Собрание сочинений (Том 4)

      - Выпьемте, - говорил Наперсник - за нашу юную прелестницу, за Диану нашей северной торговли, добрым словом помянув великого Петра, который еще в стародавние времена произнес мудрое: "Торговля сиречь ямщик промышленности и экономики"!
      Честно говоря, Клаву сильно смутила эта цитата из Петра хотя бы потому, что слово "экономия" в ту далекую пору уже было в ходу, а термин "экономика" родился куда позже. Но ей было не до сомнений.
      - Торговля, друзья, - вещал златоуст, - следует в колонне первопроходцев, можно даже утверждать, она - одно из четырех колес, на которых движется вперед наше развитие. Нас любят хулить, - грустно вздохнул Наперсник, - и в самом деле, разве уследишь за всеми шестеренками нашего сложнейшего механизма? Того не завезли, там машина сломалась, тут исполнитель нерасторопен оказался. И люди ворчат. Критика торговли стала, к печали, нормой оценки наших дел, а вот похвала... - Он закатил глаза, прислушался к тишине, нависшей над столом, и вновь повернулся к Клаве. Диана - богиня охоты, бог торговли - неповоротливый Гермес, но я умышленно призываю богиню охоты в наши ряды. Юная, спорая, энергичная, гибкая, - он поднял, улыбаясь, палец, - и не только в талии. - Наперсник враз, будто артист, посерьезнел. - Нам сегодня нужна именно Диана, чтобы, - он закончил резко, будто завершил не тост, а важный доклад, - вышибать фонды, пробивать товары, выколачивать продукты, поражать стрелами своего обаяния тех, кто держит эти фонды, и стрелами своих бровей всех, кто плохо обеспечивает народ товарами широкого потребления! Ибо торговля - это вид охоты!
      Гости зааплодировали, мужчины стали подниматься, дабы выпить за Диану, как положено гусарам, - стоя, Клава же не знала, куда деться.
      На другой день был подписан приказ о ее переводе товароведом.
      * * *
      Клава все удивлялась, не могла понять: Наперсник более чем благожелателен к ней, а вот комнату в новом доме не дал, хотя она и намекала, мол, молодому специалисту положено.
      Он ласково, этак снисходительно улыбнулся:
      - Помнишь сказку о золотой рыбке?
      Клава непонимающе пожала плечами.
      - Так зачем же тебе хоть и новое, но корыто! Будь уж владычицей морскою!
      Наперсник зычно захохотал и исчез. Не вообще, конечно, не сказочно исчез из Клавиной жизни. Ее опустили вниз, на базу, а Наперсник остался там, наверху, теперь уже не в тресте, а в главке. Пропасть между ними легла, целая пропасть, и, сидя в телогрейке на прохладной базе одежды, Клава не переставала думать: чего же хотел от нее этот человек? Неужели домогался все-таки гадкого? Ждал-ждал от Клавы встречных шагов, взаимного расположения, не дождался, обиделся, и вот...
      Три месяца Клавой совершенно никто не интересовался. Койка в общежитии, сосиски на общем столе - утром и вечером, переполненные автобусы по утрам, холодная конторка на базе, косые взгляды заведующего.
      Завом был человек пожилой, предпенсионного возраста, к тому же чем-то сильно напуганный. Клава замечала, как он вздрагивал, если звонили из главка, как напрягался его голос и деревенело лицо. Никаких посторонних разговоров с Клавой он не допускал, лишь одни короткие и деловые вопросы-ответы.
      Клава затосковала. Переход от многолюдия к одиночеству, от ласки к сухости, от доброжелательства к равнодушию всегда сильно бьет по человеку - каких бы крепких материй он ни был. А когда он молод и силен, даже самые скромные проявления дружелюбия встречаются им как спасение, как неповторимое счастье и прекрасная надежда.
      Комплименты Наперсника представлялись теперь Клаве высшим откровением и благородной дружбой. Всякие подозрения казались ей самой незрелостью несостоятельной приготовишки, а званый обед в доме Наперсника вспоминался апофеозом доброты и доверия.
      "Господи, - думала про себя Клава, - да могут ли быть в жизни ценности выше хороших, дружеских отношений! А разве там, на обеде, собрались не верные друзья! И все равны! Известный доктор и лауреаты-геологи, полковник и они, рыцари торговли! Да, рыцари! Про торгашей много насочиняли всяких сплетен, а ведь дружба и понимание в этой деликатной материальной сфере ничуть не менее важны, чем среди геологов, например. Верно сказал Наперсник: торговля идет рядом с первопроходцем".
