- Верно говоришь. Но ведь не бывает же так сразу: сначала - хороший и вдруг - плохой. Давай поразмышляем.
      Я согласен. Я люблю, когда дедушка размышляет.
      - Давай, - отвечаю я, - значит, он был майор.
      - Война началась. Он пошел на фронт. Стал солдатом. Или командирские курсы закончил - стал лейтенантом. Войну майором закончил.
      - Дальше что?
      - Подожди. Заглянем в мирное время. Еще до войны. Кем он был? Может быть, бухгалтером. Бухгалтерия для артиллерии, например, великое дело. Возле пушек считать надо, чтобы в цель попасть. Вот он из бухгалтеров стал хорошим артиллеристом. Майором.
      - Ну и что?
      - А вот что. До войны - бухгалтер. Неплохо. А после войны? Опять бухгалтер? Ему это, наверное, не понравилось. Он решил - раз майор, значит, простым бухгалтером работать стыдно, хотя ничего стыдного нет: не звание красит человека, а человек свое звание. Я же говорил - бухгалтерия артиллерии помогает. Значит, и артиллерия бухгалтерии может помочь. Но он не захотел жить, как прежде. А чтобы по-новому жить, учиться надо. А учиться неохота. Вот и стал он просто майор. Бывший майор. Майор, который ни на что не годен.
      - Но это же он виноват, - удивляюсь я. - Почему тебе досадно?
      - Досадно мне потому, - говорит дедушка, - что наша армия майора потеряла. А государство - бухгалтера.
      Я думаю. Что же делать с этим майором? Но ничего придумать не могу. Что придумаешь? Дед вздыхает снова. Прижимает меня покрепче. Я жмурюсь от удовольствия. Говорю ему:
      - Брось ты! Не досадуй! Подумаешь, какой-то пьяница!
      Дед меня отодвигает. Смотрит пристально мне в глаза.
      - Антошка! - восклицает он громко. - Не говори таких страшных слов! Надо о любом человеке думать, понимаешь! О любом! Потому что он - человек!
      Дед разглядывает меня пронзительно. Удивляется, как я мог такое сказать. А чего особенного я сказал? Подумаешь, пьяница! Да с пьяницами бороться надо! У нас возле милиции про пьяниц выставка даже есть. "За ушко да на солнышко" называется.
      Дед хмурится.
      - Не смей, я тебе просто приказываю: никогда не смей! Не смей думать о людях равнодушно! Люби, спорь, наконец, ненавидь! Но не будь равнодушным! У каждого несчастья есть причина. И ее надо отыскивать. Надо размышлять. Надо помогать людям, чем можешь. Но никогда не закрывай глаза. Не маши рукой, не считай, что есть зряшные люди. А самое главное - не будь равнодушным. Запомни это! И помни всю жизнь!
      Я помню.
      Я помню голубое небо в иллюминаторе. Солнечные лучи, падающие на лицо дедушки. Коридор между креслами, наклонившимися вниз, - самолет шел на посадку. И эти слова, которые сказал дедушка.
      ЗАВЕЩАНИЕ
      Перед посадкой я снова спросил:
      - Когда расскажешь военную тайну?
      - А ты не побоишься? - сказал дедушка. Он смотрел на меня строго, будто испытывал: трус я или нет.
      - Она страшная? - обрадовался я: вот здорово, узнаю страшную тайну.
      Дедушка нахмурился.
      - Тяжелая, - ответил, помолчав. - И горькая.
      И вот мы сидим дома, за праздничным столом, мама и папа поглядывают на нас радостно, довольные нашим возвращением. Только что ушла Анна Робертовна, растроганная до слез. Дедушка вручил ей пакет с одеждой для будущего внука. Она перебирала рубашки, чуть побольше ладошки, поглядывала на дедушку и швыркала носом.
      - О, мон женераль! - повторяла она, а дедушка только крякал от смущения.
      Потом француженка ушла, мы остались одни - наша семья: папа, мама, дедушка и я. Я снова принялся рассказывать подробности наших замечательных каникул, но дедушка перебил меня.
      - Знаете, други, - сказал он, - надо серьезно поговорить.
      Никогда я еще не видел дедушку таким серьезным. Видел грустным, печальным. Видел даже, как он плачет. Но таким простым и серьезным еще не видел.
