из Осака, покончивший с собой лет за десять до этого; Сайго до конца своей жизни воодушевлял себя, перечитывая философские лекции Осио. Влияние Ван Янмина и Осио пронизывает все отрывочные сочинения Сайго. Мисима Юкио подчеркивает воздействие их философии на жизнь Сайго, предполагая, что теория Абсолютного Духа ( тайкё), которую он рассматривал, вполне могла явиться мотивом его восстания.
      Подобно Осио, Сайго настойчиво внушает своим молодым ученикам, что дела гораздо важнее любого объема знаний, обретенных учением или наблюдениями, и слово «искренность» ( сисэй, макото) с завидной регулярностью встречается в его работах.
      Как серьезно ни обсуждай системы и меры, их невозможно будет применить на практике, если только этим не займется тот, кто может это сделать. Нет дела без делающего. Великое счастье иметь правильного человека. Следует ставить перед собой цель стать им.
      В его философских стихах подчеркивается важность культивирования «чистоты сердца»; в знаменитом высказывании он указывает, что, вместо того, чтобы искать ошибки у других, нам всегда следует смотреть за своими упущениями. «Достигнутое при опоре на собственные возможности, — пишет он, — столь неопределенно, что мы не можем быть этим хоть как-то удовлетворены. Лишь искренность может совершить нечто действенное. » Для демонстрации того, что чисто физическая сила бессмысленна, если не основывается на моральной поддержке, он приводит пример из событий недавней франко-прусской войны, когда триста тысяч французских солдат, у которых еще оставались немалые запасы продовольствия, сдались противнику «просто потому, что их дух был слишком торгашеским».
      Сайго часто выражает презрение «здравому смыслу» ( нингэнтэки-но тиэ), озабоченному лишь практическими обретениями; хотя истинная мудрость и может иногда привести к несчастью, она обеспечивает успех в другом, более важном смысле:
      Поистине, искренний человек может служить примером всему миру даже после смерти… Когда о неискреннем человеке говорят хорошо, к нему, так сказать, приходит неожиданное счастье; однако, глубоко искренний человек, пусть он и остался неизвестен при жизни, получает большую награду: почитание потомков.
      Совершенно очевидно, что именно эта форма успеха — обретенного при неудачах в социальной сфере — манила Сайго на протяжении всей его жизни; именно ее он и обрел в избытке после своей смерти.
      Величайшая из опасностей, угрожающих искренности — себялюбие, и главным правилом в личной жизни, семейных отношениях и официальных делах было — отрясти с себя природный эгоизм. В одном из самых известных пассажей Сайго дает наставления спасителям нации:
      С тем, кто не заботится ни о собственной жизни, ни о славе, ни о должностях или деньгах, — с таким человеком трудно иметь дело ( симацу-ни комару). Однако, только такой человек перенесет любые трудности со своими сподвижниками, чтобы совершить великие деяния на благо своей страны.
      А в одном из поздних стихотворений, написанных, «чтобы показать моим ученикам», он возвращается к теме самопожертвования:
 
То, чего остерегаются все простые смертные,
Не устрашит героя, но только лишь дороже ему ( эйтю каэттэ косин су).
Встретившись с трудностями, не избегай их;
Столкнувшись с обретением, не преследуй его…
 
      Желающий превозмочь себя и обрести искренность должен практиковать жесточайший самоконтроль. Первое, что, по Сайго, необходимо, это «наблюдение за собой»: «Для обретения священного состояния искренности, вы должны начинать с синдоку, что значит следить за своими поступками и поведением в одиночестве, когда вас никто не видит и не слышит». Здесь он пользуется конфуцианским предписанием, однако, в стремлении владеть собой и в частности обуздать свою «излишнюю сострадательность», Сайго прибегает также и к буддизму; пользуясь случаем, во время своих периодических удалений от практической жизни, он изучал и практиковал Дзэн.
