Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

      Что же до принятия системы любой другой страны ради того, чтобы исправить наш образ жизни, то необходимо сперва поставить нашу страну на крепкий фундамент, внедрить в массы мораль и уж только после этого рассматривать преимущества иностранных государств. Если же, с другой стороны, мы будем слепо следовать иноземному, наша национальная политика прийдет в упадок, а моральный облик масс испортится до степени необратимой — и в результате мы окажемся под их контролем….
      Для развития человеческого понимания необходимо открыть сердце патриотизму, лояльности и сыновней почтительности. Когда путь служения своей стране и труду на благо своей семье ясно осознаны, тогда из этого соответственно развиваются все свершения. Для развития общения между людьми была установлена телеграфная служба, проложены железные дороги и построены паровые машины, — вещи достаточно поразительные, чтобы вызвать сенсацию. Но если люди, не спрашивая себя — почему телеграф и железная дорога совершенно необходимы, будут вместо этого транжирить национальное достояние, предаваясь роскоши, подражая европейским стилям от постройки домов до выбора игрушек, не видя их сильные и слабые стороны, а просто завидуя процветанию зарубежных стран, тогда, несомненно, прийдет упадок нашей державы, фривольность в чувствах у народа и, наконец, неизбежное крушение для всей Японии.
      Его сомнения относительно чрезмерной вестернизации были тесно соотнесены с брезгливым презрением к торгашам-политикам, которые, по его убеждению, предавали то дело, ради которого столько храбрецов отдали свои жизни. Однажды он заявил, со слезами на глазах (западная уверенность в том, что японцы никогда не выказывают своих эмоций, в случае с Сайго не совсем верна), что «[борьба против Бакуфу], кажется, велась в эгоистичных интересах правительственных чиновников; факт, подрывающий наше достоинство не только в глазах народа, но также и перед отлетевшими духами тех, кто потерял свои жизни в войне. »
      Со своим традиционно самурайским небрежением к финансовым делам, Сайго чувствовал отвращение к тому новому вниманию, которое стали придавать коммерции и другим формам торговли. Более всего он негодовал от коррупции и моральной деградации, которые рассматривал, как неизбежный результат тесных связей правительственных чиновников и торговцев, и поэтому нападал на «сборище грабителей» (как он окрестил режим Мэйдзи) с тем же моральным негодованием, которое Осио Хэйхатиро направлял на муниципальную администрацию в Осака за сорок лет до этого. В 1870 году патриотически настроенный самурай из Сацума совершил харакири напротив здания Национального Совета в знак протеста против коррупции центрального правительства, публично отправив перед этим письмо неудовольствия, содержавшее десять пунктов, в том числе: «Недобрые явления, преобладавшие в правительстве Токугава, остались неизменными и в новом правительстве; правду от зла отличают не в соответствии с рассуждениями и справедливостью, но основываясь на личных чувствах и корыстных интересах», а также «Слишком много думают о чувственных удовольствиях, тогда как чувство долга игнорируется». Сайго, чрезвычайно тронутый этим «искренним» поступком члена своего клана, написал эпитафию, начинавшуюся, в типично конфуцианском стиле, со слов:
      Многие из правительственных чиновников, предающихся разврату и непотребствам, живут столь неподобающим образом, что впадают в заблуждения, и общественное мнение в смятении.
      Подозрение, которое Сайго испытывал к бюрократам в центральном правительстве — подозрение, корни которого, вероятно, могут быть прослежены до его юношеского неприятия местных чиновников-хапуг в Сацума — с годами становилось все сильнее, и, когда он говорит об «этой своре диких зверей, называемых человеческими существами», то думает прежде всего об этих амбициозных администраторах и политиках, которые (по его мнению) несправедливо прибрали к свои рукам контроль над правительством Мэйдзи В длинном письме к одному из северных соратников по клану он сравнивал настоящее правительство с колесом, которое забилось ржавчиной. Недостаточно просто смазать колесо, сперва надо ударить его железным молотком, чтобы то начало двигаться — и Сайго ясно давал понять, что, когда прийдет время, он будет готов нанести удар. Само собой разумеется, что его собственная биография была незапятнанной, и после смерти он превратился в символ той человеческой чистоты, которую люди напрасно искали в своих реальных правителях.
