Собрание сочинений (Том 4)

      Я отклонюсь, простите, Нина Степановна. С давних теперь уже пор, лет десять, не менее, бывая в поездках, я непременно стараюсь зайти в интернат, детский дом, Дом ребенка. Знаете, может, то, что скажу я, и грех, но это помогает мне жить. Обычно такой словесной формулировкой поясняют подтверждение какой-то важной для человека истины, открытия, может быть, признания. Говоря так про лица детей, которых взяло под свое крыло государство, я подразумеваю совсем другое. Я думаю о том, что обязан писать, говорить и бороться ради этих детей. Что жизнь всякого, кто хоть раз увидел эти глаза, не должна проходить бесцельно. Что даже малое благо во имя этих ребят оправдывает человеческое существование. И что ворота этих домов должны быть широко распахнуты человеческой чести, доброте и справедливости. И что, если хоть одной душе помогут мои книги быть щедрее к чужому ребенку, жизнь прожита не напрасно, нет.
      Попытаемся осознать причины влечения маленького человека к большому. А их так немного, собственно одна, но зато потрясающе первородная - ласка.
      Обласкали его, погладили, взяли на руки, он, точно щенок, запомнил стальным детским ощущением: это добро, это тепло, это близко.
      Вернемся, впрочем, к Вашей дочери. Остро испытывая на себе тяготение детской обездоленности, как бы чувствовала она себя потом, позже, возьми себя в руки и обойди того Буратино с прямыми ручками и ножками и некрасивым красным носом? Какими бы словами кляла свою черствость? Какими тайными мыслями страдала? А - вдруг, бывает ведь всяко, - за тем жестоким шагом последовал бы другой, еще жестче - применительно к жизни, к друзьям, к Вам. Как знать, Нина Степановна, какими колосьями пророс бы в Вашей дочери тот черный злак, поступок несовершенный - лишь возможный? Она уже тогда была взрослым, страдавшим человеком, но кто может нам гарантировать, в какие годы зло прорастает множественностью поступков, рождающих новый характер, а в какие оно уже безопасно.
      Итак, Ваш невысказанный вопрос. Обязан ли кто-то исправлять чужие ошибки, взваливать на себя тяжкий крест? Нет ли во всяком добром порыве заведомого разочарования? Не слишком ли велик риск в таком сложном деле, как усыновление, да еще при известном наследственном осложнении?
      На это можно ответить лишь согласием. Верно, никто не обязан исправлять чужие ошибки, да еще жертвуя собой. Да, слишком велик риск обжечься. Можно расплачиваться целую жизнь за минутную доброту.
      Но давайте согласимся - ведь все наше существование идет в трех измерениях: по норме, по общепринятым правилам жизни, которые означают обыкновенную жизнь без взлетов и падений, ниже нормы и выше ее.
      Есть благополучие, рассекающее многие годы ровной прямой, и это ровное существование способно привести к успехам, признанию, моральному и материальному благополучию. Однако эта печальная равномерность не возносит личность к выси духовности. Неординарная жизнь состоит из поступков возвышенных, а не обычных. Бывает так, что человек успевает совершить ряд возвышенных поступков, между ними возвращаясь к норме повседневности. И хотя возвышенное занимает лишь дни среди долгой жизни, судьба человека даже им самим - оценивается именно этими возвышенными днями.
      Суметь подняться над нормой дано, мне кажется, не всякому, и это возвышение сулит не одни лишь радости, но и горькие печали. Однако всякий помнит и знает час своего возвышения.
      Для Вашей дочери, как, впрочем, для Вас, - это день открытого сердца. Открытого Андрею.
      Благословен будет этот час.
      Есть такая поговорка: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Не хочется верить в ее обязательность, но часто, увы, слишком часто жизнь подтверждает эту истину. Бывает, добрый поступок тяготит. Но давайте, все же, лучше помнить о том, что дает нам этот поступок.
      Разве так мало?
      Он делает нас людьми. Укрепляет в человеческом нашем начале.
      Это тоже зерна. Самоуважения. Самоценности. Уверенности в победе добра над злом. Мысли о том, что наши усилия не пропадут даром, нет, что рано или поздно они проклюнутся острыми стебельками совести в тех, кто был рядом с нами, в тех, кто прикоснулся к доброте, в тех, к кому поступок наш обращен был. Это только кажется, что доброе дело наказуемо. Рано или поздно о нем должны вспомнить без зависти, с уважением и чистотой.