      Основной философский девиз Сайго — девиз, которой он вновь и вновь воспроизводил в своих каллиграфических надписях, даря копии разным частным школам, основанным под его покровительством, был совершенно и полностью конфуцианским. Четыре иероглифа, его составлявшие: Почитать Небеса, Любить Людей ( кэйтэй айдзин) занимали в его кампании за справедливость такое же место, как Спасти Народ ( кюмин) у Осио Хэйхатиро. Здесь ход мышления Сайго может показаться некоторым читателям излишне витиеватым. Путь, пишет он, есть путь Неба и Земли, и наш долг — следовать ему, прилагая все к тому усилия. В этом нам следует искать помощи Небес, но не людей; почитание же Небес должно стать целью нашей жизни. В то же время, поскольку Небеса любят всех в этом мире, то и мы должны любить других так же, как любим себя. Это, без сомнения, прекрасные и неоспоримые слова, однако они настолько неопределенны, что такие писатели, как Утимура и Нитобэ смогли ассоциировать их с «законом и пророками», а также с христианской заповедью возлюбить ближнего, как самого себя.
      Как идеалы Сайго относительно «любви к людям» ( хито-о айсуру) претворялись в жизнь? На протяжении большей части своей жизни он постоянно и в значительной степени проявлял «сострадание воина» ( буси-но насакэ) — искреннюю симпатию к слабым и несчастным людям этого мира; в этом одна из причин его долгой популярности в качестве национального героя, поскольку он ясно показал, что обладает человеческим талантом, почитаемым в Японии с древних времен, — сочувствием. Служа в качестве ассистента в городском управлении, Сайго видел собственными глазами всю глубину нищеты трудящихся масс в Сацума, зачастую живших чуть лучше животных; он видел, как алчные чиновники только усугубляли ситуацию и пытался ее облегчить. Во время своей ссылки он проявил неподдельное внимание к рабочим на сахарных плантациях, и отдавал большую часть своего рисового пайка беднейшим обитателям острова. Позже, в качестве военачальника, Сайго делал все, что в его силах, дабы свести к минимуму страдания простых людей, попавших под перекрестный огонь войны.
      В то же время, человеческие чувства у Сайго были ограничены его социальным мировоззрением. Прежде всего, они были почти исключительно направлены на крестьянство, и часть его девиза — айдзин(«Любить Людей») — означала, скорее, «Любить Крестьян». По его мнению, население общества делилось на две несливающиеся категории: на тех, кто работал физически ( тикара-о росуру моно), и тех, кто трудился умственно ( кокоро-о росуру моно), то есть на крестьян и их хозяев-самураев. Хотя новые лидеры страны все более убеждались, что Япония должна быть индустриализирована, если она намерена остаться независимой, и хотя сам Сайго признавал значение промышленности и торговли, он продолжал рассматривать сельское хозяйство в качестве экономической основы страны, а крестьянство — как ее становой хребет. Долгом самураев-чиновников было осуществлять милосердное руководство социумом: им следовало любить и защищать крестьян, так же, как хозяин обращается с вассалами, а отец — с детьми. Однако, относительно изменения общества таким образом, чтобы крестьянство стало равным чиновникам, или вступило с ними в партнерские отношения, а затем исчезли бы вообще границы между классами, вопроса не стояло. Патернализм Сайго уходил своими корнями в традиционное китайское мировоззрение, в сущности то же, что и у Осио, говорившего о «спасении народа». Поздние почитатели, представлявшие Сайго радикальным реформатором или убежденным эгалитаристом, полностью закрывали глаза на стойкую консервативность его социальных идеалов.
      В своих постоянных заявлениях о важности крестьянства, Сайго в целом представлял традиционный хозяйственный этнос Японии. Он любил землю, деревенскую жизнь, людей, живущих близко к природе; соответственно, он не доверял городам, презирал их и все, что они собой представляли. В одной из своих типичных поэм он жаловался на жизнь в столице, где шум уличного движения смущает дух ( мукон одороку), где одежду покрывает пыль и уличная грязь, и превозносил деревенское существование, которое позволяет сохранить чистоту и невинность.
