Хотя на токугавский режим Бакуфу восстание и произвело некоторое сдерживающее влияние, оно не предприняло ничего, чтобы смягчить условия, его вызвавшие.
Реформы сёгуната, проведенные несколько лет спустя, были направлены прежде всего на укрепление существовавшего порядка и усиление военной мощи правительства, а не на изменения того типа, которого требовал Осио; проводились же они в рамках ортодоксального (чжусианского) конфуцианства. Министр — главное лицо, ответственное за реформы — чрезмерно преувеличивал необходимость бережливости, появившись на людях в одежде из хлопка, а не шелка; однако, несмотря на столь поучительный пример, правительственные экономисты не смогли смягчить тяготы масс, а новая жесткая программа ограничений в национальном масштабе зачастую ухудшала условия жизни именно тех людей, которым хотел помочь Осио. Традиционные ограничения были еще раз подтверждены, налоги и другие поборы — увеличены. Одной из целей реформаторов было сдержать инфляцию, однако это совершенно не удалось, и спустя несколько лет цены на рис и прочие основные продукты поползли вверх, что возымело обычные нежелательные последствия для трудящихся масс.
Несмотря на свой выразительный провал, осакское восстание вызвало другие многочисленные
иккипо всей стране.
Одно из первых подобных крупных восстаний произошло в отдаленной северной провинции Этиго из-за высокой цены на рис. На знаменах инсургентов было указано, что они являются «учениками Осио» и желают «низвергнуть грабителей страны». За остававшийся недолгий период правления Токугава, в городах, тысячах деревень и поселков произошло около трехсот выступлений. В каждом случае эти
иккиподавлялись, а их участники наказывались: то были симптомы серьезных упущений в экономической политике Бакуфу, однако вовсе не они послужили причиной его падения.
События после Реформации Мэйдзи закрепили посмертную славу Осио. Замещение токугавского правительства Бакуфу имперской бюрократией представляло собой не более, чем смену хозяев: Реставрация предстала насмешкой над идеей Осио превратить имперские институты власти в символ справедливости для народа. Земельная и налоговая реформы, проведенные новыми правителями были гибельными для массы беднейших слоев, условия жизни которых вызвали восстание Осио, и начиная с 1873 года прокатилась новая волна
икки.
Наказания были менее ужасающие чем во времена Токугава, однако ни одно из выступлений не достигло своих целей, и почитателям Осио в последующие годы не удавалось тешить себя мыслью, что философия и действия их учителя установили прецедент удачного противодействия несправедливостям властей.
Неудача Осио происходила не от превратностей судьбы, но от фундаментальных слабостей самого подхода к делу.
Он безнадежно недооценивал перевес в балансе сил его сторонников и Бакуфу. Кроме того, он был до невообразимого неумелый планировщик.
Считая себя человеком, способным на эффективные действия, он был совершенно некомпетентен в разработке общей стратегии и знал очень мало о практических деталях. Из-за неудачной организации, даже простой план уничтожить все записи в деревенских правлениях не был приведен в исполнение. Также, похоже, у него были очень смутные представления относительно того, что произойдет в случае удачи восстания; не было у него и планов отступления на случай непредвиденных обстоятельств. Сосредоточившись на философских принципах, моральных обличениях и религиозных лозунгах, Осио с презрением отверг конкретные программы практических действий, которые должны были бы последовать вслед за выступлением. Это вновь напоминает нам о некоторых «людях действия» в современной японской истории (включая Сайго Такамори, молодых офицеров 30-х годов, а из более близкого времени — Юкио Мисима), взгляды и характер которых не позволяли им много размышлять о практическом продолжении своей конфронтации с властями.
Это непосредственно соотносится с природой той нонконформистской философии, которая вдохновила Осио и его почитателей в последовавшие десятилетия. В Японии, как указывал Абэ Синкин,
Ёмэйгаку(философия Ван Янмина) является не столько философией действия, сколько философией неудачных действий.
Так что, как замечал сам Мисима, и Осио, и те японцы, которые уже после него уверовали в доктрины Ван Янмина, были едины в том смысле, что «стремились утвердить свою волю, но не могли видеть того, что за этим по последует».