      У Клавы наворачивались слезы. Почему же ее забыли? Пригласили - и забыли, разве же это правильно, справедливо? Как хотелось ей снова очутиться в просторной и красивой квартире Наперсника, поближе сойтись с его милой, хоть и рыхловатой - все же годы! - женой. Как-то у шифоньера тогда неловко вышло, какая-то заминка получилась, и во всем виновата она, Клава, ее неумение тотчас заговорить, быстро поддержать другого человека, обсудить по-женски, по-бабьи не такие-то уж и малые проблемы, как, где и что надеть...
      Порой Клава даже была близка к отчаянию. Она соглашалась вернуться домой, к маме, на Кубань. Дадут ей какой-нибудь магазинишко, и до скончания века трястись ей перед ревизиями, заискивать перед продавцами, бояться растрат. Но хоть к маме ближе - и то хорошо. Видно, уж не вышло из нее большого спеца торгового дела.
      Клава хлюпала носом, доставала платочек, промокала слезы, и чем больше проходило времени, тем горше, тоскливее, безвыходнее делалось ей.
      Когда ей стало совсем невмоготу, точно услышав тоску и увидев ее слезы, будто волшебник какой-то, по зову ее отчаяния, явился Наперсник.
      Клава помнит даже миг его появления: распахнута дверь ее каморки, он стоит в дверном проеме - одна нога на порожке, внимательный, великодушный, заботливый и прямо-таки поет приятным баритоном:
      - Милая Диана, уж как же я по тебе соскучился-то, а?
      Отбросив бумаги, Клава вскочила, зардевшись. Участие, надежда, симпатия, дружество возвращались к ней, и она ни за что не хотела отпускать их от себя снова. Да Наперсник и не думал ничего худого.
      - А ты, - с бескрайним добродушием вопрошал он, - неужели не вспоминала? Сняла бы трубочку и - бряк, бряк! - набрала бы номерочек? Спросила бы, как живете-можете, а? Как здоровьице? Нет!
      Он обволакивал ее словесами, и Клава уже готова была виниться за свое равнодушие, неучастливость, беспечность - что бы ей не позвонить, разве важно для настоящих друзей, кто, где и кем работает? Боже, какая неблагодарность, ей предлагали дружбу, а она в ответ безобразно церемонилась, на что это походило?
      Наперсник что-то буркнул заву, маячившему за его плечом, тот исчез, а сам по-отцовски взял Клаву за плечо и велел ей вести его по базе.
      База одежды, где работала Клава, напоминала завод без станков огромные, почти цеховые помещения, оборудованные с размахом и широтой. Блистающие никелем металлические поперечины выносливо держали сотни плечиков с костюмами, пальто, платьями. Было тут немало и такого, что покупают лишь от великой нужды - до того кургузо и бездарно сделано, что жаль материала, даже самого серого, но был и дефицит. В особом помещении при особом кладовщике хранились меховые изделия, в том числе импортные дубленки, в другом складе лежали джинсы, нарядная женская одежда - хоть сразу на бал, кофточки самых великолепных расцветок и превосходного качества.
      - А скоро будет всего еще больше! - воскликнул Наперсник. - Уже выделены фонды, представляешь, - вглядывался он в Клаву. - Уже идут к нам контейнеры с дефицитом! - Потом отводил глаза. - А что, северяне хуже москвичей? Ленинградцев? Парижа, в конце-то концов?
      Клава восторженно кивала головой, ее не очень волновали товары, зато бесконечно радовал приезд Наперсника и его дружба.
      - А ты? - обратился он вдруг в глубине склада, когда рядом не было кладовщика. - Так скромно одета! Я понимаю, телогрейка - вроде спецодежды, но у тебя по крайней мере - есть?..
      - Что? - спросила Клава.
      - Модная кофточка, у вас же есть бельгийские. Костюм? Недавно получили из Финляндии. Дубленка, наконец?
      Клава рассмеялась:
      - На мою-то зарплату?
      Клаве показалось, Наперсник как-то по-особому вглядывается в нее, будто пытается проникнуть вовнутрь. Господи, подумала она, чего же вглядываться тут? Одинокая, жалкая девчонка, вот и все. Обогрей, она и замурлычет.
      Вечером Клава ужинала у Наперсника. Тщательно готовилась к этому, помня его вопрос, надела на себя все лучшее, и все же казалась себе Золушкой - то ли по действительной скромности наряда, то ли потому, что действовал, угнетал его вопрос. Но все остальное Клава сделала, как собиралась в своем трехмесячном одиночестве. С женой Наперсника они трещали весь вечер, словно две сороки, и теперь роли распределились по справедливости. Жена Наперсника Клаву поучала, а та с благодарностью переспрашивала, уточняла, соглашалась, кивала головой, в общем, была покорной и прилежной ученицей опытной учительницы, которая знала толк в таких немаловажных для женщины делах, как мода, ее современное направление и завтрашние движения.
      - В моде, - говорила она, - мы отстаем от Запада лет на пять, и этот гнилой Запад знает, что делает, когда продает нам, скажем, кофточки, сезон которых уже прошел. Помнишь, вдруг мода на синтетику? Давай рубашки, носки, белье! А у них мода уже прошла - у них в моде чистая шерсть! Вот! Лет через пять отдадут нам чистую шерсть, еще что-нибудь у них появится. А нам - возьми, что негоже!
      Между крабами, икрой и рюмкой коньяка жена Наперсника, уже совсем, видно, приняв Клаву в компаньонки, шепнула ей:
      - Счастливая!
      - Я? - удивилась Клава.
      - Ну да! Скоро получишь сюрприз!
      Сюрприз пришел очень деловой походкой. Через день - здесь все делалось четко и быстро, если делалось вообще, - к базе подошла главковская "Волга", и шофер, отыскав Клаву, велел ей быстро собираться к начальству.
      Она подумала, про неприятности, заволновалась, едва переоделась, не приведя себя как следует в порядок, села в машину.
      Клава гадала, что ее привезут к Наперснику, это вызвал он, хотя товаровед базы не имел дел с таким высоким чином, но ее провели еще выше, на самый, как говорят, верх, усадили на диван в приемной руководства. Трещали телефоны, секретарша тявкала в них совершенно по-собачьи, не фразами, а словами, и они выходили как-то в один звук, ну действительно по-собачьи:
      - Нет! Не будет! Занят! Звоните заму!
      Послышалось резкое жужжание, секретарша метнула ладонь к одной из трубок, из шавки превратилась в кошку, промурлыкала нараспев: "Хоро-ош-шо, Ан Аныч!" - ласково уложила трубку на место, точно баюкая ее, встала с кресла, одернула платье, поправила поясок и, приопустив голову, точно канатоходец, пошла, разглядывая в полу какую-то ей только видимую прямую линию, - пошла, приставляя каблук к носочку, ровненькой линией прямо к массивной двери, потом вскинула голову, ласково оглядела Клаву и промурлыкала ей:
      - Пож-жалуй-йс-ста!
      Высокий кабинет утопил Клаву в необыкновенно мягком импортном кресле, обаял осторожным, вкрадчивым басом, наивными вопросами про общественную работу в институте и комсомольский стаж. Из-за плеча высокого начальства улыбалось знакомое лицо Наперсника, и, отвечая на вопросы, Клава, сама не понимая отчего, обращалась к учителю.
      Разговор походил на какое-то плутание возле пня.
      Чего-то все топтались на одном месте. Не понимая, Клава все-таки стала успокаиваться: неприятностями пока не пахло. Да и какие, собственно, у нее неприятности?
      И вдруг она услышала:
      - Мы вот тут решили выдвинуть вас. Заведующей базой.
      Клава успокоилась настолько, что сразу не поняла. Показалось, это не о ней. Доходило медленно, какими-то толчками.
      - Специалист с высшим образованием, ключевой пост. В наших условиях большая самостоятельность, особые права.
      Она глядела в лицо Наперсника и понимала, что не согласиться не сможет. Новая должность, конечно, сулила много забот, но зато и больше уважения. Расстояние между ней и домом Наперсника сокращалось, а ей так одиноко было здесь.
      Наперсник улыбался ей, округлял глаза, кивал за плечом начальства, и Клава кивнула, соглашаясь. Услышала свой голос со стороны - какой-то грубый и неприветливый:
      - Спасибо за доверие...
      Теперь они общались каждый день. И не только по делу, в главке. Каждый вечер, как к себе, Клава шла к знакомому, и впрямь ставшему родным, дому. Ей просто требовалось поразузнать подробности новой работы. В институте учат всему, кроме главного: как обращаться с людьми, как с ними разговаривать. К тому же на базу обрушился настоящий шквал товаров. Требовались разворотливость, четкость, от Клавы требовались новые черты характера - сама работа заставляла подобраться, быть сдержанной, деловитой. Не так-то это просто - из разговорчивой и мягкой сразу превратиться в суховатую и резкую. Но что делать? Этого требовала работа иначе ни с чем не справишься, все завалишь. Клава чувствовала, как в бесконечных разговорах по телефону у нее непроизвольно возникают собачьи интонации той секретарши возле высокого кабинета. Товары получали магазины, а их директора и завы выкатывали Клаве столько хлопот, что человечность и понимание оказывались просто опасными свойствами характера - ничего себе, дела!
      И вот Клава бежала к Наперснику. Советовалась.
      Он был наверху блаженства! Вечера в его доме походили на институт усовершенствования. Клава узнавала бесчисленное множество подробностей, каких никогда и не слыхивала. Обучалась системе: завбазой - магазин, завбазой - заведующий отделом, трест, главк. Среди прочего, Наперсник научил Клаву многим важным вещам, без знания которых она бы, конечно же, зарылась, влезла в неприятности. Но первая ревизия прошла идеально! Клава боялась ее хуже пожара, но первая ревизия прошла замечательно, и вечером в честь победы, в честь Наперсника, его бескорыстной помощи и дружбы - они распили бутылку шампанского, которую принесла Клава. Для нее первая победа означала еще и правильность пути, новую уверенность: она может нести колоссальную ответственность, может быть хозяйкой громадного состояния, может управлять людьми.
      В тот вечер Клава почувствовала, что Наперсник тоже вздохнул с облегчением.
      - Ну вот, - сказал он, - ты и выполнила обязательную программу, как в фигурном катании, знаешь?
      - Теперь - произвольную? - рассмеялась Клава.
      - Вот именно, - посерьезнел Наперсник. - Произвольную. И даже выше того. Фигуристы свою произвольную программу ведь тоже заранее готовят, репетируют до совершенства. А ты должна выходить на лед и кататься с блеском и мастерством без всякой подготовки, исходя лишь только из предлагаемых обстоятельств. А это значит, - проговорил он многозначительно, - ты должна уметь все.
      Они поговорили о том о сем, и вдруг Наперсник хлопнул себя по лбу:
      - Совершенно забыл! А хотел сразу тебя обрадовать! Тебе выделена черная "Волга", представляешь? Будешь ездить, как министр. Вот такие дела. Такие права и обязанности.
      На базе был и раньше так называемый завовский "Москвич"-пикап, но раз он был полугрузовой, на нем чаще перевозили какие-нибудь мелкие товары, и Клава пользовалась им только из крайней необходимости. Теперь "Волга"! На ней не станешь возить товары с железнодорожной станции. Значит, придется ездить самой.
      Клава покраснела, стала благодарить, выходило, что Наперсник и тут всячески заботился о ней - укреплял ее авторитет.
      - Н-нда, - проговорил он задумчиво и весьма откровенно, - черная "Волга" - и ты. Как думаешь, Диана, не приодеться ли тебе?
      Клава снова вспыхнула. Еще бы, зарплата ее отличалась от прежней до неузнаваемости, плюс к тому всевозможные прибавки и премии, а она насела на работу, - понятное, конечно, дело, но все же, - насела на работу и внешне ничем не отличается от кладовщиц или заведующих отделами, и вот опять укор дорогого и всевидящего Наперсника.
      Он вышел из комнаты, вернулся, кинул перед Клавой пачку денег, перевязанную банковской полосатой лентой.
      - Возьми у меня в долг, - проговорил он, - потом отдашь, и, пожалуйста, - Клава услышала раздражение, - приведи себя... в соответствие.
      Кольнуло ли это ее? Пожалуй, нет. С ней возились, как с малым дитем, а от нее все никакого проку, все какая-то несообразительность, нерасторопность, инфантильность. А ведь от нее ждут уже зрелости - во всем. Еще бы, черная "Волга" - и ее прохудившееся пальтишко студенческой поры, чем не инфантильность - раздражающая и глупая?
      Клава взяла деньги, сложила их в сумочку. Они принялись за чай.
      Как-то между прочим Наперсник сказал:
      - Да, Дианочка, там вы получили болгарские дубленки, так к тебе завтра заедет секретарша одного человека, - он назвал фамилию, - отпусти парочку, женскую, сорок шестой размер, и мужскую, пятидесятый.
      - Я же не имею права, - улыбнулась Клава, и ей тотчас стало стыдно.
      - Знаю, знаю, - усмехнулся Наперсник. - Деньги они заплатят в магазине, а к тебе привезут записку и копию чека. Только фактуру надо оформить на тот магазин. Желательно тут же. - Он опять обаятельно улыбнулся. - Ну, а третью дубленку я тебе просто приказываю взять для себя! Когда-то еще будет завоз. Выберешь, - он говорил твердо, не допуская возражений, - оплатишь, как и те две, и завтра явишься к нам в обнове.
      Клава явилась. Дубленка была роскошная. Отороченная мехом, с красивым пушистым воротником, она - это было ясно с первого взгляда - вознесла Клаву на какую-то новую духовную высоту. Красиво одетая красивая женщина, что может быть благородней, прекрасней, возвышенней? В конце концов блюсти достойный вид требовала от нее жизнь.
      Клава полюбила смотреться в большое зеркало. Поглядывая в него с растущим чувством собственного достоинства, она радостно следила, как красотка в дубленке поднялась на изящные каблучки роскошных сапог, надела на голову мохнатую шапку из чернобурки, накинула на руку новомодную женскую сумку. Когда дубленка распахивалась, Клава любовалась прелестной костюмной двойкой - восемьдесят процентов чистой ангорской шерсти и лишь двадцать - синтетики.
      Она наделала маленьких долгов, но ненадолго, зарплата позволяла ей одеться со вкусом, а тратиться ей было особенно не на что. Одним Клава страдала - и чем дальше, тем больше. Общежитием. Роскошно одетая женщина выходила из персональной черной "Волги" и открывала дверь общежития - надо же! Сначала это печалило ее, потом как-то незаметно стало угнетать, уничтожать.
      Постепенно Клава научилась останавливать машину за квартал до общежития, потом идти неспешной походкой, оборачиваться по сторонам - нет ли знакомых глаз - и только потом браться за ручку общежитской двери. Она уже чувствовала, что такое настоящий престиж, когда директор любого магазина вскакивает из-за стола, увидев тебя на пороге, когда шушукаются за спиной продавщицы: ведь все знают, какая у тебя сила.
      С силой пока Клава по-настоящему еще не разобралась, но вот общежития стыдилась безусловно. Она снова поговорила с Наперсником, в разговоре употребив новое для себя, но существенное для своего положения слово:
      - Неудобно! - сказала она довольно решительно, и Наперсник весело осклабился.
      - Вот, вот, - согласился он, - неудобно, но мой тебе совет - не мелочись. Комнату я тебе хоть завтра раздобуду, еще хуже - однокомнатную квартиру. Почему хуже? Да потому, что ты там надолго застрянешь. Решай дело по-крупному, - присоветовал он, - выходи замуж и получай сразу двухкомнатую.
      Клава даже задохнулась: ну и разговорчик! Ничего себе, выходи замуж будто купи шубу. Мужей не меняют, просто так это не делается. Но Наперсник смотрел строго, кивал головой, потом, услышав несказанное, проговорил:
      - Ты не ершись, подумай хорошенько, и со мной согласишься.
      Клава подумала, ведь Наперсник не давал пустых советов. Через четыре месяца, к весне, на свадьбе, которую справляла не столько Клава, сколько весь главк, ей с Павлом вручили ключи от двухкомнатной квартиры в доме, который вскоре сдавался.
      * * *
      Павел.
      Наперсник любил повторять Клаве великую мудрость, что все в руках человека и этими своими руками он способен построить все - даже собственное счастье.
      - Сильный человек, - говорил он, - может нелюбимое сделать любимым, отталкивающее - прекрасным.
      И еще он повторял:
      - Красота достойна уважения лишь тогда, когда она внутри человека. Правда, он добавлял при этом: - Лучше, когда она еще и снаружи, но важней всего - внутри.
      Завершающая формула выглядела так:
      - Сильный человек все может сделать собственными руками. - И повторял Мичурина: - Мы не можем ждать милостей от природы.
      Раздумывая о себе, о своей семейной жизни, Клава вспоминала мать, вырастившую ее после ухода отца, и отца, которого видела трижды в жизни молчаливым, угрюмым. У отца давно была другая семья, трое детей от второго брака, и он глядел на Клаву как-то исподлобья, хмуро, точно не на человека, а на свою, вот так странно материализовавшуюся, ошибку. Мать не требовала от него помощи, но он все-таки помогал нечастыми - к праздникам - переводами, и мать не уставала, хотя и беззлобно, комментировать отцовскую помощь. У матери, похоже, не было мужчин после отца, по крайней мере не было серьезных попыток обзавестись новым мужем, и Клава выросла с верой в необязательность мужского присутствия.
      Личный ее опыт был скромен, хотя и тосклив до воя, до смертной тоски. В студотряде их группа работала неподалеку от политехников, однажды после танцулек ее пошел провожать бородатый парень с гусарской выправкой, провожая, щекотал ей ухо бородой, смеялся, грубо тискал, и Клава, как дурочка, влюбилась. Недели через две, опять после танцев, они, как порой говорят, сошлись в лесочке, неподалеку от стройки. Назавтра политехник на танцах не появился, и кто-то из его приятелей сказал Клаве, что к нему приехала жена, тоже студентка.
      - Теперь ему, поди, не до танцев, - усмехнулся приятель, вроде бы сочувствуя бородачу.
      Клава тихонько ушла с танцев, убежала в лесок, тот самый, и до рассвета проревела. Потом успокоилась. Убиваться не стала, просто успокоилась, никому не сказав о своем приключении. Девчонки в институте на эту тему вообще рядили по-разному, и хоть карамзинская сентиментальность навеки останется в русской женщине, девчоночья болтовня не драматизировала и иного выхода, который бесславным, по нашим временам, не признавался. Выходил этакий странный коктейль, где затейливо смешивалась мечта о великой любви и девичьей непорочности с деловыми соображениями о том, каким флером прикрыть для будущего мужа его возможное разочарование в целомудрии жены.
      Клава и сама не раз мучилась над этим. Но выдумать ничего не могла. Однако тогда была иная эпоха ее жизни. Как многие женщины, она ощущала себя пассивной частью мироздания, и ее судьба тогда полностью зависела от сильной личности.
      Теперь сильной личностью становилась она сама.
      Становилась?
      Безусловно!
      В торговле ничто не происходит бесследно. После тех трех дубленок к ней заявилась директорша магазина, вульгарно оштукатуренная крашеная блондинка, с которой Клава уже виделась, и вкрадчивым, лисьим голосом попросила кое-что из бабьего тряпья особого качества. Клава распорядилась выписать, но тут же выяснилось, что тот дефицит уже обещали другой торговой точке. Пришлось принять директора этого магазина, мужчину, выслушать его упреки и твердым голосом проговорить, что ожидавшиеся товары пока не поступили. Мужчину она утешила чем-то другим, кажется костюмами.
      Клаве казалось, она справляется. Уступки и всякого свойства взаимные компенсации она считала доказательством такта и гибкости - без них в этой профессии не проживешь.
      Со временем, позже, она научилась даже грубить, повышать голос. Странное дело, директора воспринимали это как должное и, кажется, ничуть не обижались.
      Она становилась сильной личностью, а сильный человек, утверждал Наперсник, способен все сделать сам, собственными руками.
      Даже построить счастье.
      Прибавим к этому ее молодость.
      Павла она увидела на улице, вместе с одним из геологов-лауреатов. Геолог представил их друг другу. Каким он был, ее будущий муж? Единственное - высоким. Черты лица - мягки и скорее женственны. Брови и ресницы светлые, оттого лицо выглядит добрым, только вот черные глаза сверлят двумя острыми буравчиками.
      Она произвела на Павла сильное впечатление, их пути пересеклись совершенно в прямом, а не в переносном смысле слова: Клава шла в своем щегольском одеянии от подъезда главка к черной машине, а знакомый геолог и Павел шли по тротуару, и она пересекла им дорогу.
      - Здравствуйте!
      - А, здравствуйте!
      - Как живете?
      - Спасибо, потихоньку.
      - Потихоньку - на этой машине?
      - Что делать, приходится!
      - Знакомьтесь, это Диана.
      - Не Диана, а Клава. Диана - это богиня охоты.
      - Которая теперь утверждена богиней торговли.
      - Что вы! Заведующей базой.