      Не сделать - проще, чем сделать. Не совершить добра - проще, чем совершить. В этом мы с Вами, Нина Степановна, убеждаемся слишком часто.
      И потом давайте подумаем вот о чем. Наше государство не всевластно. Да, оно берет брошенных - или отнятых - детей под свое крыло. Не афишируя своих действий, не вознося их, хотя и не скрывая, страна наша поит и кормит, одевает и учит тех, кому выпало с детства не самое легкое испытание - потери или отлучения родителей. Гуманное отечество наше, не любуясь собственной добротой, тихо и твердо делает свое дело. Но какие же мы патриоты, какие граждане, коли будем лишь наблюдать гуманизм этот? Разве добродетельность государства должна оставаться делом, не разделяемым гражданами его? Разве одно лишь сочувственное свидетельствование есть норма взаимоотношений с социальной системой, нами же созданной?
      Согласен, тут много от теории. Но расклад этот, на мой взгляд, стал таким умозрительным только по одной нелепой причине: слишком долгие годы мы молчали о том, что делает государство для э т и х детей. Слишком опасливо стыдились мы признаться, что ребят в домах ребенка, интернатах, детдомах не становится меньше. Слишком долго, наконец, мы полагали, что государство управится с тяжелыми заботами одно, прибегая лишь к небольшой группе шефствующих энтузиастов.
      Увы! Государство способно создать условия жизни, а вот к любви надобно бы воззвать народной.
      Как? И словом и делом.
      Ваша дочь предложила дело - свою любовь.
      Низкий ей за это поклон.
      Теперь я хочу обратить Вас к Вашему собственному письму. Вы явно писали его взахлеб, и это помогает мне, кажется, лучше понять Вас.
      Кроме отчаяния, в Вашем письме много что теперь называется модным словом "ретро", в нем много хорошей памяти.
      Ну, например, Вы с дочерью спасаете Андрея физически. Многое опущено Вами, но можно по-человечески реставрировать то Ваше время и страдания, какие обрушились на Вас и Вашу дочь. Усыновить мальчика, чтобы тут же прийти к решению - оперировать его сердце.
      Циник заметит: это нетрудно, ведь не свой. Да, циник силен, он крепчает, мне кажется, год от году в нашей жизни, в том повинны темпы скорей, скорей, в этом повинна отчужденность - каждый в своей квартире, точно в крепости, в этом повинен индивидуализм: хоть и ясны нравственные ценности, по которым все у нас общее и человек человеку брат, а антипримеров все же более чем достаточно.
      Нет, не соглашусь с циником: и своего, и не рожденного тобой ребенка класть под нож хирурга, да еще такого, немыслимое, тягостное дело!
      Пытаясь представить эти муки, я вижу и здесь Вашу дочь. Дом ребенка, а значит государство, доверил ей Андрея, однажды приняв ответственное решение, и теперь этот малыш оказался в полной ее родительской власти. Случись худшее, никто бы не осмелился укорить, спросить, призвать к ответу. Но ведь именно потому, конечно же, рвалось у самой сердце на части. Именно потому сам факт подобной решимости я рассматриваю, как поступок высокой, именно материнской ответственности. Выбор был суров, и она сделала его.
      Больной ребенок! Об этом нечасто и немного говорится, наверное, потому, что тема эта, безудержно печальная, рвет на части не только материнское, не только отцовское, но всякое неочерствевшее сердце.
      Мне доводилось быть в специальных детских интернатах Минздрава, в детских учреждениях, подведомственных министерствам социального обеспечения, где живут дети - полные инвалиды, и на мою семью обрушилось это тяжкое несчастье - на моего маленького племянника, шустрого непоседу, свалилась такая беда, что вечно, видно, нам придется платить неизвестно кому немыслимо тяжкую дань. Представьте: в один прекрасный день он вдруг упал, парализованный, врачи ничего не могли понять, посылали специальный самолет с профессором из Москвы, потом привезли мальчика в столичную больницу, недели две в реанимации, на грани жизни и смерти, и после паралич, утраченная способность передвигаться и говорить при вполне ясном сознании. И все отчего? От обыкновенной простуды.