      Идеи Сайго содержали много разночтений, которые он сам, безусловно, не осознавал. Несмотря на эмоциональную привязанность к своему клану и его традициям, он был непоколебим, настаивая на том, чтобы Сацума приняла новую политику централизации. Будучи ярым сторонником старой организации вооруженных сил, основывавшейся на отрядах удельных самураев, вооруженных традиционным оружием, он решительно модернизировал армию в Сацума и других местах, ради того, чтобы Японии не надо было склоняться перед иностранцами. Будучи убежден в том, что сельское хозяйство является единственной достойной основой национальной экономики, он поддерживал официальную политику «обогащения страны и укрепления армии» ( фукоку кёхэй), зависевшую от быстрого индустриального развития. Сверх того, этот ревностный роялист, посвятивший первую половину своей карьеры «реставрации» императорского правления, стал выдающимся критиком нового императорского правительства и, в конечном итоге, возглавил самое мощное выступление против него. Один из самых выдающихся поклонников Сайго описывал его, как «глупого героя» ( мути-но эйю), и это определение, без сомнения, оправдано, если логика, предвидение и разумное планирование являются критериями мудрости. Однако, Сайго, как и все японские герои-неудачники, жил в ином эмоциональном климате, при котором искренность брала верх над логической последовательностью, и где людьми руководит разум иного рода.
      1873 год явился новым поворотным моментом в жизни Сайго. В то время, как другие лидеры правительства были все еще за границей в составе миссии Ивакура, отношения с Корейским королевством стали быстро ухудшаться. Корейцы издали указ, запрещающий торговлю с Японией и нанесли оскорбление, отказавшись принять новые формы обращения в официальных японских документах. Сайго и некоторые другие члены временного правительства сочли возможным расценить это, как непозволительную провокацию, требующую силового вмешательства. Военные выступали за немедленное вторжение на полуостров, однако Сайго настоял на том, чтобы сперва послать высокопоставленного посланника из Японии, чтобы усмирить непокорных корейцев, и лишь в случае неудачи такой миссии предпринять вторжение. В сущности он был совершенно уверен в том, что такой дипломатический подход окончится неудачей, и что вторжение будет неизбежным. Высшее армейское командование было против нападения на Корею именно сейчас, но это не остановило Сайго, поскольку, по его плану, силы вторжения должны были состоять из императорской гвардии и отрядов лояльных самураев из Сацума. Не было, также, проблемой подыскать посланника, поскольку на эту жертвенную роль он предназначал самого себя. Он не только собирался пересечь Японское море, чтобы сделать представление корейскому правительству, но намеревался пуститься в это небезопасное путешествие без единого солдата эскорта.
      Историки выдвигали массу причин, по которым Сайго приветствовал жесткую политику в отношении Кореи. Часто предполагалось, что он рассматривал вторжение в Корею, как последний шанс для лишенного собственности и раздраженного воинского сословия. Война на континенте должна была отвратить энергию безработных самураев Сацума и других районов от неразрешимых домашних проблем, дав им, одновременно, почетное занятие и новый смысл существованию. К тому же война за рубежом должна была помочь объединению страны, остановить падение морали, выражавшееся в необузданном материализме и утере традиционных ценностей, и привести к фундаментальным реформам, которые правительство не могло или не желало проводить.
      Сайго также представляли в качестве ультра-патриота, который, огорченный неудачей миссии Ивакура в пересмотре неравноправных договоров с западными державами, намеревался утвердить японскую национальную гордость славной победой. Его воинственное настроение в 1873 году происходило (как стараются доказать) от его убежденности в том, что для воинского сословия пришло время показать свой характер и воздействовать на дерзкий полуостров непосредственными действиями. В дополнение к этому, экспансионистская японская политика могла бы способствовать сдерживанию неуклонного продвижения восточных держав по азиатскому континенту. На самом деле, хотя многие из позднейших поклонников Сайго были весьма ярыми шовинистами, в его произведениях или заявлениях нет никаких свидетельств тому, что сам он имел подобные намерения. По крайней мере в двух случаях ранее он решительно противился планам вторжения в Корею, и если теперь он выступал за политику с позиции силы, то не по причине каких-то шовинистических убеждений, а из-за беспокойства по поводу ухудшающейся ситуации внутри страны. К тому же — и обычно на это не обращают внимания — у него был на то серьезный психологический мотив: желание обрести в Корее ту смерть, которая ускользнула от него в водах залива Кагосима за пятнадцать лет до этого.
      Из того, что писал Сайго, становится ясно, что, по его верному или неверному убеждению, посланнику в Корею суждено было быть убитым. Так, в июле 1873 года он закончил письмо одному из своих коллег, которого просил быть посредником в просьбе о своем назначении посланником, следующим образом:
      Если будет официально решено отправить посланника, то, по моему ощущению, он будет убит. Поэтому я прошу вас послать меня. Не могу сказать, что из меня получится такой же блестящий посланник, как (премьер-министр), но, если стоит вопрос о том, кому умереть, то, уверяю вас, я к этому готов.
      Помимо той практической значимости, какую могла иметь эта миссия, совершенно очевидно, что Сайго искал мученической смерти. Как он сказал в одной из своих ранних поэм,
 
Я — лодчонка, брошенная в бурные воды ( сутэобунэ)
Ради блага моей страны.
Если подуют ветры — пусть дуют сильнее!
Если поднимутся волны — пусть вздымаются выше!
 
      И снова старания Сайго ни к чему не привели. Корейский вопрос грозил перерасти к правительственный кризис, и члены миссии Ивакура были срочно отозваны из Европы. Они единогласно высказались против политики Сайго, и резче всех выступал его старый друг Окубо. Он и его коллеги, совсем недавно знакомившиеся с технологической мощью западных стран, были совершенно убеждены в том, что Япония должна проводить политику «обогащения страны и укрепления армии» до того, как рисковать ввязываться в войну за рубежом.
      Дело не в том, что руководители правительства Мэйдзи принципиально противились агрессии — двадцать лет спустя, когда Япония была должным образом вооружена, они и их преемники в олигархии были более чем готовы нанести удар, — но в 1873 году они знали, что их страна еще не была в должной степени подготовлена к широкомасштабной военной операции такого рода. Окубо с характерной прозорливостью говорил, что вторжение будет преждевременным, поскольку даже успешная операция на полуострове не компенсирует огромные расходы на все предприятие, или тот риск, на который Японии пришлось бы пойти, оказавшись лицом к лицу с Россией и другими великими державами. Принц Ивакура суммировал точку зрения оппозиции в благоразумном письме к императору, где подчеркивал, что для вторжения еще не пришло время, поскольку была не готова армия, а более насущная задача заключалась в упрочении внутригосударственных реформ.
      Эти здравомыслящие аргументы не произвели никакого впечатления на Сайго, который теперь был просто одержим намерением поехать в Корею и «встретить там свой смертный час» ( сисё-о уру). В августе, за несколько недель до того, как принц Ивакура вернулся из России, усилия Сайго принесли успех: Собрание Советников решило, что ему надлежит ненадолго проследовать в Корею в ранге посла. Услыхав эти новости, он был охвачен радостью и написал одному из своих коллег, что это решение мгновенно излечило его от тяжелой болезни, причинявшей ему столько страданий.
      Хотя намерение послать Сайго в Корею было утверждено молодым императором, правительство не делало никакого официального заявления до возвращения принца Ивакура. Одновременно, Окубо и другим членам фракции, действовавших против Сайго и прилагавших всевозможные усилия, чтобы пересмотреть решения, принятые временным правительством, удалось отложить миссию. Долго тлевший антагонизм между Сайго и Окубо теперь превратился в бушующее пламя; вся неприязнь, копившаяся годами, сфокусировалась теперь на корейском вопросе. Окубо открыто ругал своего бывшего друга за принятие важного внешнеполитического решения в отсутствие членов мисии Ивакура; Сайго защищался, отвечая, что некоторые важные моменты не терпели ни малейшего отлагательства; в ярости он зашел так далеко, что назвал Окубо трусом — высшее оскорбление в словаре самураев. После возвращения принца Ивакура весы власти явно склонились в пользу Окубо. Понимая, что его переиграли, Сайго послал премьер-министру отчаянное письмо, заканчивавшееся следующим ультиматумом:
      Касательно же моего посланничества, уже одобренного вами, — если сможет случиться такое предательство, что единожды отданные указания будут изменены, это будет равносильно небрежению императорским приказом. Хотя мне дадено понять, что вы останетесь при прежних убеждениях касательно упомянутого дела, я вынужден указать на мои опасения, ради того, чтобы привлечь ваше внимание к своей нижайшей просьбе, поскольку узнал о некоторых слухах в некоторых кругах. С огромным сожалением вынужден я запанее произносить грубости, но, в случае, если это решение будет отменено, я буду весьма огорчен, и для меня не останется никакой иной альтернативы, кроме как принести стране извинения ценой жизни за неспособность выполнять свой долг. Прошу вас понять меня в этом.
      В этот критический момент премьер-министр подал в отставку на основании своего слабого здоровья, и его место занял принц Ивакура — решительный противник политики Сайго. Было ли это, (как предполагают некоторые поклонники Сайго) частью мастерского плана Окубо, или нет, но смена лиц окончательно решила дело: 14 октября приказ об отсылке посланника в Корею был отменен.
      Победа Окубо была полной, а Сайго потерпел абсолютное политическое поражение. Десять дней спустя он оставил все официальные посты, кроме армейского генерала, и в ярости вернулся в Кагосима, проинформировав императора, что больше никогда не возобновит общественной службы. Для сохранения лица правительство «разрешило» Сайго уйти в отставку на основании слабого здоровья.
      Стремительное отбытие Сайго из Токио не только ознаменовало конец его карьеры в правительстве, но было также решительным разрывом с олигархами Мэйдзи, которых он теперь считал безнадежно развращенными коррупцией и дезориентированными, и с которыми больше не мог сотрудничать в духе единства. Вслед за отставкой Сайго правительство оставили все его последователи. Результатом корейского кризиса, таким образом, была полная победа фракции Окубо и, в целом, — всего центрального бюрократического аппарата. В типичной для японского героя-неудачника манере, долгая борьба Сайго в корридорах власти имела эффект прямо противоположный тому, которого он добивался. Такой результат был, без сомнения, неизбежен, учитывая характер и идеалы Сайго. В политической атмосфере 1870-х годов этот герой Реставрации стал непригодным анахронизмом, и, не будь корейского кризиса, какой-либо другой момент послужил бы толчком для его разрыва с режимом Токио.
      В психологическом смысле возвращение Сайго к простому, буколическому существованию в Сацума представляло собой один из его периодических отходов от круговорота общественной жизни, жесткого современного мира амбициозных людей, политических интриг и шумных городских улиц. Вернувшись в свои родные места в Кагосима, он отринул притягательность мирских удач и возобновил существование благородного фермера, работающего на полях и путешествующего по окрестностям. Стихи Сайго, написанные в то время, выражают радость от возвращения к деревенской жизни. Нижеследующее было сочинено вскоре после получения отставки:
 
… С древних времен ценой мирской славы были несчастья.
Так не много ли лучше пробираться к дому через леса, неся лопату на плече.
 
      Несколько месяцев спустя он писал в том же духе:
 
Я отряс с себя прах мира,
Я ушел от чинов и славы.
Теперь я могу весь предаться радостям на лоне природы, —
Великого Творца [всех вещей].
 
      При всей своей внешней общительности, Сайго по натуре имел склонность к уединению, а его недавнее столкновение с токийскими политиками довело эту черту характера до уровня мизантропии. После городского гомона он наслаждался тишиной природы:
 
Здесь, далеко на холмах, рядом со старинным прудом, спокойнее, чем среди ночи.
Вместо того, чтобы слушать людские голоса, я взираю на небо.
 
      Он все больше и больше времени проводил со своими собаками, с удовольствием разделяя с этими безвинными, преданными существами свое одиночество. В стране, где политики были (и остаются) не совсем щепетильными в отношении принятия дорогих подарков, Сайго взял себе за правило отказываться от любых подношений, кроме собак. В своем доме он держал большой ящик с картинками и литографиями этих животных, которых избрал своими пожизненными спутниками. С этого времени из-под его кисти не вышло ни одного стихотворения с упоминанием семьи, но во многих мы находим слова о четвероногих друзьях. Вот одно из его знаменитых стихотворений на китайском языке:
 
По этим крутым холмам, вздымающимся к облакам,
Я брожу со своими собаками,
Здоровый лай которых разносится эхом от вершины к вершине.
Взгляни, прошу тебя, на обрывистые сердца людей,!
К ним труднее подобраться, чем к этим горным тропам, окруженным скалами.
 
      Один из друзей Сайго описывает день, проведенный с ним и его собаками за прогулкой по полям и холмам рядом с Кагосима. Под вечер они остановились в доме одного фермера; приняв ванну, Сайго устроился поудобнее и сказал, что сейчас чувствует себя так же безмятежно, как святой ( сэйдзин).
      Новая жизнь Сайго в Кагосима была не полностью посвящена удовольствиям сельской жизни. Он также организовал несколько независимых школ, в которых наставлял мальчиков из Сацума в воинских искусствах, сельскохозяйственных делах и моральных принципах. Для этого он использовал государственные дотации, накопившиеся у него и его сторонников, а также ежегодное вспомоществование, которое все еще получал за прошлую службу. Школы эти были различными по размерам и направлениям, с общим числом учащихся, достигавшим нескольких тысяч. В некоторых основной упор делался на артиллерии и особенностях военного дела, другие больше смахивали на сельские общины, члены которых (часто при участии самого Сайго) занимались фермерской работой днем, а вечера проводили за чтением и слушанием лекций.
      Один раз режим Окубо, вероятно, рассчитывая удержать своего непредсказуемого экс-коллегу под пристальным надзором, пригласил его обратно в Токио и предложил ему совершить официальный визит в Европу. Сайго, по-прежнему полностью не преемлевший правящую олигархию, отклонил предложение, предпочтя продолжать простую жизнь в Сацума и готовя своих молодых людей к будущим свершениям. Когда в Кагосима прибыл специальный посланник принца Сандзё с предложением к Сайго вернуться и работать в центральном правительстве, он, по рассказам, послал ему краткую записку:
      «Вы ведь действительно дурак, не правда ли, принц Сандзё?» Посланник упрекнул Сайго, указав, что не сможет передать столь непочтительный ответ своему начальнику, но Сайго настоял на том, что его обязанность заключалась в том, чтобы передать ответ в том виде, в котором он был дан.
      За время отставки Сайго, проведенное в Сацума, в различных регионах страны произошел ряд яростных взрывов негодования, многие из которых были организованы группами бывших самураев, доведенными до неистовства такими правительственными мерами, как законом, запрещавшим ношение мечей и снижением дотаций. Первое крупное выступление произошедшее в 1874 году, случилось в Сага — северной провинции острова Кюсю; его вызвала «нерешительная» политика правительства в отношении Кореи, а лидером был Это Симпэй, яростным молодой чиновник, вышедший в отставку в то же время, что и Сайго. Отряду из приблизительно двух тысяч самураев удалось захватить бывшую удельную столицу, однако решительными военными действиями правительства они были немедленно подавлены. Сам Это бежал в Кагосима, надеясь, что Сайго поможет ему вновь раздуть пламя восстания. Хотя во многом их взгляды были схожими, Сайго пытался отговорить Это от продолжения борьбы. Вскоре после того предводитель восставших из Сага был схвачен правительственными войсками и, по специальному настоянию Окубо, подвергся унизительному наказанию: ему отрубили голову и выставили ее, наткнув на шест, на всеобщее обозрение в качестве предупреждения другим потенциальным бунтарям.
      Это мрачное предупреждение не имело большого эффекта. Пару лет спустя одно из самых драматических восстаний произошло в городе-замке Кумамото в центре острова Кюсю, где около двухсот бывших самураев, разъяренных политикой пренебрежения японскими обычаями и поощрения заграничных идей за счет национального синтоистского верования, образовали Лигу Божественного Ветра и напали на императорский гарнизон, убив командира и многих его подчиненных. Они были быстро разбиты двухтысячным отрядом правительственных войск, и почти каждый из оставшихся в живых сделал себе харакири, предпочитая его риску бесчестия плена. В продолжение восстания Лиги Божественного Ветра, подобное же выступление произошло в старом замке Хаги в провинции Тёсю в западной части главного острова. Эта попытка имела еще меньший успех: предводитель (также бывший чиновник, занимавший довольно высокий пост) был схвачен и казнен, а большинство его последователей совершили самоубийство.
      Серия самурайских восстаний, в сочетании с многочисленными выступлениями крестьян, всполошили правительство, заставив его более пристально приглядывать за Кагосима, которая, по их опасениям, могла стать центром главного восстания. У них были достаточные причины для подозрений. Во время восстания в Хаги, некоторые из военных — сторонников Сайго пытались убедить его, что пришел идеальный момент нанести удар правительству. В раздражении, он отверг их предложение, как глупое и безответственное, однако атмосфера в Кагосима, очевидно, становилась взрывоопасной.
      На этой стадии развития событий токийское правительство, по настоянию Окубо и генерала Ямагата, послала в Кагосима полицейских шпионов для наблюдения за тем, действительно ли сторонники Сайго готовят вооруженное восстание. Члены Академии вскоре идентифицировали агентов и даже раздобыли сенсационную информацию (которая вполне могла быть правдой), что центральные власти намереваются не только распустить Академию, но и убить Сайго и его главных советников. Возмущенные этим открытием, некоторые из учеников стали охранять безопасность своего главы. Какое-то время Сайго этого не знал, но вскоре он понял, что его охраняют. Произошедший вскоре инцидент имел пророческий характер:
      … В один из дней… ученики, [охранявшие своего учителя], пришли в комнаты Сайго, и один из них, забавляясь с двуствольным ружьем и считая его незаряженным, потянул за спусковой крючек; внезапно раздался выстрел, и заряд, остававшийся в стволе, пробил потолок. Перепуганный ученик сказал своему хозяину, что хочет загладить свою вину, сделав себе харакири. Сайго разразился громовым смехом, сказав, что разрезать себе живот — самое болезненное занятие.
      Позже Сайго сообщил своим ученикам, решившим убить правительственных шпионов, что он ни в малейшей мере не против покушения на себя, и что «бессмысленно убивать токийских полицейских», так как реальные преступники — это руководители центрального правительства. По мере того, как среди сторонников Сайго росла напряженность, правительство приняло решение (в январе 1877 года) предупредить неприятности, отправив корабль, принадлежавший компании Мицубиси, чтобы на нем вывезти из Кагосима оружие и боеприпасы под покровом темноты. Это категорическое решение не только не разрешило всех трудностей, но только привела к бедствию. В то время, когда Сайго был на охоте со своими собаками, до учеников его Академии дошли слухи о задуманном плане. Эта новость подтвердила их худшие подозрения относительно намерений правительства, и в дикой ярости группа молодых сорвиголов атаковала правительственный арсенал в пригороде Кагосима, забрав оттуда порох и прочую аммуницию. Это был открытый акт восстания, и дороги назад больше не было.
      Когда Сайго рассказали, что произошло, он отреагировал лаконичным восклицанием: Симатта, означающим нечто вроде «Ну, вот!» или «Проклятье!» Он немедленно вернулся в Кагосима для встречи с представителями Академии. Выслушав в молчании их доклад, он внезапно впал в ярость. Пятнадцать лет спустя сын Сайго, которому тогда было семнадцать лет, вспоминал, что никогда в жизни он больше не слыхал, чтобы человек кричал так сильно, как его отец в день, когда тот распекал студентов за безответственность, бросая им в лицо:
      «Какую ужасную вещь вы совершили! » Однако, когда прошла первая волна ярости, он смирился с неизбежным и объявил своим лейтенентам, чтобы те приступали к необходимым военным приготовлениям, поскольку теперь он готов пожертвовать ради них своей жизнью. Все было так, как будто он понял, что ему снова представляется возможность погибнуть благородной смертью.