Личная философия Осио, с ее сильным мистическим уклоном и стремлением обрести бессмертную славу в качестве героя-святого, оставляла мало простора для практических деталей проведения реальных реформ. Он пребывал в эмоциональной сфере, совершенно отличной от своих прагматичных западных современников — Джереми Бентама и Уильяма Вилберфорса. Для этого индивидуалиста, человека в сущности глубоко одинокого, искренность побуждений всегда была выше реальных планов; он избегал той разновидности практического компромисса, который позволил бы ему, например, искать материальной поддержки у правителя одного из крупных уделов, настроенного против правительства, или связать свои планы с тайным объединением недовольных «ронинов».
В таком тесно связанном, конформистском обществе, каковым является Япония, где прежде всего ценится обретение успеха в своем обычном, тщательно определенном кругу, существует особо почтительное отношение к индивиду, чей яркий характер и решимость воплотить абстрактные идеалы заставляют, побуждают его вырваться из «паутины общества» и противопоставить себя подавляющим силам правящих властей взрывом отчаянного неповиновения (
якэ-но янпати). Такого человека уважают не только за физическую храбрость и готовность рискнуть всем ради стоящей цели (эти качества считаются героическими практически в любой культуре), его жизнь становится символическим выражением сопротивления практическим ограничениям, которые ощущают тысячи других людей, но не смеют проявить свои чувства. Таким образом, его жертва как бы утешает их, компенсируя расстройство. Старая японская пословица предупреждает, что высовывающийся гвоздь неизбежно получит удар по шляпке; однако именно отказ соотносить свои действия с практическими, реалиями и есть героизм. Осио Хэйхатиро оставил безопасную, многообещавшую карьеру самурая-чиновника, посвятив всего себя крамольной философии, которая заставила его выйти из спокойствия своего кабинета в мешанину внешнего мира, где с помощью донкихотского выпада против правительства он попытался бросить вызов тому, что по определению непобедимо. Все же, при всем ударении, которое Осио делал на действии, в практической области он не совершил ничего позитивного. Его короткая жизнь представляет нам идеальный пример того, как «дух идеалиста победно парит над распростертым телом своего земного хозяина».
Глава 9
«Апофеоз Великого Сайго»
У входа в парк Уэно, всего в нескольких минутах ходьбы от пропитанной смогом мешанины токийских улиц, есть небольшая возвышенность, называемая Сакурагаока (Вишневый Холм). Здесь, окруженный лотками с сувенирами и бродячими фотографами, стоит памятник сторонникам сёгуната Токугава, павшим на этом месте после полной победы роялистов в сражении, приведшем к Реставрации Мэйдзи. Напротив памятника, полностью его заслоняя, стоит бронзовая статуя роялиста, покончившего с собой на Кюсю почти ровно столетие назад. В повседневной летней накидке, соломенных сандалиях, он сжимает самурайский меч в левой руке, а правой на поводке держит охотничью собаку; за долгое время его голова и плечи (а также собака) покрылась густым голубиным пометом. В этой гордой, но естественной позе стоит он на пьедестале, на котором высечена эпитафия: ЗАСЛУГИ НАШЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОГО САЙГО ПЕРЕД НАЦИЕЙ НЕ НУЖДАЮТСЯ В ПАНЕГИРИКАХ, ИБО ОНИ ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВОВАНЫ ГЛАЗАМИ И УШАМИ НАРОДА….
Знаменитая статуя в парке Уэно совсем не принадлежит к величайшим скульптурным творениям мира; однако в ней выражено многое из характера героя и легенды о нем. Пара бронзовых столбов, поддерживающих крепко сколоченное тело, подавляющее своим весом и силой мускулов — таковы ноги Сайго Такамори. У него не руки, а кулаки, каждый палец которых — орудие действия. У него нет шеи; голова, напоминающая ядро, плотно посажена на грудь, крепкую, как взлетная площадка. Его большие глаза вперяются в человека, как два тигра, горящие силой воли и демонической энергией. Герой был мертв уже более двадцати лет, когда в конце XIX века отлили его памятник, основной объем средств для которого составили небольшие пожертвования его почитателей со всей Японии.