      И вот - санаторий под Калугой, специально для таких детей. Представьте: полный санаторий, куда стоит длинная очередь.
      Да, мы мало говорим об этом, но сколько живет детей, чья радость обезображена материнским грехом, родовыми травмами, наследственностью или просто ранней, совсем нежданной бедой. Мир этих детей реален, значит, имеет право на внимание и заботу и не только медицинского свойства, но и свойства педагогического.
      Как, например, какими словами объяснить подрастающему и все понимающему ребенку, что судьба предначертала ему именно такое существование до самой смерти, однако падать духом нельзя, в жизни есть много способов сознательной, полезной борьбы. И на вопрос, как найти собственное счастье, придется нам ответить таким людям, когда они войдут в пору зрелости. Но как? Какими словами?
      Они, ясное дело, находятся, эти слова. Только, увы, их не педагогика находит, а любящая и страдающая родительская душа. Педагогика пока что не нашла подступов к драматическим ситуациям обреченного на муки детства. Но это - другой разговор. Сложный, деликатный и необходимый. Больных детей немало, и случай с Андреем, хочу Вас заверить, не самый еще тяжелый. Я сознаю, что выражаюсь неточно. Какое дело, в конце концов, до того, что кто-то и где-то страдает еще сильней. По-настоящему дорого то, что близко, за что страдаешь сам. Я не посягаю на то, чтобы умалить Ваши тревоги, нет. Я просто хочу заметить, что у Вас было самое дорогое - надежда. Надежда на выздоровление. А у многих ее нет.
      Ясное дело, операция на сердце - это не месяцы, а годы, когда организм привыкает к новой жизни, в которой очень медленно, постепенно все "нельзя" превращаются в "можно". Ребенок это не сознает. Он торопится. И материнское сердце должно быть рядом каждый час и каждую минуту.
      Мне кажется, Ваша дочь и Вы в те времена соединили вместе свои возможности - духовные и физические. Как я понимаю, дочь работает, и поэтому Ваше участие в судьбе Андрея почти равно участию Вашей дочери. Простите меня за это "почти". Вы лучше меня сознаете разницу между вами; не мне проводить эту черту.
      Беда миновала, время стерло остроту жалости, и вот однажды Вы приходите к мысли, что физическое спасение ребенка - это еще не все. Что, избавленная от болячек, натура Андрея растет не в ту сторону и это развитие - со знаком минус - становится просто неуправляемым. Вам кажется странным, что, избавленный от нездоровья и получивший все материальные блага жизни, не говоря уже о любви и заботе, мальчик ведет себя дико, как будто ему все еще чего-то мало.
      Вы в отчаянии.
      Дело доходит до психоневрологического обследования! И тут Вам приходит на ум ужасное, разом все объясняющее слово - кукушонок. Что бы ни делала, как бы ни старалась синица, подкинутое ей яйцо скрывало кукушонка, а он - чужой, неблагодарный, наглый не по каким-то там непонятным причинам, а просто по природе вещей, вот и все.
      Постойте, Нина Степановна!
      Не торопитесь с логической простотой! Как часто она бывает обманчивой, такая ясность, похожая, простите, на приговор. Как часто решенное, при выяснении неизвестных подробностей, требует поправок, обратного хода, да, вот ведь, оказывается - поздно и ничего не воротишь обратно.
      В Вашем письме есть такая, кажется, удовлетворяющая Вас картинка: "Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправляем. На все вопросы почему? - он страдальчески морщит лоб и отвечает: "Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, не могу остановиться. Лучше бы мне умереть". Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости".
      Эта последняя Ваша фраза носит констатирующий характер. Вы как бы вынужденно соглашаетесь с такой возможностью - не смерти, но мысли о ней.
      Знаете, а мне тут видится совсем другое. Меньше всего мне хотелось бы задевать Ваши чувства к Андрею, но уж не обессудьте... Так вот, мне кажется, что сказал такие слова вовсе не своенравный кукушонок, не чужая кровь, с которой Вы не в силах сладить, а ребенок, обыкновенный, вполне открытый ребенок, но только доведенный взрослыми до таких слов. Собственно говоря, я не сужу Вас за вопрос - почему ты такой? Но лишь при одном условии: если он риторический, если он задан в отчаянии. Но ежели он задан с расчетом на серьезный ответ, да еще и ответ этот рассмотрен как серьезный аргумент в доказательство его "генетической" неисправимости тут же позвольте воспротивиться.