      Главным в жизни самурайского этноса деревни было сохранение умеренности и неприязни к роскоши и тщеславию. Традиционный самурай почитал бережливость, и не в качестве экономии, но как упражнение в воздержании и знак того, что его жизнь посвящена ценностям более важным, чем приобретение и наслаждение материальными благами. Отсутствие у Сайго алчности и желания приобретений вошло в поговорку; а контраст между его спартанским образом жизни и богатством многих лидеров режима Мэйдзи, использовавших свои связи с торговыми воротилами ради удовлетворения своих потребностей в вошедших в моду западных предметах роскоши, явился еще одной причиной его популярности. Родившись в строгой самурайской семье, Сайго был воспитан в духе барского невнимания к деньгам, и на протяжении всей своей жизни, в период, когда финансы становились все более и более важными для страны, этот аспект существования его не коснулся. Его материальные потребности были минимальны, и даже когда он стал функционером высокого ранга в Токио, ему удавалось жить на 15 иен в месяц — скромная сумма по любым стандартам. На протяжении месяцев он не задавал себе труда получить жалование, полагавшееся ему, как государственному канцлеру, а когда озабоченный чиновник напомнил ему об этом упущении, он ответил, что у него еще остались деньги от прошлых выплат, и пока ему больше не нужно. Он испытывал отвращение к идее накопления для себя и своей семьи и, когда у него случался избыток средств, отдавал их друзьям или своей частной Академии в Кагосима.
      В то время, как его коллеги в правительстве Мэйдзи купались в роскоши, сопровождающей политический успех, Сайго жил в скромной квартире, за которую платил три иены ежемесячной ренты. Однажды, когда он узнал, что его бывший однокласник Окубо, служивший к тому времени министром финансов, заказал себе прекрасную саблю, отделанную драгоценными камнями, ему удалось первому достать это ценное оружие, и он подарил его молодому студенту; целью Сайго, разумеется, было упрекнуть коллегу в неподходящей экстравагантности, однако сомнительно, чтобы Окубо правильно воспринял преподанный урок.
      Его особо беспокоили те слишком тесные отношения, которые лидеры правительства установили с Мицуи и другими быстро растущими дзайбацу. Когда он был приглашен на вечер, дававшийся в честь принца Ивакура знаменитым роялистом из Тёсю, Иноуэ Каору, служившим в правительстве Мэйдзи заместителем министра финансов, он выразил свои опасения с обычной прямотой: «Налив в чашку сакэ, он предложил ее хозяину, громко при этом сказав: 'Это вам, Иноуэ — банто(чиновнику) Мицуи. С виду Иноуэ не был оскорблен, но это замечание насторожило остальных…»
      Находясь в зените славы, Сайго продолжал носить обычную деревенскую одежду, презирая пальто и высокие шляпы, которые так нравились многим его коллегам. Даже когда он бывал в императорском дворце, он был одет в обычную хлопчатую накидку из Сацума с крапчатыми шнурами ( сацумагасури), а на свои огромные ступни надевал пару сандалий, или деревянных башмаков. Однажды, покидая дворец во время дождя, он снял свои башмаки и пошел босиком; такое беспрецедентное отсутствие всяких декораций возбудило подозрение охранника, который задержал его до тех пор, пока рядом не проехал в карете принц Ивакура, узнавший в неизвестном полевого маршала и государственного канцлера.
      Его отношение к пище было столь же неприхотливым. Вместо того, чтобы посещать богато обставленные банкеты в западном стиле или элегантные развлечения с гейшами, он предпочитал принимать пищу в компании своих секретарей и подчиненных военных, с которыми он ел лапшу и другие простые блюда из общей глиняной миски.
      Одновременно с этим, он избегал шумихи и формальностей, а в обращении со слугами и теми, кто стоял ниже его на социальной лестнице, не выказывал той заносчивости, что была в порядке вещей среди его коллег. «В нем присутствовала какая-то невинность, простота в обращении, — писал один из его приближенных, — присущая детям». Гордости у Сайго было в избытке, но это была внутренняя гордость идеалиста.