На протяжении последовавших пятидесяти лет Сакурагаока стала местом, куда стекались сотни тысяч паломников, отдававших долг почтения Сайго Такамори и силе его духа; вдохновленные этим свиданием, они уходили, сфотографировавшись на фоне гаргантюанской фигуры. В оккупационный период американские власти решили было демонтировать статую, представлявшуюся им символом японского национализма, милитаризма и прочих идеологических категорий, непопулярных в то время. Однако, массовый протест оказался достаточно сильным, и Верховное Командование отступило от своих намерений.
Бронзовый образ остался нетронутым, и затворы фотоаппаратов продолжают неутомимо щелкать вокруг него.
Иностранцу, посетившему парк Уэно, трудно представить себе, что эта почитаемая личность окончила свои дни, будучи официально осужденной, как предатель.
Однако, это именно так; карьера Великого Сайго, как одного из лидеров Реставрации Мэйдзи, достигла апогея, когда он возглавил последнее и самое кровавое восстание против того самого императорского правительства, которое помогал создавать, и бросил вызов силам под командованием принца, кузена самого императора Мэйдзи. Оказанное им вооруженное сопротивление было несравнимо масштабнее попытки, предпринятой Осио за сорок лет до него — не столько бунт, сколько гражданская война, — однако, как и Осакское восстание, оно окончилась неудачей, и герой был вынужден покончить с собой в знак признания своего поражения.
Жизнь Сайго Такамори являет нам весь диапазон национального этоса, равным образом, как и тех головокружительных перемен, происходивших в Японии в ранний период Мэйдзи. Она имеет ту же параболическую форму, что и у Митидзанэ и Ёсицунэ, однако с более крутым поворотом; к тому же драма разыгралась не в туманной древности, а сравнительно недавно. До двадцати семи лет Сайго служил чиновником средней руки в отдаленном районе Кюсю, в сорок пять он вознесся над Японией, как колосс, служа императору Мэйдзи не только как один из ведущих членов национального правительства, но также в качестве Главного Государственного Советника, Командующего императорской охраной и Маршала; пять лет спустя он был низвержен до статуса бунтовщика и бежал от императорских сил, которыми когда-то командовал. Совсем недавний баловень правительства, купавшийся в лучах народного обожания, был официально признан виновным в высшей измене и осужден Государственным Канцлером (некогда — другом и сторонником), как наимерзейший негодяй в Японии, «враг двора, для которого нет места ни на земле, ни на небесах.
»
Однако, всего через несколько лет после своего поражения и гибели, Сайго Такамори был реабилитирован тем же правительством, которое он пытался свергнуть. Рядом с его могилой было выстроено синтоистское святилище для почитания его духа, названное его именем. В 1890 году он получил посмертное прощение от императора Мэйдзи, ему были возвращены прежний ранг и знаки достоинства. В 1902 году его сын получил титул маркиза — не в качестве признания каких-либо его особых заслуг, но как еще один знак почтения его отцу.
Такая серия перипетий редка даже для Японии; переведенная же в западный контекст, она попадает в разряд фантастических причуд. Слава, популярность и власть Сайго после Реставрации были сравнимы с соответствующими у герцога Веллингтона, когда он вернулся в Англию после победы при Ватерлоо. Если бы ход карьеры Железного Герцога походил на соответствующий у Сайго, то несколько лет спустя он покинул бы Англию с чувством омерзения ко внутренней коррупции в стране и либеральной внешней политике, вернулся бы в родные места в Ирландии и возглавил бы безнадежное восстание молодых сорвиголов, которое было бы подавлено британской армией, а сам он был бы убит; однако десяток лет спустя он получил бы высочайшее прощение за свой акт измены, ему было бы возвращено герцегство, в Лондоне, Дублине и других уголках империи воздвигли бы его статуи, и возникали бы легенды о том, что ему чудом удалось спастись и вскоре он вернется с континента, чтобы защитить свою страну. Разумеется, аналогия эта приблизительна, однако она ничуть не преувеличивает превратности судьбы японского героя.