      Вообще, зачем этот вопрос? Что он даст? Что может сказать себе двенадцатилетний ребенок, если речь идет о его неуравновешенности, о спонтанности поведения, вообще, о, так сказать, ошибках?
      Да ничего.
      Ему, конечно, уже двенадцать, но ведь и всего двенадцать. Старыми мерками - всего-навсего полнокровное детство, нынче же - начало тернистого пути по имени отрочество. Всякий его проходит. И всякий не может понять, что с ним, если вдруг, ни с того ни с сего, он выкидывает гадостный поступок, использует заемное словцо и как назло попадается.
      Давайте вспомним, Нина Степановна, серединную часть трилогии Льва Николаевича Толстого, самую автобиографическую вещь из всей его прозы, давайте обратим внимание на две вехи, означающие одна - его расставание с детством, другая - начало юности. Обе эти вешки отмеряют часть жизни, называемой отрочеством. Сам факт присутствия таких вех мне кажется особенно важным. Потому что он типичен и повторяем для всех, для каждого. Обязательно каким-то потрясшим, перевернувшим событием начинается отрочество. И заканчивается. Для любящего воспитателя важно не пропустить это событие. Важно понять, что после этого маленький человек переменился, он другой, хотя ничем не отличим от вчерашнего, он иной, и все в нем теперь иное - будь внимателен, деликатен, постарайся соблюсти честь и достоинство того, кто рядом с тобой, может быть, из всех ценностей жизни они стали - совсем неожиданно - в первый ряд.
      Итак, герой "Отрочества" вступил в эту пору со смертью матери: потрясшее, вполне определенное событие, которое как бы оторвало его от детства. То, что вчера, в детстве, было интересно, ударившись о беду, утратило свою ценность.
      Вторая веха была не событие, а прозрение. Герой, как мы помним, подружился с Дмитрием, молодым человеком немного старше Николая; они много говорили; Николай приходит к мысли о жизни, наполненной нравственным усовершенствованием, но это еще не все. Вот как написал Толстой:
      "Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, ч у д е с н ы м М и т е й, как я сам с собой шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, и в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
      И с этого времени я считаю начало ю н о с т и".
      Заметим - для себя - испуг этот - о напрасно потраченном времени. Решение изменить окружающую действительность на основе нравственного усовершенствования, в общем-то, оказалось делом жизни Льва Николаевича, которому он не изменил до конца. Отрочество завершилось этим решением решением на все дальнейшие годы. Не правда ли, насколько все всерьез!
      Но что между этими вехами?
      Неуверенность, растерянность перед новой, без матери, жизнью. Гадкие поступки, от которых становится стыдно тотчас же, и вот ведь что любопытно - гадкое притягивает, оно интригует, хотя и стыдно. Философствование, пустое причем. Зависть к старшему брату, его взрослости. Обостренная ревность к девочкам, даже в игре находит он измену. Ненависть. Как сказано об этом, посмотрите: "Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками".
      Вы меня, конечно, извините за длинное цитатствование, но я делаю это умышленно, чтобы и самому еще раз услышать, какими словами великий человек означает психическое состояние своего героя - отрока прошлого века.
      Вот-вот, скажете Вы.
      Не торопитесь, я имею это в виду с самого начала. Время, конечно, нынче другое, что там спорить. Но ведь и повода к спору нет. Время другое, это правда, но развитие человека вековечно и одинаково. Отрочество было прежде, есть оно и теперь. Время сложнее? В чем-то. Но ведь и проще, тоже по-своему.
      Смутная пора, когда поступки обгоняют их осмысление, когда умом человек старается быть взрослее, поступая вполне по-детски, когда смешное страшит, а страшное смешит, эпоха, когда открытия тайные привлекают куда больше официальных школьных премудростей, эпоха, когда растущие люди образуют первые в жизни компании, стараясь привнести в них правила взрослого общежития, вывернутые на детский лад, серьезность к мелкому, малозначительному и несерьезное отношение к важному, отрицание взрослого слова при неумении создать свое правило, буря в тишине, слезы без причин, дух противоречия и жажда, огромная жажда нежности - вот что такое отрочество, ступенька между детством и юностью, краткий миг, способный возвысить, но и покалечить, время заморозков в отношениях с самыми близкими людьми. Лев Николаевич написал об этом так:
      "Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем тяжелее и труднее становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности".
      Осознание прожитого в начале жизни приходит потом, во взрослости; оно должно повлечь понимание, а потом поиск реальных путей навстречу растущему человеку, и это не что иное, как воспитание. Воспитание же должно не забывать образцы осознания и понимания, рассыпанные в прошлом. Вот почему я убежден, что и Толстой, и Руссо, и Монтень - как бы ни возносились высоко эти монбланы человеческой мысли над понурой головой Вашего Андрея, они и могут и должны помочь нам понять нынешних разгильдяев, непослушников и бедокуров.
      Всенепременно.
      Так вот, возвращаясь к Андрею, я глубоко убежден, что вопрос - почему ты такой уродился? - надо бы задавать не ему, а самим себе: из чего складывается его поведение, когда, на каких поворотах он срывается, на какие замечания взрослых реагирует негативно? - и уж исходя из этого прежде всего помочь ему обходить критические ситуации.
      Сам по себе вопрос - почему он такой, почему так поступает? - не безобиден. Повторенный часто, а того хуже, повторяемый изо дня в день, он способен выработать чувство собственной неполноценности, внушить мысль о невозможности исправления.
      Эта тема, простите меня великодушно, слышится мне и в Вашем письме, Нина Степановна. Вроде бы ведь Вы и ответы все знаете, пишете, отвечая, как спасти его от этого зла: "Трудом. Учением. Личным примером. Суровостью. Строгостью. Наказанием. Добротой, Вниманием. Пониманием. Внимательностью. Всем вместе!" - и тут же одним махом пера отвергаете все это: "И все в нем не так, как у других".
      Да и врачей я Ваших что-то не пойму. Если Вы верно передаете их слова, Андрею вменяют не психическое заболевание, а затянувшийся инфантилизм и задатки психопатического характера.
      Помилуйте, какой же затянувшийся инфантилизм у двенадцатилетнего отрока? Не то что затянувшимся, но даже инфантилизмом это не назовешь, ибо инфантилизм - это уже качество, причем качество повзрослевшего человека. Андрей же - ребенок. Просто ребенок. Цепь его непослушаний не что иное, как вполне своевременные признаки отрочества, вот и все. "Задатки психопатического характера" - расплывчатые объяснения любого срыва. Не зря врачи Вам сказали, что это теперь повсеместное явление. Боюсь, что только во времена Толстого такое не было повсеместным явлением, да и то по причине домашнего воспитания в дворянской среде. Ситуации народной среды не контролировались. Про нынешнее же городское детство можно сказать, что оно не может не быть нервным - из-за психических перегрузок, из-за информационного переизбытка, из-за неправильного питания и неопытности домашних воспитателей - родителей, бабушек, теток, которые, увы, голосом и окриком действуют чаще, нежели терпением и вразумительностью.
      Между прочим, хочу вернуться к одной существенной детали: Андрей говорит о смерти, и это, естественно, беспокоит Вас. Отрочеству присущи перепады в настроении. Можно сказать, это одна из самых видимых примет возраста. Возбужденность - потом спад. Череда бурных поступков, потом такая же череда раскаяний, а в минуты углублений, грусти даже мысль о смерти как итог размышлений про бесцельность собственного существования.
      К этому не надо относиться легкомысленно, нельзя вышучивать и это движение души. Взрослый человек, желающий добра ребенку, интуитивно старается перевести его внутренний взгляд на что-то другое, отыскивая оптимистические ноты. Можно взять книгу с полки и прочесть заветные строки. Но если мысль эта неотвязна, можно завязать честный и искренний разговор о смысле жизни и конечности бытия, если хотите по-настоящему крупный и взрослый разговор. "Повышение уровня" разговора подросткам не вредит, напротив, как раз это-то повышение, эта серьезность возвышают их в собственных глазах, награждают их ощущением доверия и, бесспорно, оказывают благое воспитывающее влияние.
      Если же без конца мытарить ребенка его собственными просчетами, бесконечными разбирательствами, риторическими - и "воспитательными" вопросами: "Ну почему ты такой? Почему ты это сделал? Почему? Почему? Почему?" - кроме ощущения безысходности как в воспитаннике, так и в воспитателе, это не рождает ровным счетом ничего.
      В Вашем письме, дорогая Нина Степановна, Андрей все время выглядит этаким объективным носителем чужой вины. Даже если он и виноват, по Вашим оценкам, так это все равно не его, а чужая, "генетическая" вина. Он упрям - врожденно, несчастлив - наследственно, непослушен - по крови, Вы и он - будто два лагеря по разным сторонам баррикады.
      Ой ли, Нина Степановна?
      Вот Вы - хоть раз, осмысленно, конечно, - попробовали вызвать в нем добрые человеческие свойства? Например, сострадания. Ну, не к Вам, так к Вашей дочери, она же ему мать, терпит небось его непрестанные выходки, мучается, плачет? Или к тому, кого он напрасно обидел. Попытались пробудить жалость - к животному, к птенцу?
      По Вашему письму, Вы - все для него, но ничего - он для Вас. Ну, хотя бы самую малую жалость? Обязанности по дому у него есть? За хлебом там сбегать, за молоком, да так, чтобы видел: его помощь радует, она нужна.
      Вы пишете о его угасающем интеллекте - позвольте, не рано ли? К тому же интеллект надо развивать, как и все остальное в человеке. Есть ли у Вас семейные разговоры об искусстве, рассуждения вслух, есть ли вообще семейная, для троих, жизнь? Хорошее настроение в доме рождается из желания быть вместе, и это желание можно и нужно воспитывать. Простите, у самых дебильных детей оно есть, так что же мешает Вам?
      Откровенно говоря, думаю, что ничего не мешает и жизнь эта у Вас есть, пример тому усилия Вашей дочери, их поездки вдвоем с сыном. Только почему - вдвоем. Втроем - нельзя? Было бы ближе, крепче.
      Словом, уважаемая Нина Степановна, чем глубже вникаю я в Ваше письмо, тем больше убеждаюсь: напрасны Ваши опасения, по крайней мере, большинство. Мальчик у Вас растет не то, чтобы обычный, но нормальный. Вы и Ваша дочь прошли половину пути, пусть не все толком, но все же спасли мальчика, одарили его семьей, это так немало! Одарите же пониманием - и оно у Вас есть! - одарите полным пониманием и постарайтесь не разрушать построенное Вами же.
      Ваши "генетические" ссылки не что иное, как признак собственной усталости. Да, это можно понять. У Вас самой была дочка и, вероятно, свои трудности, но другого, непохожего на нынешнее, качества. Да и возраст теперь иной, все верно, все справедливо. Это библейская истина - благими намерениями вымощена дорога в ад. Но человек потому и человек, что он способен превратить благие намерения в добрые поступки, а главное, способен довести их до конца. Вот к этому я Вас и призываю. Не ищите аргументов отступничеству. Даже генетических. Крест нужно нести до конца.
      А главное, Нина Степановна, заключается в том, что Андрей-то хороший парень. Знаете, Ваше письмо можно переписать. Сделать это сможете, конечно, только Вы. Знаете, как? Те же самые примеры, лишь выводами сделать аргументы. Сейчас у Вас примерно так: в нем есть кое-что хорошее, но он плох, потому что... А Вы попробуйте написать так: он плох, потому что, но все-таки в нем есть вот такое-то достоинство. И письмо Ваше превратится из письма отчаяния в письмо надежды. Я почти уверен, что именно такова объективная ситуация в Вашем доме. У Андрея достаточно серьезных положительных задатков при обычной конфликтности отрочества.
      Вы пишете, что Андрей очень эмоционален - и скандалы и радости у него как бы одного корня. Мне кажется, его чувствительность надо использовать для воспитания добродетельных эмоций. Внушить радость за доставленное другим добро, радость оттого, что не обидел слабого. Вы пишете, что иногда удается переменить его настроение, только требуется много выдержки и спокойствия. Ну вот это есть главное средство - спокойствие и выдержка. Может, соединить это с пробуждением в Андрее добрых чувств? Такое пробуждение непременно следует замечать, поддерживать, говорить о нем, пытаясь показать мальчику, что путь этот облегчает его жизнь - и впредь облегчит.