      Краткое изложение философии и образа жизни Сайго сделают явной причину того, отчего, рано или поздно, он был обречен стать на пути у олигархии Мэйдзи. Его оппозиция новому режиму была в большей степени неясной и несформулированной, основываясь в основном на психологической несовместимости, чем на объективных политических установках; были, однако, и несколько особых поводов для неудовольствия. Самый серьезный имел отношение к обращению с военными. В постреставрационные годы традиционные правители Японии — самураи систематически отстранялись ото всех источников отправления власти. Дотации, от которых зависели самураи на службе, государственными декретами были все отменены, а даймё получили субсидии в обмен на те уделы, которыми они и их предки управляли на протяжении веков. Они не были отстранены от политической власти, поскольку новый режим Мэйдзи контролировался в основном экс-самураями; однако, в качестве класса они уже не могли отправлять наследственное право на управление. В 1872 году закон о всеобщей воинской повинности лишил самураев монопольного права на армию, а несколько лет спустя, как если бы для того, чтобы символизировать все эти лишения, правительство издало эдикт, отменяющий их многовековую привилегию носить мечи.
      Эти меры нанесли болезненный удар самурайскому сословию и привели к массовому его обеднению. Закон о воинской повинности и создание новой национальной армии, рекрутировавшейся из массы населения, лишило самураев оправдания их особого статуса; эдикт же, запрещавший ношение мечей, являл собой высшее унижение, наносившее ущерб самому «духу воина» ( буси-но тамасии), возбудив, в гораздо более опасной форме, ествественное чувство подозрительности и враждебности, подобное тому, что возникло в Соединенных Штатах в среде элементов с традиционным мышлением от попыток ввести контроль над оружием.
      Бессильные остановить ход времени, бывшие самураи стремились найти какую-нибудь мощную фигуру, кто мог бы стать выразителем их многочисленных обид и неудовольствий, и во многом Сайго Такамори отвечал их нуждам. Хотя он и согласился войти в новое правительство, из его трудов и заявлений было ясно, что, по его мнению, идеалы гражданской войны были преданы. Он был против слишком скорых перемен в японском обществе, и особенно его волновало небрежное отношение к воинскому сословию. Относясь с подозрением к новой бюрократическо-капиталистической структуре и ценностям, ею представляемым, он желал, чтобы власть оставалась в руках у ответственных, патриотически настроенных, добродетельных воинов-администраторов, которые правили бы страной под руководством императора. Именно ради этого, а не для того, чтобы главенствовать при официальном роспуске самурайства, он вошел в центральное правительство. Такие эдикты, как запрещение носить мечи или традиционные прически пучком на макушке, представлялись серией ничем не спрово-ированных провокаций, и, хотя Сайго понимал, что для сопротивления Западу Японии необходима эффективная армия, он не мог смириться с социальными последствиями военной реформы. По этой причине Сайго, хоть он и участвовал в работе правительства Окубо, продолжал распространять свои весьма действенные призывы среди раздраженных экс-самураев в Сацума и других регионах.
      Помимо возражений против низложения самурайского сословия, Сайго выражал серьезные сомнения в тех способах, какими правительство проводило свою радикальную политику централизации и вестернизации. Относительно решения уничтожить наделы и заменить их префектурами под административным правлением губернаторов и прочих чиновников, прямо назначаемых центральным правительством (политика, начавшая действовать всего через месяц после того, как он стал государственным канцлером), чувства Сайго не могли не быть двусмысленными. По темпераменту он всегда оставался самым провинциальным из японских государственных лидеров. В молодые годы он, подобно большинству молодых самураем, был эмоционально привязан скорее к своему клану и даймё, чем к абстрактному понятию, называемому Японией, или к отдаленной и туманной фигуре императора, теоретически являвшегося ее правителем. На протяжении тех насыщенных лет, что привели к Реставрации, многие элементы, настроенные против Бакуфу, надеялись заменить правление Токугава новой формой феодализма, сохранившей бы местную автономию под управлением федерального самурайского совета, который был бы прямо подотчетен императору, и где были бы представлены все кланы; сам Сайго, вероятно, предвидел возникновение правительства в качестве совета верховных повелителей кланов (где Сацума, разумеется, играла бы доминирующую роль), чем централизированную бюрократию в Токио, которая полностью упразднила кланы.