      Теперь Сайго являлся предводителем крупного восстания, на внезапное начало которого он оказал существенное влияние, хотя и опосредованно. Он знал, что перспективы безнадежны, однако, раз кости были уже брошены, стал действовать с характерным самозабвением, безусловно, приветствуя возможнойсть открытой военной конфронтации с Окубо, Ивакура и прочими политиканами, которые так долго ему препятствовали. Ни на одно мгновение не представлял он себя восставшим против императора Мэйдзи; скорее, подобно ультраправым бунтарям в 1930-х годах, он являл собой лояльного подданного, пытавшегося спасти своего повелителя от «злых советников». В письме к принцу Арисугава он указывал, что Его Величество должен быть охраняем от правящих политиков, которых описывал, как «величайших преступников во вселенной».
      Хотя мысль о том, что ситуация, наконец, разрешилась, несколько облегчала для них жизнь, Окубо и его правительство знали, что со времен Реставрации Мэйдзи они находятся в самой серьезной опасности. Их первой реакцией было лишение своего бывшего коллеги всех военных званий и оставшихся почестей и объявление его врагом двора. Император Мэйдзи, находившийся, когда пришли катастрофические известия, с визитом в Киото, издал указ должным образом подавить восстание. Принц Арисугава и генерал Ямагата были назначены руководить императорскими войсками и немедленно отбыли в ставку на севере острова Кюсю. Характерная ирония содержится в том, что армию, которой предстояло разбить Сайго — бывшего героя-роялиста, должен был возглавить принц, всего десять лет назад сражавшийся вместе с ним против токугавского режима Бакуфу.
      Правительство, очевидно, готовое к вооруженному противодействию, немедленно мобилизовало приблизительно сорокатысячную армию, позже увеличенную до шестидесяти тысяч. Ее поддерживали государственные силы порядка, императорская гвардия (ранее бывшая в непосредственном подчинении самого Сайго), и военно-морские силы из одиннадцати боевых кораблей. Приблизительно восемьдесят процентов армейского персонала составляли крестьяне-призывники, набранные генералом Ямагата после того, как за пять лет до этого был принят государственный закон об армейском призыве. Сайго и его генералы сделали большую ошибку, недооценив этих крестьян-призывников, которых считали неспособными выстоять в сражении против профессиональных самураев, за спиной которых были столетия военной традиции. Армия восставших, несмотря на высокий душевный подъем вначале и преимещество сражения на собственной территории, всегда уступала в численности противостоящим ей силам, и в самый пиковый момент насчитывала не более двадцати пяти тысяч человек; вдобавок, ее ослаблял чрезвычайный недостаток в аммуниции, деньгах и снабжении. Хотя вначале можно было сомневаться в исходе, чисто физическое превосходство императорских сил не могло в конечном счете не сказаться.
      Сайго начал свои операции с серьезной стратегической ошибки. Она заключалась в принятии решения атаковать город Кумамото — ключевой пункт в центре острова Кюсю, и захватить замок до того, как основные правительственные силы успеют прибыть с главного острова. 17 февраля он со своими людьми вышел из Кагосима, когда на город обрушился сильный снегопад. В Японии снег символически ассоциируется с чистыми, героическими делами (сорок семь ронинов провели свою блестящую вендетту в снежный буран, а в более близкие нам времена мятеж молодых офицеров, случившийся в феврале 1936 года, произошел после густого снегопада), и тот момент, что сацумская армия отправилась в путь в снежный день, могло представляться неким небесным подтверждением правоты их дела. На знаменах, которые несли ученики Академии, был начертан гордый девиз: «Почитать добродетель! Сменить правительство! » По мере продвижения Сайго к Кумамото на север, недовольные самураи из разных частей Кюсю примыкали к его силам; к нему также присоединились сторонники из отдаленных районов Японии.
      Замок Кумамото — объект их первой атаки — был построен в начале семнадцатого века и считался одной из самых мощных японских крепостей.
      Это была грозная твердыня, доминировавшая над городом и его окрестностями. Конструкция замка и крутые склоны, на которых он располагался, делали его идеальным местом для отражения нападений. Когда к нему в первый раз подошла армия Сайго, его защищало около четырех тысяч человек из местного гарнизона, которым удалось устоять перед накатываящимися одна за другой волнами атак. «Стрелы-письма», подобные тем, что использовались два с половиной века назад, во время восстания в Симабара, были посланы в замок с призывом к оборонявшимся сдаться, поскольку они много уступали в численности, однако императорские силы были настроены обороняться.