Официальная реабилитация Сайго Такамори — малозначимая формальность в тот момент, когда он был надежно мертв — не являлась просто попыткой залечить старые раны, но отражала то, как его воспринимали японцы. Правители страны, похоже, с некоторым запозданием осознали, что в их распоряжении был настоящий герой, и что следует воспользоваться случаем, дабы воздать ему заслуженные почести. Он был не только самым популярный из лидеров движения Реставрации, но стал считаться эталоном японского героизма в современной истории Японии, человеком той же эмоциональной традиции, что Ёсицунэ и Масасигэ, которого, благодаря его особой японской комбинации качеств, можно не просто почитать, но и любить.
Его близкие приверженцы и последователи поклонялись ему, как сверхчеловеку, и его последнее поражение в бою ничуть не приуменьшило их энтузиазм. Типичные нижеследующие заметки составлены юношей, который сопровождал его в полном опасностей отступлении из Кумамото, когда стало ясно, что восстание провалилось:
Когда я шел по дороге, [кто-то] внезапно остановил меня и сказал: «Мальчик, подожди немного.» «В чем дело?» — спросил я, оборачиваясь. «Тебе надо уйти с дороги, так как приближается Учитель». Мы оба сошли с дороги на левую сторону. Неторопливо приближался
Дай-Сайго сэнсэй[Великий Учитель Сайго], в шляпе… и с мечом на боку. Казалось, что он неспешно охотится на этих мирных полях, забыв о присутствии противника. Когда, я подумал, что это соответствует наружности государственного мужа и достоинству величайшего героя в мире, я не мог не почтить его. «Какой великий человек, наш Учитель!»
«Да, он — божество».
Не только сторонников Сайго поражала сила его личности. Даже такие его враги, как генерал Ямагата, ответственный за разгром восстания Сайго, признавали его величие, одновременно порицая его неумелые расчеты. После умиротворения в лояльной правительственной газете появилась редакционная статья, в которой подчеркивались недостатки руководства и управления Сайго, но восхвалялись его честность и храбрость, а в заключении говорилось, что «в некоторых отношениях он был замечательным человеком»:
Каким человеком был Сайго Такамори? Его дом не блистал ни богатством, ни количеством слуг. Однако он обрел такое доверие народа, что смог поднять целую армию на восстание против императорских сил и, несмотря на то, что к нему присоединились всего три провинции, в удачных боях и отступлениях он продержался против правительства более полугода. Наконец… окруженный императорскими войсками, он пробился сквозь них и бежал в свои родные места в Кагосима, где был убит в бою. Если тщательно проследить его путь, мы увидим, что он пронес свою славу до самого конца. Он умер, не испытав позора, и мирно закрыл свои глаза…
Немного спустя, когда пришло время составлять сборник «Посмертных слов» Сайго, его редактором стал не кто иной, как управляющий северного клана, участвовавшего в яростных сражениях с героем в 1867-68 годах. Предисловие к этому сборнику заканчивалось надгробным плачем: «Увы, отчего ты так спешно покинул этот мир, Повелитель Сайго?
»
В последовавшем прославлении в Сайго Такамори прослеживаются две основные линии, одна из которых представлена людьми твердых националистических, или «японистических» убеждений, подчеркивавших его традиционный самурайский этос и непримиримое отношение к корейскому вопросу; другая — либералами, демократами и социалистами, для которых главным была жесткая конфронтация героя с консервативным истеблишментом того времени.
Среди самых ранних почитателей Сайго были члены движения «за народные права», включая революционных оппонентов режиму Мэйдзи. Эти люди представляли его символом свободы и сопротивления
(дзию то тэнко);он был их великой надеждой и, подобно Джорджу Вашингтону,
должен был повести людей на борьбу с угнетателями из правящей олигархии.
На знаменитого либерального мыслителя Фукудзава Юкити, сделавшего, вероятно, более, чем кто-либо другой в Японии для заимствования политической демократии и западных идей, Сайго Такамори оказал глубокое воздействие несмотря на то, что последний с подозрением относился к инновациям зарубежного происхождения. Разница точек зрения двух людей никогда не снижала их взаимного уважения. Фукудзава описывал Сайго, как
величайшегогероя Реставрации Мэйдзи, как человека, представлявшего не просто часть Японии, но всех людей
(тэнка-но дзимбуцу).В книге, написанной всего через месяц после восстания (однако, опубликованной, из-за правительственной цензуры, лишь двадцать лет спустя), он выражал свое неудовольствие теми способами, посредством которых Сайго из национального идола был переделан в «великого предателя»,
и высказывал особую неприязнь к тем шелкоперам-жерналистам, которые предпочли критиковать бывшего героя, потому так стало надо с точки зрения выгоды и политики. Замечательно, что в период официального бесчестья Сайго, такой либерал-западник, как Фукудзава, был единственным известным писателем, публично его защищавшим. Он дошел даже до того, что оправдывал само восстание, разъясняя, что именно деспотизм режима Окубо поставил Сайго «в трудное положение» и в конце концов его убил.
Причиной восстания стала «темная, несправедливая политика правительства», попытавшегося отобрать у людей их страну и обращаться с народом, как с рабами. Искренность Сайго в его приверженности правому делу никогда не сможет быть оспорена, и предположить, что этот самый лояльный из японцев, мог быть действительно предателем по отношению к императору, значило извращать истину.
Вполне мог наступить такой день, когда Сайго вновь стал бы незаменимым. «Хотя Япония — маленькая страна, и государственный закон суров, несомненно, она достаточно велика для одного и единтсвенного Сайго Такамори.
»
Другим неожиданным почитателем был Утимура Кандзо, ведущий христианский мыслитель, которого принудили оставить его академический пост в 1891 году из-за того, что он отказался поклониться копии Императорского Рескрипта об образовании, и кто стал пацифистом после китайско-японской войны. По самым важным вопросам они диаметрально расходились (Сайго ни в малейшей степени не интересовался христианством, ему также очень мало подходило название «пацифист»); однако, в книге, озаглавленной «Выдающиеся японцы», Утимура посвящает первую главу герою с Кюсю, которого описывает, как последнего и величайшего в долгом ряду знаменитых японских самураев.
Он ставит его рядом с коммодором Пэрри, как одного из двух человек, сделавших больше всего для пробуждения Японии от ее долгого сна,
и указывает, что, хотя они не знали друг друга, но работали в одном направлении, причем японский герой подхватил начинания человека с Запада. Позже в своем эссе Утимура указывает, что многие из самых важных высказываний Сайго были идентичны, по крайней мере, по духу, отрывкам из Нового Завета, и близко подходит к тому, чтобы представить самурая с Кюсю как разновидность бессознательного христианина.
В сфере идеологических целей трудно представить себе кого-то более отличного от Сайго, чем знаменитого социалиста и журналиста Котоку Сюсуй, организатора Социал-Демократической партии, осужденного за статьи против Русско-Японской войны и в конце концов повешенного, по явной судебной ошибке, как соучастника в заговоре о покушении на императора Мэйдзи. Все же, подобно многим ранним японским социалистам, Котоку с почтением относился к Сайго Такамори (разумеется, не из-за его политических или социальных идей), как к «человеку чести, носителю народного духа»
(сиси дзинтш),как к «свече, расходующей себя, чтобы возжечь других».
Когда Котоку был приговорен к смерти, его судьбу сравнивали с уделом Сайго Такамори — «еще один трагический герой, завлеченный [в заговор] своими соратниками», и в просьбах о помиловании ссылались на тот факт, что Сайго, теперь уже официально признанный в качестве нациинального героя, когда-то был осужден, как бунтовщик.
Другая сторона спектра — верующие в «японизм» и национализм из правого крыла, практически единогласно провозглашали Сайго Такамори основным героем современности. Первым в этой влиятельной категории был суперпатриот Тояма Мицуру, основатель нескольких шовинистических обществ, активный сторонник японской экспансии на континент, а в последние годы жизни — признанный дуайен ультранационалистического движения. Всю свою долгую, лихорадочную жизнь Тояма оставался яростным почитателем Сайго Такамори, чью судьбу и характер он представлял своим последователям в качестве идеального примера японского патриотизма.
К той же «правой» категории можно отнести знаменитого революционера и писателя Кита Икки, который из-за своей приверженности национальному социализму в 30-е годы и новому порядку в Азии под эгидой Японии был назван «основателем современного японского фашизма». В своем исследовании истории Мэйдзи Кита анализировал восстание Сайго как безуспешную националистическую революцию; после неудачи Сайго Такамори прекратились попытки совершить революцию, и власть перешла в руки «нуворишей даймё»
(нарикин даимё),которые более заботились о сохранении своего собственного влияния, чем о национальном благосостоянии. Как и его герой, Кита впал в немилость у властей, и в 1937 году был расстрелян по подозрению в оказании влияния на молодых офицеров, участвовавших в инциденте 26 февраля.
Для этих «молодых офицеров» и для многих ультраправых шовинистического периода, кульминацией которого было поражение 1945 года, Сайго был почитаемой фигурой; армейские офицеры, объясняя начало войны в Китае, особо подчеркивали, что эта борьба являлась продолжением его политики в упрочении японского влияния на континенте.
После дискредитации самурайских идеалов и прочих традиционных ценностей в предвоенный период, позиции Сайго стали непрочными. И все же, несмотря на значительные изменения в идеологической атмосфере и вновь обретенной историками свободе отделять факты от легенд и развенчивать раздутые репутации некоторых национальных героев, он остался чрезвычайно популярной фигурой. Опрос общественного мнения, проведенный вскоре после окончания войны на Тихом океане среди молодых японцеы, зафиксировал Сайго в десятке самых почитаемых персонажей японской истории;
в опросе двенадцать лет спустя он был признан, как один из восемнадцати «самых прекрасных людей»
(риппана дзимбуцу)в Японии.
Для того, чтобы закрепить образ Сайго в меняющейся атмосфере, его приверженцы обычно подчеркивали великодушие и либерализм своего героя, указывая при этом на его старания свести к минимуму кровопролитие в гражданской войне 1867-68 годов, одновременно замалчивая, или с негодованием отвергая любые присущие ему авторитарные или имперские наклонности, которые могли бы напомнить о непопулярных довоенных ценностях. Так, один из современных специалистов по Сайго Такамори в исследовании 1948 года представляет его в качестве первого великого демократа Японии, сопоставляя его знаменитый лозунг «Почитать Небо, Любить Человека» с демократическими идеалами Авраама Линкольна.
Многоликая популярность Сайго Такамори вызвала обширную «литературу о Сайго», в которой авторы используют его жизнь и легенды о нем, как материал для биографий, исторических исследований и романтических описаний. Он так же предстает идеальным драматическим героем. Первая из многих пьес о Сайго, поставленная в 1878 году, когда официально он все еще был в немилости, имела такой немедленный успех в Токио, что на вырученные средства постановщик смог перестроить здание театра.
В целом, авторы хвалебны и некритичны в своих подходах и делают мало попыток разобраться в психологических сложностях характера героя, однако в целом они представляют обширный фактологический материал о большинстве аспектов жизни Сайго, за исключением его раннего детства и семейных отношений. В некоторых знаменитых песнях и поэмах отображены эмоциональные отклики того времени на образ Сайго Такамори и его неудачу. Самая ранняя, которая позже была положена на музыку и стала использоваться, как армейская строевая песня, была написана сразу после восстания; в ней говорится о решающем сражении, в котором армия инсургентов под предводительством Сайго была разбита. Хотя поэт выступает с позиции правительственных сил, симпатии его, откровенно разделяются:
Мы — императоские силы,
Тогда как наш противник — враг двора,
Для которого нет места ни на небе, ни на земле.
Тот, кто ведет вражеские силы, —
Самый храбрый из когда-либо живших героев
(кокон мусо-но эйю),
А все те, кто следует за ним, —
Неустрашимые, не боящиеся смерти воины,
Что без стыда смогут предстать перед самыми яростными богами.
Однако, с древних времен те, кто отверг Небеса и восстал,
Всегда встречали плохой конец.
Итак, пока неприятель не стерт с лица земли —
Вперед, все вместе,
Двинемся вперед!
Одним движением выхватим сверкающие мечи,
И будем готовы умереть,
Бросаясь [на врага]!
Автор знаменитой поэмы «Осенний ветер» описывает состояние души своего героя, когда тот собирается умереть:
С беспомощной кучкой своих [преданных бойцов]
Я проложил себе путь сквозь вражеские ряды
И прошел сто
рив эту отдаленную землю [в Кагосима].
Теперь мой меч сломан, а верный рысак пал мертвым.
Осенний ветер похоронит мои кости
Здесь, на холмах у родного города.
Длинная баллада Сирояма, названная по имени «замкового холма» в Кагосима, где оборвалась жизнь Сайго, подчеркивает параболичность схемы его жизни. Она начинается с описания сцены смерти Сайго, затем:
Воины правительственных сил, наблюдавшие за этими (грустными событиями), Сказали: «Он, который до вчарашнего дня почитался, как глава нашей императорской армии,
Он, купавшийся в благорасположении Его Величества и наслаждавшийся мировой славой,
Как ни с кем не сравнимый герой
(тагуй накариси эйю) —
К прискорбию, сегодня он исчез, как роса…
Как полны стали наши сердца
Глубоким чувством, что ничто не вечно в этом мире
(ё-но нака-но мудзё о фукаку кандзи)».
Помимо этой «литературы о Сайго» существует большое количество живописных изображений, включая формальные портреты, статуи, массовые открытки, а также большое множество термометров, игрушек, чашек и прочих безделушек с изображением тучной фигуры героя с Кюсю.
Возможно, самыми замечательными образцами являются современные картинки, на которых он изображен сидящим «по-турецки» на Марсе, от которого исходит некая заря, что-то вроде героической эманации.
Когда восхищение личностью Сайго поднялось до новых высот через несколько лет после его смерти, он действительно был идентифицирован с Марсом, и планету стали называть «звезда Сайго»
(Сайгобоси).Как элемент популярной деитификации, он был включен в систему буддийской космологии: на Картине Нирваны Сайго
(Сайго нэхан-дзо)он откровенно изображен, как Будда, хотя и в армейском мундире.
Культ Сайго привел к возникновению целой серии легенд о чудесном спасении, в соответствии с которыми герой не погиб в Кагосима, но бежал за границу, и вскоре должен вернуться на родину. Теории спасения общи для многих героев в Японии и других странах.
Примечательно то, что такие невероятные легенды возникали в отношении исторического персонажа из недавнего прошлого, умершего через несколько лет после Дизраэли. Первая теория, получившая хождение вскоре после его гибели, состояла в том, что он бежал на корабле с Кюсю и достиг некого «индийского острова», откуда вернется, чтобы спасти свою страну.
В 1891 году эти легенды стали особо популярными в связи с предстоящим визитом российского наследника престола. Распространялась молва, что Сайго, бежав с Кюсю в Россию, вскоре вернется в Японию на русском военном корабле в компании наследника росийского престола.
Прибыв в Токио, он вычистит авгиевы конюшни коррумпированной администрации Мэйдзи, пересмотрит неравноправные договоры с западными державами и возглавит вторжение в Корею.
Одна из предприимчивых газет воспользовалась массовым возбуждением для проведения примитивного опроса общественного мнения:
Жив Он, Или Мертв?
Читатели — и те, кто твердит, что [Сайго Такамори] жив, и те, кто считает, что в действительности он умер, приглашаются заполнить опросный листок, написав свое мнение и перечислив соответствующие причины. Листки следует опускать в ящик редакции или посылать по почте не позднее 15 числа сего месяца… Лицо, чей ответ будет самым близком ко мнению, выраженному большинством респондентов, получит Первый Приз в виде трехмесячной подписки на [газету] «Хокусин Ньюс»…
Сайго родился в Сацума — гордой, драчливой провинции, славной своей прекрасной дикой природой, в провинции, чье отношение к Японии в чем-то напоминает отношение Ирландии к Великобритании. Хотя ее население не представляло собой отдельной нации, такой как Кельты, они с гордостью придерживались своего родного диалекта, практически невоспринимаемого прочими японцами, а в период быстрых перемен упрямо сохраняли свои традиционные наклонности. Одна из причин этого заключалась в географической изоляции Сацума, ее отделенности от политического и культурного центра страны. Даже сегодня поездка из Токио до центра провинции Кагосима на самом скоростном экспрессе занимает почти двадцать четыре часа; во времена же Сайго самым быстрым видом транспорта был корабль, и путешествие из Осака обычно требовало около десяти дней. Сацума была второй крупнейшей провинцией Японии и, несомненно, самой независимой, закрытой и клановой.