      - Вот что, милые, - сказал он негромко и задумался.
      Дедушка молчал, как будто не решаясь сказать что-то очень важное.
      - Жизнь не бывает вечной, - сказал он вдруг, - люди рождаются, живут, а потом уходят, чтобы уступить место другим. Это закон природы. Против него человек бессилен. Вот и я.
      Дедушка замолчал. Опустил голову.
      - Вот и я, - повторил он, - должен приготовиться к этому.
      - Как не стыдно! - воскликнул отец. - Боевой генерал, а о чем думаешь!
      - Что вы, папа, - растерянно проговорила мама.
      А я вскочил с места, обнял деда, шепнул ему на ухо:
      - Не надо!
      Он отодвинул меня. Усадил рядом, обнял за плечо. Ответил отцу спокойно:
      - Если хочешь знать, солдат перед боем всегда надевает чистое белье. Без паники и шума. Если возможность есть, непременно помоется в бане. Думаешь, он собирается умирать? Нет. И не хочет. Но на всякий случай готовится.
      Дедушка помолчал.
      - Я умирать не собираюсь, но готовым быть должен. Чтобы костлявая не застала врасплох. Вот и решил - написать завещание... Хоть я и генерал, а имуществ особых не имею. То, что есть, оставляю тебе, Ольга, ты хозяйка. Сыну книги. Внуку, тебе, Антошка, орден Отечественной войны, потому что наследником по закону оставляется только он, остальные сдаются государству.
      Он посмотрел на нас посветлевшим взглядом. Мама и папа сидели как в воду опущенные. Да и у меня на сердце кошки скребли. Зачем он затеял такой разговор? О смерти? О наследстве? Разве об этом надо думать?
      - Чего носы повесили? - усмехнулся дед. - Дело житейское, простое. Но обязательное. Никуда от него не денешься.
      - Папа, - воскликнула мама, - ну разве так можно? Зачем какие-то приготовления! Стоит ли думать об этом?
      - Отец, - сказал возбужденно папа, - мамы нет давно, ты должен успокоиться наконец. И потом, мы, слава богу, вместе. Антошка, ты. Сердце радуется, глядя, как вы дружите!
      - Эх, ребятки! - сказал дед. - Зачем успокаиваете меня? Я старый вояка, смертей нагляделся, Лидушку схоронил, так что не боюсь, поверьте, и не о том речь. Не о том!
      Он встал, прошелся по комнате. Остановился у окна. Сказал:
      - Вот послушайте стихи.
      Помолчал минуту. В комнате тихо было. Так перед грозой бывает. Все замирает. В небе. На земле.
      Голос у деда был как бы равнодушный. И он будто бы не стихи читал. Будто сам сказал:
      Я знаю, никакой моей вины
      В том, что другие не пришли с войны,
      В том, что они - кто старше, кто моложе
      Остались там, и не о том же речь,
      Что я их мог, но не сумел сберечь,
      Речь не о том, но все же, все же, все же...
      Потом дедушка повернулся.
      - Ну вот, Антошка, - сказал он, - настала пора рассказать мою военную тайну.
      Я подошел к деду. Встал с ним рядом, волнуясь отчего-то.
      Сердце у меня тревожно билось. Еще бы! Разве может быть у генерала неважная военная тайна? Пустяковая какая-нибудь?
      Тайна у дедушки, конечно, замечательная. Самая рассекретная! Государственная! И ничего, что страшная. Я не трус.
      Только чего он молчит? Может, боится? Может, опасается, что мы ее разболтаем?
      Так не такие мы люди. Папа, мама, я. Не такие, чтобы болтать по углам. Чтобы военные тайны разбалтывать. Рассекречивать их перед всяким первым встречным.
      Чего же молчит дедушка?
      - Смелей! - говорю я.
      Дедушка смеется тихонько.
      - Смелей, говоришь? - спрашивает.
      Опять молчит.
      - А я вот боюсь, понимаешь-ка. Всю жизнь эту тайну носил, а рассказать боюсь.
      Он опять молчит, потом произносит:
      - Дело в том, - говорит дедушка, и голос у него какой-то неестественный. Деревянный. - Дело в том, - повторяет он, - что твой отец, Сережа, не я. Я не дедушка тебе, Антон!