      Однако, в ходе событий Окубо и другие члены новой олигархии пришли к выводу, что антидоминирующая политика централизации должна быть полностью воплощена в жизнь. Понимая, что Сайго является главным фокусом ширящейся самурайской оппози-ии и естественным катализатором возможного восстания, Окубо изо всех сил пытался убедить его в том, что в интересах нации необходимо отменить уделы; с характерной политической тонкостью он использовал самого Сайго для проведения непопулярных мер. Поскольку удел Сацума являлся центром сопротивления политике централизации правительства Мэйдзи, было логичным, что Сайго, сохранявший с провинцией столь тесные связи, должен быть принужден возглавить попытки убедить своих товарищей по клану прекратить борьбу и смириться с неизбежным. Во время своей триумфальной поездки в Сацума в 1872 году в качестве представителя центрального правительства он пытался примирить лидеров клана с потерей их и так ограниченной автономии — той самой автономии, которую он сам всего за несколько несколько лет до этого восхвалял. Роль эта была незавидной, но миссия — успешной, и, когда он вернулся в Токио, основной территориальный центр оппозиции был нейтрализован.
      Взгляды Сайго на вестернизацию были столь же туманны, однако они вполне дополняли его неудовольствие новым режимом. Во времена его молодости, самым насущным вопросом для страны было — открывать ли Японию Западу, и если да, то на каких условиях. Неудача в разрешении этой проблемы до какой бы то ни было степени удовлетворительности была одной из непосредственных причин падения режима Токугава. В качестве одного из лидеров движения противников Бакуфу, Сайго начал свою карьеру в роли убежденного ксенофоба, редко упускавшего возможность уколоть правительство за его низкопоклонническое отношение к «иностранным варварам». Наблюдая грабеж, которым занимались западные империалистические страны, он оспаривал их заявку на роль провозвестников цивилизации:
      Цивилизация есть приверженность справедливости; она не имеет ничего общего с внешней грандиозностью, дворховым великолепием, величественными одеждами или общим тщеславием неестественных проявлений… Раз я имел спор с одним человеком. Он отвергал мои аргументы, что западные люди — нецивилизованны [и]… попросил меня сказать о причинах моих убеждений. Я объяснил ему, что истинно цивилизованные страны вели бы нецивилизованные к просвещению, проводя политику добродетельного, направленного на добро обучения, однако, даже не помышляя об этом, они являются варварами в достаточной степени, чтобы процветать, побеждая более слабые страны силой оружия и обращаясь с ними с безжалостностью, тем более усиливающейся, чем более невежествены побежденные.
      Как ни иронично это звучит, но именно карательная бомбардировка родного города Сайго английским флотом в 1863 году заставила его изменить свои взгляды. При всем своем идеализме и приверженности традиционным путям, он был в достаточной мере прагматиком, чтобы понимать, что бывают времена, когда Японии необходимо использовать западные методы для адекватной борьбы с тем же Западом. Таким образом, он нехотя принял идею, что, если его страна хочет устоять при иностранном нападении, ей следует принять современную индустриальную технологию. Переживший свое время режим Бакуфу, явно неспособный отвечать новым требованиям, должен был быть сметен ради того, чтобы были сделаны необходимые изменения под эгидой самураев из Сацума и других роялистских кланов.
      Так и получилось. Новое императорское правительство принялось перенимать необходимую технологию со скоростью и безжалостной эффективностью, напоминающей о «чудесном» экономическом возрождении Японии в 1950-х и 60-х. Для Сайго и многих других самураев, однако, процесс вестернизации был слишком быстрым и неразборчивым. Полностью признавая необходимость в зарубежной технике, Сайго оставался решительно японцем, и в контексте этого периода с его мгновенными изменениями он стал казаться старомодным до эксцентричности.
      Из двенадцати ведущих лидеров правительства Мэйдзи Сайго был одним из двух, кто не был на Западе и не проявлял никакого желания там побывать; действительно, помимо своей ссылки он ни разу не покидал главных островов японского архипелага. До конца своей жизни культурные ориентации Сайго лежали лишь в восточном направлении. Он упрямо противился западным инновациям, если только они не были необходимы для спасения нации. Такие инновации не только были связаны с коммерческими, урбанистическими ценностями, которые он отвергал; они приводили еще и к недостойному преклонению перед иностранцами и, что хуже всего, — к растлению японского духа. Его растущее недоверие к явлениям, которые он считал слабостью правительства перед иностранным влиянием, в концентрированной форме выражено в его «посмертных словах»: