Собрание сочинений (Том 4)

      Испанский классик Мигель де Унамуно заметил в одной своей книге:
      "Всякий живой человек носит в себе семь добродетелей и семь противоположных им смертных грехов: он высокомерен и робок, обжорлив и воздержан, похотлив и целомудрен, завистлив и милосерден, скуп и щедр, ленив и прилежен, гневен и терпелив. И он может извлечь из себя самого равным образом тирана и раба, преступника и святого, Каина и Авеля".
      В хлесткой этой формуле я решительно выступаю против одного - против того, что добродетельность и греховность из себя человек "извлекает" сам. Зло и добро из человека извлекают окружение, идеи, царствующие в государстве, где он живет. Зло и добро, греховность и добродетельность человеческую создает воспитание.
      Когда мы говорим о воспитании - следует точно уяснить цель, какую оно преследует. Гитлер ведь тоже воспитывал свой гитлерюгенд, мальчишек с волчьими замашками, и виноваты в этом не волчата, а их воспитатель - его цель и методы.
      Но минуем горестные страницы воспитания.
      Обернемся к живому дню, к нашей жизни и нынешним детям. Впрочем, и к их родителям, вроде бы воспитанным уже, взрослым - к матерям и отцам, чей долг в том, чтобы на суде своей совести ответить за своих же детей.
      Можно ли, впрочем, исходить из простого посыла: раз - родитель, раз взрослый, раз - воспитатель, то, значит, непременно все понимающий и прежде всего сам уже воспитанный?
      Уверен, человек воспитывается всю жизнь - не зря же мировая литература столь убедительно и много раз справедливо показывала: даже у гробовой доски, в последний миг свой, человек что-то такое справедливое понял, может, даже самое высшее уяснил - прозрел истину.
      Несовершенен человек, давным-давно доказана эта печаль.
      Несовершенен, - и вот, поди ж ты, - несмотря на это вроде бы уж и выясненное не раз важное обстоятельство, никак смириться с приговором таким не желает, стремится к совершенству, стремится из всех своих сил. И в самом стремлении этом - одолеть неодоленное, добиться желанного, доказать недоказанное - великая заключена власть. Озаренные светлой этой мыслью, многие века бьются люди - над листом бумаги и над самим человеком, веруя в обратное, стремясь доказать - человек совершенен. Утверждает это и самая чистая, самая добрая, самая человечная из всех идей человечества идея социального равенства, идея коммунизма.
      Труд педагога бесконечен и беспрерывен.
      Нет, мы не можем признать пока, что каждая душа сверкает чистым золотом. Человек - конструкция непростая, и новые времена - как бы ни поспешала за ними мысль - несут нам новые усложнения. Это во-первых. Во-вторых, педагогика - повторяю слова героя своей повести "Благие намерения" - дисциплина неточная. Добавлю только: и точной быть и не может. Бесконечность - это, пожалуй, единственный термин точной математики, принимаемый воспитанием.
      Бесконечность вариантов, рожденных бесконечностью человеческой души, человеческих характеров, создает ситуацию, когда работа воспитующего всякий раз становится неповторимой и хотя бы уже одним этим обстоятельством означается приметами мастерства. Как нет у настоящего чеканщика-мастера двух одинаковых работ, так и у настоящего педагога нет двух одинаковых воспитанников: и похожи, да не одинаковы.
      И в-третьих, не то ли и есть главная особенность воспитания, что воспитатель чаще, чем кто иной, заходит в лабиринты человеческой бесконечности, забредает в тупики, бьется, чтобы выйти - или не выйти.
      И худ тот педагог, кто стыдится своего невыхода из тупика. Педагогика - дело не только оптимистическое, но еще и пессимистическое. Педагогика и драматической может быть, точнее, должна фиксировать, понимать, анализировать ситуации не только приятственные, когда победил учитель, но и такие, когда оказался побежденным он - что делать, оказался, да, так бывает часто.
      Самое дурное, что может быть на белом свете, - воспитатель, не признающий, не видящий, не желающий видеть своих ошибок. Учитель, который ни разу в жизни не сказал своим ученикам, их родителям, самому себе: "Извините, я ошибся". Или: "Я не сумел".
      Дурная педагогика отвечает без запинки на все вопросы, у нее на все сложности жизни есть беззадумчивые ответы. Такая педагогика болеет за одно - за свой престиж. Ей наплевать на воспитуемого. Не от того ли срывается на крик учитель в классе? Стучит указкой по столу? Выходит из себя?
      Впрочем, все мы - люди, и минутную слабость надо суметь понять. Надо в ней разобраться. Это тоже педагогика.
      И все же, положа руку - не на сердце, это ближе и проще, - а на непослушную голову своего ученика, сына, дочери, которые суть ученики миллионов своих учителей - разумных и неразумных - собственных родителей, - так вот, положа руку на голову человека, за которого должен будешь ответить перед ним же самим, спросим себя: всегда ли и на все ли вопросы дает ответ воспитание?
      Должны бы мы по чести сказать: нет, не всегда.
      И тысячи новых ситуаций, которые в состоянии выдумать лишь самый неукротимый фантазер - сама жизнь, требуют тысяч новых решений. И не последней важности дело - собрание этих решений. А если их нет - собрание и изучение задач нерешенных.
      Свод, разбор ошибок - с их тщательным описанием - для педагогики дело важное не менее, чем собрание безошибочных правил и рецептов. Не зря же педагогика - дисциплина неточная.
      Итак, изучение ошибок. Размышления о том, что получилось в сравнении с тем, что могло бы или не могло получиться. Педагогика нетиповых, нестандартных решений, необычных судеб и неожиданных житейских поворотов.
      Скорее нерешенное, чем ясное, скорее проблемное, нежели простое, и, главное, без всяких посягательств на завершенность - вот суть замысла этой книги.
      Еще одно, на мой взгляд, немаловажное обстоятельство. Автор этого опыта - литератор, прозаик. Я и пользуюсь приемами прозы, а не науки. Совет - конкретный, утилитарный - тоже не цель этой книги, хотя чужой пример сам по себе и является поводом для размышлений человека, которому требуется совет. Педагогический совет через книгу, да еще чисто литературную, дело, по моему разумению, бессмысленное, вроде врачебной диагностики по телефону. Словом, если человеческие судьбы и их изломы можно означить хоть какими-то чертежами, то я предлагаю лишь сборник чертежей, вычерченных, впрочем, не мной, а жизнью.
      А жизнь сложна и без устали предлагает нам все новые сложности. Растущий человек испытывает своей, часто неокрепшей душой множество влияний, - увы, не всегда положительных. Буржуазная идеология норовит посеять в наивную душу злаки неверия, сомнения, скептицизма. Плохо воспитанные дурно воспитывают - бесспорно и это правило, к печали нашей обильно подтверждаемое жизнью. А разве не ударяет по юным людям бессчетное множество разводов, когда душа невеликого и некрепкого пока человечка рвется надвое между любимой матерью и любимым отцом?
      Страдание, боль, ошибка, неудача, стечение обстоятельств или чье-то грубое постороннее вмешательство - из горьких кирпичиков сложена эта книга. Как, впрочем, из любви и надежды, счастья и веры, преодоления и радости. Мой замысел состоял в той простой мысли, что приближение реальности к идеалам требует прежде всего освобождения от ошибок, размышления над ошибками, недопускания ошибок.
      Я назвал эту книгу "Драматическая педагогика" потому, что искренне верю: трудное требует анализа - во благо растущего человека, во благо осветления его души, во имя того, чтобы ошибки не повторялись, пока касаются они такого хрупкого материала, как человек. Потому что убежден: педагогика - удел не только избранных высокомудрых ученых, а забота всякой матери, любого отца, каждого неравнодушного человека.
      "Драматическая педагогика" - это очерки конфликтных ситуаций, которые предлагает нам жизнь. А от жизни никуда не деться. Не уйти. Прекрасный педагог Жан-Жак Руссо написал в своей книге "Эмиль, или О воспитании" такие слова: "Мы рождаемся слабыми - нам нужна помощь; мы рождаемся бессмысленными - нам нужен рассудок. Все, чего мы не имеем при рождении и без чего мы не можем обойтись, ставши взрослыми, дается нам воспитанием". Добавим к этому: и жизнью. И еще. Разбирая трудное, я, таким образом, голосую за светлые идеалы, идеалы коммунистические. К ним ведет тернистый путь воспитания.
      Мысленный взгляд дан человеку для того, чтобы, выкорчевывая трудное в настоящем, приближать будущее. И это - светлый долг воспитателя.
      П О Р О Г,
      И Л И
      П И С Ь М А О Т Р У Д Н О М В О З Р А С Т Е
      ИНЕРЦИЯ
      ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРВОЕ,
      КОММЕНТИРУЮЩЕЕ ОДНО ВЫСКАЗЫВАНИЕ
      Один мальчик, ставший, если можно так выразиться, "пациентом" социологов, написал на их вопрос о взаимоотношениях с родителями такие слова: "Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими".
      Мальчику исполнилось пятнадцать лет, но этими своими словами, я бы даже заметил - этим приговором, он поставил "диагноз" очень застарелой и типичной болезни - инерции родительских знаний о собственном ребенке.
      Возьмем за точку отсчета рождение ребенка. За редкими, как правило, драматическими исключениями это всегда радость. Праздник, счастье! Это счастье бывает особенно очевидно во второй раз. Счастье первого ребенка ведь часто неосознанно - возникновение и появление нового существа естественно, ново: опыт каждой матери и каждого отца всегда индивидуален.
      Но вот второй ребенок. Зрелее мысли о его появлении; ожидание его уже отчетливее, определеннее. И когда он появляется, родители неожиданно ощущают поразительный итог для себя. Они - вдруг, враз - становятся моложе ровно на возраст своего первого ребенка. Их собственная жизнь как бы делает обратный виток. Все словно бы повторяется в их судьбе...
      Идет время, бегут годы. Младенец привлекает к себе массу родительской любви, внимания, времени - и искупать-то его надо, и за молоком сбегать, и поволноваться приходится, если чихнул. Мать склоняется над коляской, отец ведет за ручку в детский сад, бабушка покупает игрушку, дед несет авоськи, полные продуктов. Ребенок становится некой маленькой планетой, вокруг которой обращаются родители и родственники - его естественные спутники.
      Но вот проходит время. Дитя обретает внешние приметы самостоятельности. Ему не нужны игрушки, по крайней мере те, что продают в магазинах. Его не нужно водить за ручку в детский сад. Оно не требует постоянного контакта - у него возникают свои интересы и свой круг общения.
      Наконец дитя превращается в подростка - в личность, одной из главных черт которой становится стремление к праву на автономность. К праву на уважение и равенство.
      Что и говорить, стремления эти порой выливаются в наивную, совершенно "детскую" форму. Выглядят, по разумению взрослых, как необоснованные притязания, дерзость, грубость.
      Возникают конфликты. Настает трудный возраст. Между родителями и ребенком, между школой и отроком, между отроком этим и им же самим вчерашним ребенком или завтрашним взрослым - возникает порог, который и ему и окружающим следует преодолеть.
      Кому первым?
      Конечно, родителям.
      Но тут-то и возникает та самая инерция. Сын или дочь - уже не ребенок, а знания близких о маленьком человеке закончились на эпохе детства.
      Если вычертить векторы родительских усилий, направленных на подростка, и его реальной жизни, то сплошь и рядом окажется, что стрелки эти направлены в разные стороны. Взрослые все еще искренне убеждены, что их ребенок все тот же, каким он был в эпоху детского послушания, детской его близости к ним. И тем не менее они сделали все или почти все, чтобы сын или дочь оторвались от них.
      Парадокс, но это факт: инерция старых знаний о собственном ребенке, стереотип, выработанный взрослыми в собственном сознании, стереотип, которому в поведении, в поступках, в словах должно следовать их дитя, становится тормозом во взаимоотношениях самых близких людей.
      Стоит ли удивляться: "Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими".
      Родители не знают собственных детей...
      ИСПОВЕДЬ
      ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ ЖАНР
      Родители не знают собственных детей. Но родители, будем говорить прямо, важная часть общества. Если мы говорим о непонимании значительным числом родителей проблем собственных детей, по логике мы должны сказать об инерции знаний, о стереотипе "детскости" в отношениях к детям какой-то части общества.
      А это уже серьезное дело.
      Я бы сказал - проблема.
      Когда возникает непонимание, которое можно было бы означить термином - интимное, семейное, оно, это непонимание, все равно, рано или поздно, так или иначе из явления домашнего превращается в общественное.
      "Трудным" подростком, как правило, уже после родителей занимаются школа, соседи, нередко милиция, а то, глядишь, комиссия по делам несовершеннолетних, воспитатели исправительной колонии. И тянется, тянется хвост непонимания далеко в годы, во время и пространство, оставляя шрамы и рубцы в судьбе вчера таких милых обаяшек - мальчуганов и девчушек...
      Но об этом речь позже. Здесь мне только хочется мотивировать жанр "писем". Мотивировать его приходится объективными обстоятельствами.
      Вот в чем тут дело.
      Писатель всегда лицо общественное. Даже, изымая из формулировки старый смысл, лицо духовное. Он исповедуется перед тысячами своих читателей. Неудивительно, что исповедуются и ему. Это, можно сказать, применимо к литературе в целом.
      Однако у каждого литератора своя аудитория. И если своим пером, своими книгами он вклинивается в особую ситуацию, это вызывает реакцию, так сказать, заинтересованных сторон. Многие мои книги посвящены подросткам. Я пишу о взрослых и о детях в ту пору, когда векторы их взаимовосприятий могут расходиться - стрелки эти направлены в разные стороны.
      Когда люди не понимают друг друга, часто они обращаются к третьему. К учителю в школе. К соседу по лестничной площадке. К другу. К фильму. К книге.
      Ответная исповедь как бы запрограммирована уже самой темой моей прозы.
      И вот что хочется мне заметить. Исповедоваться самому куда проще, чем исповедовать других. Чем выслушивать, а главное, давать советы.
      Литература тем и литература, что ей дано право вольно обходиться со знаками препинания в конце своей работы.
      Вместо твердой, но однозначной точки можно поставить многоточие, открывающее возможность для размышлений.
      А исповедь живого человека, как правило, именно с многоточия и начинается, стремясь прийти к вполне определенной точке. Еще лучше - к восклицанию.
      Но тем не менее есть обязанности.
      Среди них - обязанность выслушивать исповеди. По возможности отвечать на них, то утешая, то соглашаясь, то возражая, а то и просто умолкая в скорби, в печали, в тревоге.
      Я назвал жанр этих строк письмами, вкладывая в слово двоякий смысл. Изменив имена и адреса, я публикую здесь письма, адресованные мне, как обращение к третьему лицу в споре двоих, хотя часто одного из этих двоих и не видно. Я хотел бы, чтобы и сказанное в ответ не выглядело точкой - уж слишком тяжела ноша исповедника, не знающего во всей глубине истинности ситуации, ведь тут, как я говорил, только одна позиция, а она всегда субъективна...
      Так что пусть "письма" как жанр будут просто письмами в ответ на письма.
      Повторюсь для ясности: жанр определен не прихотью адресатов, а обусловлен спором...
      ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ. НАДЯ
      Хочу рассказать о детстве, о моих взаимоотношениях со взрослыми. Думаю, это будет интересно. Хочу надеяться, что рассказ о моем детстве не только мое детство.
      Пусть говорится об этом много, все-таки хочется, чтобы рассказы о чьих-то судьбах заставляли задумываться каждого.
      Многие считают, что ласка нужна детям до какого-то определенного возраста, в период раннего детства, часто путая ласку с занеженностью. Я же считаю - ласка нужна и взрослому, вполне самостоятельному человеку, только нужно знать, в какой мере проявлять это чувство и как.
      Если бы взрослые чаще вспоминали свое детство - чужие люди не были бы совсем чужими, научились лучше понимать друг друга. Когда кто-то вспоминает свое нелегкое детство, то на некоторое время даже самый жестокий человек, расчувствуясь, добреет.
      Нынешним детям, говорят, легче жить. Они не знают голода, холода, побоев. Да, это так. Но в наш торопливый век бывает некогда приласкать своего ребенка, не говоря о чужих, выслушать, понять. Наверное, поэтому они и вырастают такими непохожими на своих родителей, самостоятельно оценивая окружающих. Рано взрослея, дети все равно нуждаются в ласке, но ласке чуткой, неназойливой, нерасслабляющей, не граничащей с жалостью.
      Так вот, я за то, чтобы взрослые видели в чужом ребенке прежде всего человека, нуждающегося в их внимании.
      В детстве я всегда завидовала тем детям, отцы которых играли с ними, водили гулять. Мне очень хотелось назвать кого-то папой, и я, оставаясь одна, на все лады произносила это недосягаемое, притягательное слово "папа". Отец у меня был, но никто из нас, четверых его детей, не называл его папой. Нет, он не бросал нас, он жил рядом. Мы видели его ежедневно. Но я не представляла его в роли моего отца, отца, которого я себе придумывала.
      Мой отец представал передо мной веселым, умным, добрым, сильным и строгим, умеющим все на свете.
      Однажды я шла с мамой по улице и засмотрелась на отца, который играл с дочкой, чуть младше меня. Он догонял ее, подбрасывал вверх, кружил, сажал на плечи, а она, заливаясь смехом, тянула его за уши, волосы, приговаривая: "Ну, папка, еще". И так вдруг остро захотелось, чтоб вот так же кто-то возился со мной, а я называла его папой.
      Мама потянула меня за руку, но я не захотела уходить, ждала - этот чужой папа подойдет ко мне и будет играть. Мама потянула настойчивей, но я не сдвинулась с места. Когда она, высвободив руку, сказала рассердившись: "Стой одна. Я ухожу" - я села на землю и расплакалась. Девчонка, указывая на меня пальцем, спросила своего папу: "А почему она плачет?" Папа объяснил ей: "Это капризная девочка, она не слушается старших" - и поспешил увести дочь. А я заплакала еще горше оттого, что обманулись мои надежды, папа той девочки оказался только ее папой.
      Так получилось, что капризничала я часто и никак не могла объяснить старшим причину своих слез, капризов. Ведь у меня был папа! Но он никогда не ласкал нас, напротив, мы все его боялись - подруг он водить не разрешал, играть дома и вблизи его - тоже, чтоб не сорили, шум и смех не выносил, и, если мы нарушали этот его запрет, он, ни слова не говоря, брал что попадало под руку и стегал нас. Мы старались избегать встреч с ним.
      Мамины старания приучить называть его папой были тщетны. Когда нужно было позвать его, она посылала за ним кого-нибудь из нас. Но мы, дожидаясь, когда он обернется на шум, говорили просто: "Иди, мама зовет". Или шли обратно и виновато говорили маме: "Иди сама, он не оборачивается".
      Мама бранила нас, что мы нелюдимы, что нам будет трудно в дальнейшем, если сейчас уже не можем переломить свой характер, назвать его папой, бранила отца. Но взаимоотношения наши не менялись.
      Какие у нас были характеры! Оля - самая старшая, третьеклассница, я в первом, брат и сестра - дошкольники. Самым храбрым считался Саша. Он как-то после долгого разговора с мамой подошел к отцу и храбро попросил: "Папа, расскажи нам о войне!" На что тот, чуть улыбнувшись уголками губ, ответил: "А что про нее рассказывать?" Сашиной храбрости хватило только на этот вопрос. Может быть, просьба рассказать о войне была неудачно выбрана, разбередив в душе отца такое, о чем ему не хотелось бы вспоминать, но только и это не вывело его из состояния отчужденности.
      Как-то мама уехала на целый день. Проголодавшись, никто из нас не отважился сказать об этом отцу. Тайком мы съели весь корм, приготовленный курам, выловили из ведра, куда бросали оставшиеся после еды картофельную кожуру, кусочки хлеба.
      Со своего огорода мы не смели ничего брать. Я помню, как мама, нарвав немного клубники, дала нам, наказав, чтобы мы не проговорились при отце об этом. Мне вдруг стало так жаль маму, себя, сестренок, что, не став есть, заплакала. Сейчас я понимаю, это был протест против унижения перед отцом, а выглядело это как очередной каприз.
      Потом то лучшее, что окружало нас, исчезло, умерла мама. Мы оказались в разных детских домах.
      Воспитательница была у меня неплохой. Она довольно быстро научилась управлять моим трудным характером, как говорили другие воспитатели, и я почти всегда подчинялась ее требованиям, рассказывала свои маленькие тайны, зная, что она сохранит их. Она тоже доверяла свои доступные тайны, и у нас возникли дружеские отношения.
      Однако тайну об отце я хранила свято, даже подругам ничего не говорила. Гулять я всегда уходила одна. Мне казалось, что когда-нибудь встречу отца, с улыбкой идущего мне навстречу, и он узнает меня. И я улыбалась в ответ на чью-то улыбку, пристально вглядывалась в прохожих.
      И еще хотелось, чтоб он пришел на родительское собрание и, слушая о моих успехах, гордился мной, своей дочерью. Но родительских собраний в детском доме не было.
      Уже в седьмом-восьмом классах я все чаще начала прогуливать без видимой причины уроки, иногда отказывалась отвечать, в класс приходила в неотглаженной форме, без белого воротничка, дерзила учителям. Взрослые удивлялись странностям моего характера, стыдили на собраниях, говоря, что я уже вполне взрослая, чтобы следить за мной. Но время от времени я все равно срывалась. И открыто обрадовалась, когда воспитательница пригрозила написать старшей сестре о моем поведении.
      Оля окончила восемь классов, уже училась в техникуме, часто мне писала.
      Представилось, как она, прочитав письмо с описанием трудностей моего характера, поделится с кем-нибудь из старших сокурсников, наконец, с педагогами. Есть же у них мужчины, и они, как настоящие мужчины, придут ей на помощь, то есть ко мне. Напишут строгое письмо, сделают внушение, и я буду серьезно заниматься без нарушения дисциплины, перестану дерзить. Так хотелось, чтоб где-то был сильный человек, заботящийся обо мне! В ожидании ответа я повеселела, стала разговорчивее с одноклассниками.
      Ответ из другого города не замедлил явиться. Оля писала, что у нее много работы, что очень устает, однако не опускается, находит время и для занятий в различных кружках. Забота Оли, конечно, была приятна, но мне хотелось чего-то большего.
      А вскоре у нас в группе появился новый воспитатель, на смену ушедшей в младшую группу моей любимицы. Николай Петрович был невысок, с приятной доброй улыбкой и спокойным голосом. Ребята сразу же окружили его, каждый старался привлечь его внимание.
      Несколько дней мальчишки почти не отходили от нового воспитателя, а я на подготовку домашнего задания не являлась, пропадая в младшей подшефной группе. За эти несколько дней он успел познакомиться со всей группой, кроме меня, и я решила - пора показаться, наверное, сейчас он уделит мне больше внимания. Но Николай Петрович безразличным тоном спросил, почему меня столько дней не было. И все.
      Я получала двойки. Мальчишки объясняли ему, что это мои очередные причуды, а он не интересовался истинной причиной. Обычно у меня и тройки были редки. Задания я знала, просто хотелось, чтоб Николай Петрович поговорил со мной как с дочерью, чтоб приласкал, что ли, ну, потрепал волосы или прижал мою голову к своей груди, как не раз ласкал Биту, мою соседку. Но она сама ласкалась и была общей любимицей учителей и воспитателей. А я так не могла почему-то, хоть очень хотелось, чтоб и меня любили. Мне всегда приводили в пример Виту, на что я злилась. И меня считали своевольной, капризной дикаркой. У Николая Петровича была дочь, моя ровесница. Я и ее тайком ревновала к отцу. В любом разговоре старалась противоречить всему, что бы он ни утверждал, доводила его этим, за что не раз выговаривала мне старшая воспитательница.
      Как-то услышала - Николай Петрович удивлялся множеству цветов в соседней группе, радовался их красоте и ухоженности.
      Была поздняя осень. Цветов уже не было, только на деревьях оставались еще багряные листья, которые я очень любила. И мне подумалось: тот, кто любит цветы, не останется равнодушным к охапке красивых листьев. Уговорила девочку из соседней группы положить на стол до его прихода букет из тщательно отобранных мной веток. Дождалась, когда он пройдет в комнату, вошла следом и с замиранием ждала, когда воспитатель спросит, кто собрал такой красивый букет, увидеть радость, улыбку на его лице. А он, подойдя к столу, небрежно отодвинул ветки, мельком взглянул на них, и громко спросил, обращаясь ко всем: "Кто додумался принести эту гадость мне на стол?" Меня будто хлестнули его слова, и, испугавшись, чтобы не подумали на меня, вскочила и пробормотала: "Это девочка из соседней группы". Вита пошла выбрасывать ветки, а я впервые увидела его другим: отвратительную улыбку с жабьим ртом, его пухлые женские руки.
      А потом, простудившись, я заболела. Отец появлялся в бреду. Он садился возле кровати, клал свою прохладную руку мне на голову и улыбался. Грезился наяву: приходит, прижимает мою горячую голову к своей широкой сильной груди, и мы стоим так долго-долго, потом он уходит, и я снова его жду. Почему-то он никогда не говорит со мной, только улыбается доброй улыбкой, но мы понимаем друг друга.
      В больнице я ждала, когда придет Николай Петрович, но приходили девчата, воспитатели других групп, даже те, кого я почти не знала, почти каждый день приходила моя бывшая воспитательница, а его все не было. Девчонки говорили, что он очень занят подготовкой к празднику, ведь, кроме нашей группы, он работал по своей специальности музыканта в детском саду и городской школе...
      Вот нехитрая история моего отрочества... Что добавить еще? Вот что... Даже став взрослой, я все равно ждала чьей-то отцовской заботы.
      НЕСКАЗАННОЕ, НЕУСЛЫШАННОЕ
      Я сказал в предисловии к этой главе - имена и адреса я изменил.
      И все-таки имена нужны.
      Надя. Надежда.
      Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.
      Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.
      И суть письма именно эта.
      Надежда.
      Хочу верить, что горькая Надина исповедь поможет взрослым, чье сердце недоступно даже для собственных детей, осознать, какую незаслуженную кару, какой жестокий и неправедный урок преподносят они.
      У Надиной истории своя индивидуальность, свои виноватые и правые, свои персонажи. И все-таки много в этой исповеди такого, что можно назвать характерным, типичным. Типична здесь история отчуждения.
      Ранимость и скрытность - две очень характерные для отрочества ипостаси.
      Когда родители и дети, как, впрочем, вообще взрослые и дети, по-настоящему близки, когда у них есть и родство душ, и постоянный контакт, то в таких отношениях и резкое слово, и резкий поступок вполне проходимы, а порой и очень уместны.
      Ранимость при настоящей близости если и развивается, то с множеством облегчающих обстоятельств. На близкого человека ведь долго обижаться нельзя, ибо ты знаешь: если он тебя задел, то со смыслом, до которого следует додуматься.
      Отчуждение возникает при ранимости, ничем не смягчаемой, не амортизируемой.
      Вот Надина история. К отцу подходили не как к человеку, а как к некой инстанции. Боялись его. Видимо, боялись не только как человека, но и как носителя каких-то тайных для нас идей. Пример тому - история с клубникой. Стяжательство, видимо, было существеннее детей, важнее близости с ними. Потому, пожалуй, и исчез он, этот отец, со смертью матери.
      История Нади - это история непонимания важнейших гуманистических обязанностей, возлагаемых на отца уже самим фактом рождения ребенка. Я бы сказал, безотцовство сформировало в Надежде целый комплекс отчаяния. Она смотрит на отца как на символ мужского могущества и доброты, но встречает равнодушие и душевную пустоту.
      Именно от отца, от взаимоотношений с ним в еще не вполне осознанном детстве берет отсчет история Надиной скрытности, история ее отчуждения.
      Смотрите: рядом с ней в детдоме Вита, совсем иной тип. Мы не знаем, какая судьба привела эту Виту в детский дом, но даже по Надиному письму понятно: Вита не страдает Надиной отчужденностью, рефлексией, сосредоточенностью только на своих переживаниях.
      Она первой идет навстречу людям.
      Заметим в скобках, что часто такие типы, как Вита, бывают обмануты в жизни, что встречаются люди, которые пользуются открытостью и доверчивостью этих характеров.
      Порой обманутая открытость разочаровывается в самой себе, вместо нее появляется глухая подозрительность, но ведь бывает и иначе.
      Бывает, что, обманувшись однажды, такой человек продолжает свято верить в добро и человечность, проходит сквозь ошибки и достигает искомого.
      Бывают варианты и счастливее - Вита встречает только таких же, как она, и ее жизнь счастлива и светла...
      Надю воспитали другой. Да, да, именно воспитали. И все ее несчастья от этого воспитания. Перечитайте ее исповедь.
      Она ждет письма от сестры, и в этом ожидании целая философия.
      Слова сестры хороши, но ей хочется иного - мнения сильного, уважаемого мужчины, хотя ведь никаких оснований для этого ожидания нет.
      И как она относится к новому воспитателю!
      Чего стоит одна только история с осенними листьями?
      А больница?
      Люди, окружающие Надю, чаще всего не понимают ее. Теоретически она могла бы облегчить свою жизнь - скажи сама о своих печалях любимой воспитательнице или той же Вите.
      Но это только теоретически.
      Даже со взрослым, но сдержанным человеком это почти невероятно.
      А ведь в нашем случае в дело со всей своей силой и непоследовательной последовательностью вмешивается возраст.
      Я уверен - ни за что, ни за какие, как говорится, коврижки, даже при стопроцентной гарантии в успехе не согласилась бы Надя на признание. Ни за что бы не сказала вслух о том, что тысячу раз передумала про себя.
      Говорит "зажатость" характера.
      Говорит воспитанная отцовским эгоизмом отчужденность.
      Обманувшись в родном отце, разве может человек признаться постороннему в своих страданиях? Да еще таких.
      Девушка - мужчине! Кто это поймет?
      Надя раскрылась только в действительной своей исповеди, так и не назвав - и я не осуждаю ее - своего настоящего имени.