      Слова его словно разрыв снаряда...
      ДВА СЛОВА
      Знаете ли вы такое слово - беззаветно?
      Я прежде слыхал просто. Не очень понимал, что оно значит. Дедушка объяснил. Он сказал - беззаветно, это без конца, без края, это значит преданно и горячо. Это значит, веря больше, чем себе.
      Беззаветно можно служить, работать то есть. Беззаветно можно бороться. И можно беззаветно любить.
      Вот. Любить.
      Как часто произносим мы это слово! Люблю мороженое! Люблю на лыжах кататься! Люблю смотреть телевизор!
      Маленьких часто спрашивают:
      - Ты кого больше любишь? Маму или папу?
      Глупый вопрос. На него даже несмышленый малыш отвечает:
      - И маму люблю, и папу люблю!
      Я тоже так отвечал. До четвертого класса добрался - не очень-то задумывался над этими словами. И дальше бы жил, не раздумывал...
      Но бывает в жизни каждого такой день, такой час, такая минута, когда все, что вокруг, он видит другими глазами. Поясневшими. Повзрослевшими. Когда он неожиданно понимает, что у слов, к которым он привык, как к старым детским игрушкам, есть еще один смысл. А может быть, и не один. И что слова - это не просто слова, а значительно большее. Ведь слова служат людям. Означают предметы, их окружающие, поступки, дела. Означают то, что человек чувствует.
      Я люблю дедушку. Люблю беззаветно. И знаю цену этим словам.
      Я люблю его преданно и горячо и верю ему больше, чем себе. Я хочу во всем быть похожим на деда...
      Вот он стоит у окна. Курит сигаретку, сунув ее в разноцветный мундштук. Смотрит себе под ноги. Ждет.
      В комнате тишина. Как перед бурей. Перед бурей же затихает все помните? На земле. И в небе.
      Тихо в комнате, я разглядываю деда, на мои глаза навертываются слезы и куда-то исчезают. А в горле застрял тугой комок.
      Вот он сказал это. Сказал свою "военную тайну". И я чувствую - со мной что-то случилось.
      Я теперь другой. Совсем-совсем. Я будто и не я, а другой человек. Другой мальчишка. Взрослый. Да, взрослый.
      Я глядел на дедушку и понимал - со мной что-то случилось!
      Я встал. Я подошел к деду. Слезы исчезли, я был теперь совсем другим. Я знал цену словам, о которых не думал раньше. Я встал, подошел к деду, прижался к нему лицом.
      Буря грохотала во мне. Но я ничего не сказал. Я только обнял его и прижался крепко-крепко...
      И все увидел снова. Снова...
      ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ПРО ДЕДУШКУ
      Горело в тот день солнце. Палило нещадно. Было ему невдомек, что не смеяться надо, а плакать, что лучше бы ему за тучи зайти и не смотреть весело на землю.
      А оно припекало. Празднично. Невпопад. Будто не только людей, но даже и солнце застала врасплох эта нежданная война.
      Дедушка был майором. Был молодым совсем. Ехал из Москвы, из отпуска. Слушал, как приятно поскрипывают новенькие ремни, смотрел, как поглядывают с завистью на него мальчишки.
      А потом - будто оглох.
      Война!
      Другие не верили, смеялись, говорили, не может быть, у нас с немцами мир, но дедушка-то сразу понял: может быть!
      Война на восток катится, дедушка на запад торопится. С поезда - на машину. С машины - на коня. С коня - на ноги. Идет пешком, ведет за собой командиров да солдат. А навстречу ему - люди.
      На телегах едут. Пешком шагают. В детских колясках узлы с одеждой да едой катят. Старики идут с палками. Старухи с котомками. Женщины с маленькими детишками на руках. А те ребята, что постарше, сами что-нибудь тащат. Лица у них хмурые. Взрослые. Ведь война.
      Яростно бился майор. Сам пушки заряжал. Снаряды подносил. Сам в фашистов целился.
      Но фашисты сильные были! Вместо убитых солдат новые выходили.
      Сражался дед до последнего. В ногу ранило. Бойцы его от пушек оттащили. Спрашивают:
      - Отступать?
      - Снаряды еще есть, - говорит дед. - Сражаться!