      Несколько энергичных страниц занимает в Вашем письме школа, классная руководительница Андрея. Если все это так, Вам надо решительно спасать мальчика от чудовищной классной дамы.
      Представьте себя на его месте: дом, улица и школа, три главные сферы обитания как бы объединились, чтобы испытать пацана. Он мечется в стенах своего треугольника, пытается проломить эти стены. Но все они, каждая, конечно, по-своему, наваливаются на него. Эти стены - живые для Андрея. Они состоят из его соприкосновений с одноклассниками, со взрослыми дома и в школе, со сверстниками и соседями во дворе и на улице. И везде неудачи, невезения. Всюду не получается у него. По собственной, случайной или чужой вине. Тут не то что ребенок, взрослый, воспитанный во всех отношениях, начнет сходить с рельсов.
      Я не раз писал и говорил, что считаю делом постыдным педагогическую корпоративную солидарность. Человек, просто принадлежащий к благородному учительскому сословию, еще не имеет никаких льгот на предубежденно возвышенное к себе отношение. Вызывает уважение не учитель по образованию или диплому, а по качеству его отношения к ученикам, это для меня, как для всякого человека и родителя, - главное. Если учитель небрежен к детям, если они для него всего-навсего человеческий пластилин, который он мнет, ломает, как только ему заблагорассудится, если он подавляет ребят знаниями и взрослостью своего авторитета, если он не стремится разглядеть в каждом ученике задатки личности, если он сделал нормой своей практики жалобы на детей их родителям или директору школы - он просто дурной человек, а дурной человек не должен быть учителем.
      В Ваших вопросах содержатся ответы: с кем так рьяно воюет классная руководительница? С кем сражается? И почему не за него? Почему против?
      Классную не перевоспитаешь, а она может искалечить Андрея. Вам нужен не такой "союзник", как она. Андрею нужен учитель, который пробудит в нем добрые начала, укрепит и разовьет их. Это вовсе не означает, что тот, другой учитель, должен без конца потакать Андрею, нет. Он должен внушать мальчишке, что он вовсе не плох, что он обычен, но с этой обычностью надо кончать, потому что в нем немало серьезных задатков. Вот он подражает птицам, умеет это делать, прекрасно, пусть совершенствуется и пусть покажет в классе, как поет одна птица, другая, третья. Пусть похвалит при всех. А потом один на один доверительно скажет: "Знаешь, а это все-таки не дело жизни. Давай поищем вместе, что тебе интересно. Например, у тебя хорошие руки..."
      И легкость в учении, простите, не от генетики, а от учителя тоже. Колами и двойками, упрямством неумного взрослого, который стоит у доски, можно замучить кого хочешь. Может, и в Вашей истории конфликтность Андрея обеспечивает его школьная наставница? Тут уж Вам самим надо разобраться до конца, разобраться и откровенно обсудить ситуацию с директором, раз, как Вы пишете, он умный и все понимающий человек. И принимать решения. Только не обманывайтесь надеждой на разговор директора с классной. Взрослые, привыкшие управлять детьми, делятся на две части - на тех, кто видит в маленьких людей, и на тех, кто видит в них реализованное чувство своей ответственности. Я это не о директоре, конечно же.
      Каков реальный выход, спросите Вы. Может быть, другой, параллельный класс в той же школе, но с иным учителем, у которого другая мера душевности, другое понимание своего предназначения. Или другая школа только надо узнать, каков учитель там. Вообще-то этот конкретный совет больше всего щекотлив. Ведь по нему выходит, что Вы к Андрею должны учителя подобрать, а не наоборот. Вот уж возмущения-то на мою голову - и учительского и родительского. Но что значат эти возмущения в сравнении с реальной судьбой реального ребенка - что значат взрослые предрассудки, пустая молва в сравнении с неуверенностью мальчишки, с его незнанием, как жить, с его страданиями, пусть неопределенными, неясными ему самому, зато вполне очевидными нам, взрослым, с его будущим, с его судьбой? Пустой звук! И Вам надо найти выход.