      Ушли бойцы. Потом вернулись. Спрашивают:
      - Отступать?
      - Патроны еще есть, - говорит дед. - Сражаться!
      Но кончились и патроны. Приказал дед усатому знаменосцу Красное знамя под гимнастерку спрятать. А бойцам знаменосца всегда в середине держать. Мало ли, враг обойдет, сбоку ударит. Чтобы знаменосец в безопасности был.
      И пошли бойцы назад вместе с дедом. Идут по дороге - тихо на ней. Стариков нет. Старух нет. Женщин с детьми нет. Все ушли.
      А те, кто не успел, - на земле лежат.
      Вот картошка из мешка просыпалась...
      Вот детская коляска с узлом перевернулась...
      Вот женщина лежит, ребенка к себе прижала. И оба мертвые...
      Идет дедушка по страшной дороге.
      Голову опустил. Стыдно ему. За армию стыдно, за бойцов своих. За себя стыдно. Не сумели, эх! Не сумели защитить от врага беззащитных людей.
      И вдруг по мертвой дороге идет мальчик. И поет.
      Дедушка ушам своим не поверил: поет!
      Выхо-одила на бе-рег Ка-тю-ша!
      На вы-со-кий на бе-рег кру-той.
      Усатый солдат, у которого знамя на груди и который всех храбрей сражался, отшатнулся.
      - Товарищ майор, неужели дите с ума сошло от страха?
      А мальчик к ним идет. И все поет:
      Вы-хо-дила, пес-ни за-во-ди-ла...
      Подошел к дедушке, голову поднял, потому что высоко смотреть, и говорит:
      - Чего-то все спят... И мама спит... Я ее толкаю, а она не просыпается...
      У дедушки лицо окаменело. Хочет он заплакать и не может. А тут бойцы кричат:
      - Танки!
      Дедушка обернулся - фашистские танки по дороге пылят.
      - Знаменосец! - крикнул дедушка. - Ребенка бери! И чтобы беречь, как знамя, понял!
      Отступили бойцы в лес, и вечером, далеко от врага, на привале, узнал дедушка от мальчика, что ему три года и зовут его Сережа, а маму зовут Катя и она любит песню про Катюшу. Больше ничего не узнал, как ни бился.
      Шли бойцы лесами. Шли болотами.
      Если не спал Сережа, на шее у знаменосца усатого сидел. Если спал дедушка его на руки брал.
      Долго шли солдаты. В дождь и в жару. Но мальчик не плакал. Терпел. Полюбили его бойцы.
      - В сыны полка бы его взять, - говорил знаменосец. - Да разве ж можно такого крохотного?
      Шли бойцы вперед. Нападали на врагов. Выходили из лесу, били фашистов и снова в лесу исчезали. А когда начинался бой, знаменосец с Сережей отходили в безопасное место.
      Вывел дедушка бойцов из окружения.
      Вышли они не безоружные - с немецкими автоматами, отбитыми у врага.
      Вышли не безымянной толпой - со знаменем полка, хоть и простреленным в двух местах: достала знаменосца фашистская пуля. Молчаливыми вышли бойцы из окружения, хоть и радоваться можно: живые остались. Но разве станешь смеяться, когда отступили? Когда оставили врагам свою землю?
      Невеселые сидели солдаты. Невеселым был дедушка. И тут Сережа вдруг заплакал. Первый раз за долгую дорогу.
      Вздрогнули бойцы. Вздрогнул дедушка. Понял, отчего еще так тяжело на душе. Надо Сережу отдавать. Надо с мальчиком расставаться.
      Задумался дедушка. Взял листок, написал письмо жене. Отдал его раненому знаменосцу.
      - Спасибо, - сказал, - за знамя. Дальше его развернутым понесем. А вот мальчика довези до Москвы.
      Стал дедушка снова сражаться. Бабушка ему письма присылала. Треугольники такие. В войну конвертов не хватало.
      В каждом треугольнике ладошка была. Знаете, как это делается? Кладут ладошку на бумагу и карандашом каждый палец обводят.
      Идет война. Сражается дедушка. А ладошки в письмах все больше. Растет мальчик Сережа. Мой папа.
      НАША СЕМЬЯ
      Я стоял, прижавшись к деду.
      Потом услышал, как его обнял еще кто-то. И еще.
      Посмотрел я, это папа положил дедушке голову на плечо. Мама взяла деда под руку.
      Мы стояли маленькой тесной кучкой, прижавшись к дедушке, и он сказал хриплым голосом:
      - Какая тесная у нас семья...
      - Тесная! - сказал папа.
      - И очень дружная! - сказала мама.
      - Ну вот, - проговорил дедушка, - теперь вы знаете мою военную тайну.
      Он посмотрел на фотографию над папиным столом. Вздохнул.
      - Не сдержал я слова, - сказал он грустно. - Лидушка считала, ворошить прошлое незачем, а я не могу уйти с этой неправдой.
      - Папа, - произнес отец, - это неправда - моя правда, слышишь? Ты мой отец, Антошкин дед, вот и все.
      - Ты наш самый любимый человек, - сказал я серьезно.
      Мы снова сели. Кто на диван. Кто на стулья.
      - А ты помнишь что-нибудь, Сережа? - спросил дедушка.
      - Только деревья помню, - ответил отец. - Ветки лезли в глаза, и я протягивал руки.
      - Почему же ты пел? - спросил я.
      - Не помню, - ответил папа.
      - И маму не помнишь? - осторожно спросил дед.
      - Нет.
      Я разглядывал папу. Вот он, оказывается, какой. Был на войне, хотя и не помнит. И еще... Еще у него убили маму... Я взглянул на маму. Что я стал бы делать без нее?
      И тут меня осенило! Ведь дедушка и бабушка стали для папы отцом и матерью вместо убитой мамы. Нет, не так. Они и есть отец и мама.
      Папа подсел к дедушке, обнял его за плечи. Посмотрел на него пристально. Сказал:
      - Дай-ка я тебя поцелую, старый вояка!
      Они сидели, прижавшись друг к другу.
      Потом мы ложимся спать. И дед ворочается с боку на бок.
      - Орден твой можно мне носить? - спрашиваю я.
      - Допустим, можно, - улыбается он. - Будешь?
      Я думаю. Орден все-таки дедушкин.
      - Нет, - говорю я, - надо самому заработать.
      - Правильно думаешь, - отвечает дед. - Этот орден на память обо мне.
      - Память будет и без ордена, - говорю я.
      - Ого! - улыбается дедушка. - Прорезается характер!
      - В тебя! - шепчу я.
      Теперь я всегда думаю о нем. В школе, на уроках. На переменах. Если просто иду по улице, опять думаю о дедушке. Вхожу домой - смотрю на него пристально. Обедаю - гляжу на него.
      Вот утро. "Газики" пришли. Мама и папа в машины садятся, а мы с дедом в разные стороны расходимся. Я в школу, он проведать Анну Робертовну. Или в магазин. Бутылки блестят в авоське. Дедушка шагает неторопливо, прихрамывает немного.
      Я смотрю ему в спину, пристально смотрю. И все думаю. Думаю.
      Смогу ли я таким же, как он, стать? Или не смогу?
      Вот прошло время, например. Много времени. И я стал старым. Стариком. Таким же, как дедушка.
      Внук у меня есть, как я. И вот интересно - что будет этот самый внук думать обо мне?
      Ведь, наверное, может же так быть - утром через много лет мы выходим с внуком из дому, он шагает в школу, а я иду в магазин.
      И внук останавливается, глядит мне в спину. И что-то думает. Ведь он же будет что-то думать там, соображать. И вот, например, он соображает что-нибудь такое. Старичина ты, простофиля, старый хрен с редькой! Занудина несчастная! Никакого толку от тебя нет! Только и гундосишь - учи уроки, учи уроки! А сам ничего из себя не представляешь! Никакой исторической личности! Вот дед у тебя был - это да! Генерал!
      И станет тут мой внук думать не про меня, а про моего дедушку.
      Я долго соображаю, как тут быть?
      Нет, я, конечно, не против. Пусть мой внук думает про моего дедушку. Ну а про меня все-таки станет он думать? Хорошее что-нибудь?
      Я вздыхаю. Неизвестно, конечно, что придет в голову моему внуку через много-много лет. Это ведь, в конце концов, от меня зависит. От того, каким я буду.
      Буду хорошим, как мой дед, что-нибудь хорошее и мой внук подумает. Например: "Ну, поплелся, старикашка? Иди, иди! Да осторожнее, не споткнись!" Разве это плохо, если тебе вслед такое прошепчут?
      Ч а с т ь с е д ь м а я
      ПРОЩАНИЕ
      СТРАННЫЙ ДЕДУШКА
      А потом пришло лето. Мой генерал ходит в светлых брюках и белой рубашке, лицо загорело на сибирском солнце, ветер перебирает седые волосы. Свои расчеты взрыва он передал через папу начальнику стройки и теперь ждал ответа.
      Мы разгуливали по поселку, заглядывали к Анне Робертовне или на склад к Иннокентию Евлампиевичу, ели мороженое у Зинаиды Ивановны, и все было спокойно, мирно вокруг. Солнце плавило асфальт на тротуарах, лениво взмахивали крыльями вороны, жизнь в поселке замерла, и только шум со стройки напоминал, что поселок - это еще не все и что, может быть, он так притих и опустел именно из-за стройки, где народ днюет и ночует.
      Тишина в поселке меня беспокоила. Да еще эта жара. Было душно, хотелось дождя, и мне казалось, что тишина и покой эти скоро рухнут, исчезнут, растворятся в шуме и беспокойстве.
      Дедушка тоже тревожил меня.
      То он был очень веселый, разговорчивый, откровенный и разговаривал со мной без конца о всякой всячине, то вдруг замыкался, становился угрюмым, молчал, и как ни старался я расшевелить его, ничего не получалось.
      Неожиданно он брал бумагу, ручку, быстро писал что-то, заклеивал в конверт и сам шел к ящику, хотя прежде, отвечая на письма, просил бросить конверты меня.
      Меня удивляло странное поведение дедушки.
      Я пристально смотрел на него. Ведь он был всегда таким чутким. Чувствовал мои взгляды и молчаливые вопросы. Всегда отвечал на них. Но тут он молчал. А когда я прямо спрашивал, кому он пишет, отвечал кратко:
      - Друзьям.
      И прятал глаза.
      Если ему приходило письмо, распечатывал его еще на лестнице. Быстро читал. Входя в прихожую, рвал на мелкие части. Бросал в унитаз. Спускал воду. И был веселый целый день. Странно! Боксировал меня шутя. Или мы брали с собой акварельные краски, бумагу и шли на гору, откуда видно стройку. И дедушка рисовал, заставляя рисовать и меня.
      У меня получалось плохо, да и у дедушки не лучше, но зато красиво! Да, да! Можно, оказывается, и так! Дедушка рисовал вдруг реку совершенно красной. И плотину тоже! И крутой берег напротив. Он менял только оттенки красного цвета. Немного порозовее, немного покирпичнее. И получалось красиво, хотя, если смотреть поближе, ясно, что дедушка такой же художник, как и я.
      - Это наследственное, - шутил я, разрывая свои рисунки, - немного похуже, чем у тебя!
      - Не скажи! - возразил дед. - Я не умею рисовать, но вкладываю свои эмоции в цвет. Понимаешь, в цвет!
      Я кивал ему, обнимал за шею, мы бросали краски и сидели просто так, разглядывая строгую полосу плотины, рыжие скалы на крутом противоположном берегу, высвеченные солнцем кедрачи, пену, плывущую по воде, сиреневые вспышки электросварки, слушали гудки консольных кранов и далекие взрывы. Это взрывали породу в карьере.
      Дедушка трепал меня за волосы, я клал голову к нему на колени и смотрел вверх, в небо, бездонное и синее, где нет, совершенно нет никакого края.
      - Не может же быть, - размышлял я, - чтобы там не было больше людей! Нигде!
      Дедушка задирал голову, смотрел долго, внимательно, широко раскрыв глаза. Потом разглядывал меня.
      - Ну? - спрашивал я. - Ответь!
      Он улыбался.
      - Не может! - соглашался он. - Где-то есть! Непременно есть. - И говорил загадочно: - Если человек хочет, люди есть везде...
      Я слушал дедушкин голос. Трогал рукой его колючий подбородок, снова глядел в небо и спрашивал:
      - Тебе хорошо?
      - Хорошо! - отвечал дедушка. И говорил медленно, разглядывая небо. Как не хочется умирать, Антошка!
      СОЖЖЕННЫЕ РИСУНКИ
      Я смеялся в ответ, говорил ему:
      - Ты никогда не умрешь, понятно? Ты не смеешь!
      Он смеялся тоже, отвечал:
      - Ваше приказание будет выполнено!
      А потом внезапно умолкал. Смотрел на реку уже совсем другими глазами. Какими-то отрешенными, то есть смотрящими пусто, без интереса. Потом собирал краски. Рвал листы с красными рисунками. Собирал мои обрывки. Аккуратно подносил спичку.
      Наши рисунки вспыхивали, и обратно мы шли налегке - ведь кисточки и краски свободно помещались в моем кармане.
      Как я жалею теперь об этом... Как жалко, что наши рисунки лежат незаметной грудкой пепла там, на горе, а пройдет зима, растает снег, и не будет даже этой грудки. Пепел растворится, его смоет ручей и отнесет в реку... И уже не останется ничего от наших рисунков... Зачем? Зачем мы сжигали их, зачем я не собирал тогда наши картинки, ну зачем?..
      Потом дедушка купил маленький радиоприемник. Он носил его всюду, куда бы мы ни шли. Это, признаться, не очень нравилось мне. Ведь раньше мы могли помолчать. Послушать, как поют птицы или шумит река, а теперь все время играла музыка, но она раздражала дедушку, он сердился отчего-то, крутил приемник, искал другую волну, успокаивался ненадолго, если находил последние известия, а потом опять нервничал, и я не мог, никак не мог понять - что с ним.
      Однажды мы шли по улице и вдруг женский голос по радио сказал:
      "Григорий Иванович Самойлов разыскивает дочь Надежду, эвакуированную в тысяча девятьсот сорок первом году из Харькова и пропавшую во время бомбежки эшелона в ста километрах от города... Нина Петровна Серегина разыскивает братьев, сестер, двоюродных братьев и двоюродных сестер или тетку Антонину Степановну Серегину, проживавших до войны в Смоленске, улица Кирова, дом пять".
      Дед остановился, поднес приемник к лицу и смотрел на него, смотрел странно, будто хотел там что-то увидеть.
      Передача кончилась, он взглянул на часы, на шкалу приемника, огляделся по сторонам, пришел в себя.
      - Ты что? - спросил я его.
      - Да вот, - ответил он смущенно и замолчал.
      Дед шагал напряженно. Я тронул его за руку - он был скован, испуганно взглянул на меня, потом вздохнул. Расслабился. Сразу шаги его стали мягче. Он пошел медленнее.
      - Да вот, - повторил дедушка, - думаю, думаю. Сколько лет прошло после войны, а люди ищут друг друга. Ищут. Ищут. И находят.
      Он взглянул на меня. Повторил:
      - И находят, Антошка! Понимаешь меня?
      Чего же не понимать? Я кивнул. Сказал:
      - Ты стал какой-то странный. Не замечаешь?
      - Странный? - удивился он. - В чем?
      - Пишешь письма, - сказал я, - рвешь ответы. Носишь без конца приемник. Ты раньше не был таким.
      Дед неестественно рассмеялся.
      - Ты настоящий разведчик, - сказал он. - Все замечаешь. Все видишь.
      Я усмехнулся.
      - Как же не видеть? - спросил я. - Ты у меня один дед. Если бы было два. А то один. И я на тебя смотрю. На кого же мне смотреть?
      Дедушка обнял меня за плечи. Заглянул в глаза.
      - А ты растешь, Антоха, - сказал он. - На глазах просто растешь.
      Он стал боксировать меня. Прямо на улице. Я тоже его тихонько постукал.
      - Время идет, - сказал дед, обнимая меня за плечи, и я согласно кивнул. - Время идет, - повторил он. - У кого - к полдню. У кого - к полночи. И надо торопиться!
      Я кивнул опять.
      - Торопиться, торопиться! - повторил с жаром дедушка и добавил неожиданно: - Мало ли!
      Что - мало ли? Я потом уж задумался. А тогда опять кивнул, думая о себе.
      Конечно, надо торопиться. Всегда и во всем. А то чего-нибудь не успеешь важное. Или пропустишь. Или сделаешь не так. Или промолчишь, как я тогда, в Москве. И будет досадно. Обидно до слез. Ведь я с тем парнем в красной рубашке дружить мог, а оказалось, что перед ним опозорился. Выглядел тогда, как пластилиновый подлиза. Соглашатель.
      Сумею ли когда-нибудь я увидеть снова этого парня в застежках? И доказать, что я не такой?
      Дедушка прав - надо торопиться. Торопиться и не ошибаться.
      СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ
      Однажды мама объявила:
      - Еду в командировку.
      Оказывается, едет осматривать будущее морское дно. Интересно бы посмотреть, и я сказал:
      - Возьми нас!
      Дедушка рюкзак стал искать, запел во весь голос:
      Если смерти, то мгновенной,
      Если раны - небольшой!
      Папа нам позавидовал:
      - Вам хорошо, а я один останусь...
      - Зачем оставаться? - спросил дедушка. - Поехали с нами. Всего пять дней! Попроси, наконец, отпуск.
      Отец стал рассказывать про бетон - что теперь горячее время, и мы с ним согласились: как же, конечно. Если бы не согласились, он бы не поехал, но мы кивнули, и на другой день отец бежал по лестнице через две ступеньки - я сам видел. Еще на площадке закричал:
      - Еду! Отпустили!
      И вот мы едем в мамином "газике".
      Мама газует лихо, перед ухабами не тормозит, нас подбрасывает к самому потолку, дедушка громко крякает, я ему подражаю. Папа не отстает.
      - Что это вы, как утки? - спрашивает мама. - Раскрякались?
      - Жаль, милиции в тайге нет, - ворчит дедушка.
      - Лихачка несчастная! - ругается папа.
      - Потолок же прошибем! - кричу я.
      Мама смеется.
      - Миленькие! - веселится. - Забыли, где находитесь? Это же Сибирь! И дороги у нас тоже сибирские!
      "Газик" ревет, ползет в гору, мчится вниз, разбрызгивая воду, форсирует ручьи.
      Мы едем по морскому дну, но ничего на море тут не похоже. На дно тем более.
      Дорога, телеграфные столбы вдоль дороги. Тайга. Птицы поют. Разве вообразишь, что тут скоро вместо птиц рыбы появятся? Будут плавать над бывшей тайгой. Удивляться: неужели, мол, здесь птицы летали?
      И знаете, как-то мне странно стало. Не по себе. Настроение испортилось. Трудно подумать - лес живой, бабочки, трава, цветы, и ничего этого не станет.
      Мне кажется, не один я так подумал...
      Дедушка замолчал, отец притих, мама шутить перестала.
      Мы остановились передохнуть и сразу услышали лесное веселье. Сороки стрекочут, всякую живность предупреждают, что люди приехали. Птички чирикают. Шмели мимо проносятся, словно пули: вж-ж-ж! Живут вот, хлопочут, а не знают, что им скоро переезжать надо.
      Ну ладно, шмели улетят, птицы тоже, а как ежи, например? Успеют? Или, допустим, муравьи?
      Я читал, как муравьи лес очищают, как мертвеет без них тайга. Но они же крошки такие, от воды не успеют уйти! Погибнут...
      Настроение у меня совсем портится. На привале я говорю отцу про муравьев.
      - Сравни! - отвечает он мне. - Муравьишки и электричество! Один муравьишка только соломинку поднять может, а наша ГЭС! Какая у нее силища!
      Я слушаю отца, и мне все грустнее становится. Конечно! Разве может муравьишка с электростанцией соревноваться?
      - Ты не думай, - говорит отец, - что мне муравьишек не жалко. Но что делать? Приходится идти на жертвы.
      - А ты не иди! - раздается голос дедушки.
      Я оборачиваюсь. Он стоит за моей спиной и сердито смотрит на отца.
      - Вообще это не первый разговор у нас, - говорит он папе. - Мелочь гвозди, доски, цемент. Мелочь - муравьи. Размашисто очень мыслишь, товарищ технократ.
      Папа даже побледнел. Технократ - это же бюрократ. Только технический. Технический бюрократ - это такой, который, кроме техники, ничего не видит. Мне не нравится, что дедушка с папой опять ссорятся. Какой папа технократ? У него просто работа такая, он занятой человек. Ему действительно про бетон-то думать некогда, не то что про муравьев.