      Геолог пожаловался мимоходом, что, живя в северных краях, не может раздобыть приличной шапки не по спекулянтским ценам, и Клава решила щегольнуть, чуть щелкнув по носам этих двоих рослых парней.
      - Заходите, - сказала она лениво, - дам вам по шапке.
      Они засмеялись. Потом зашли. Потом Павел пригласил ее в ресторан.
      Нынешняя любовь скора на ногу. Павел сказал в ресторане, что поражен ее великолепием, раскованностью, умением руководить таким предприятием.
      - Сколько там имущества? - спросил он. - На какую сумму?
      Клава ответила, он закатил глаза, воскликнул:
      - Танцую с миллионершей! Какое счастье!
      На ухаживанье ушло все-таки немало времени. Клава уже давно решила, что выйдет замуж за Павла, если он предложит ей это. Но он не торопился, даже при больших общих скоростях. Они встречались, порой ужинали в ресторанах, но чаще сидели в кино или театре - Клава не давала ему провожать себя до общежития, - они встречались, даже целовались, но далее Павел не шел, и Клаву поражала его деликатность.
      Однако она ошибалась. Это была не деликатность, а всего лишь нерешительность Павел не решался, а Клава постановила про себя, что, пожалуй, возьмет, как сильный человек, дело в свои руки, построит семью собственными руками.
      Павел был добрый парень, по характеру даже тюхтя, такой охотно согласится быть не ведущим, а ведомым, это важное обстоятельство в семейных делах, и она построит - отчего же не построить? - свое собственное счастье своими руками. Прибавим к этому объективное. Клава устала от общежития, устала от одиночества. И главное, что подстегивало, торопило, - рос разрыв между состоянием ее души, ее возможностями и властью - и всем остальным - неустроенным каким-то, неимущим, временным образом ее жизни.
      Ей хотелось постоянства, надежности, уверенности во всем - во всей своей жизни. Уверенность на работе и неуверенность в остальном - такое долго продолжаться не могло. Она подстегнула события. Сделала так, что Павел заревновал ее, быстро предложил: выходи замуж.
      Так вот, Павел. Конструктор на заводе, большее, чего он может добиться к старости, - две с половиной сотни, как главный конструктор проекта. Пока же он был всего лишь конструктор, но это Клава собиралась компенсировать собственной работой. Характер - тюхтя, несамостоятельный. Но и это Клава была готова компенсировать собой - своей энергией, своими новыми достоинствами. Любовь? У них, кажется, был намек на похожее, но что за беда, если это скоро кончится: мало ли людей прекрасно живут без любви? Не зря же говорится: человек сам кузнец своего счастья.
      Они поженились.
      Наперсник срочно раздобыл им квартиру под гарантийное письмо - в хорошем, очень хорошем доме. Сильному человеку хотелось делать все быстро, даже немедленно, раз уж он сильный человек. Квартиру требовалось обставить - Клава быстро назанимала денег у знакомых завмагов. Ей давали охотно, даже как будто с благодарностью - кто две, кто три, кто пять сотен. Один звонок Наперсника, и в квартире отличная мебель. Потом посуда - не хуже, чем у людей.
      Всю жизнь помнить ей день рождения сына. Первая годовщина. Она вернулась из декрета на работу, там по-прежнему хорошо, с Павлом тоже все отлично, дом обставлен прекрасно - теперь уже есть что показать жене Наперсника - до нее еще далеко, но все же.
      Стол полон яств, теперь уже Клаве известно, как это делается: сними трубочку - и доставят все прямо на дом, в лучшем виде, свежайшее. Сверкает хрусталь, блистают бутылки.
      Видите, она добилась всего, как и предсказывал Наперсник, все у нее замечательно, а главное - сынуля, сыночек, сын!
      Почти три года, включая декретный отпуск, была уже Клава в своей высокой должности.
      Какой она стала? Совсем другой. Даже разглядывая себя в большое зеркало - теперь у нее такое есть дома, - Клава признавалась тайком сама себе: да, совсем другая. Внешне - не девчонка, а женщина. Даже движения, утратив резкость, стали медлительные, спокойные. Лицо потеряло припухлость, стало строже, чуточку жестче, не поймешь, то ли перемены материнства, то ли характера.
      Характер меняет работа, в этом Клава ни минуты не сомневалась, ведь самый лучший способ проверить любую истину - испробовать ее на себе.
      Ей казалось, она движется вперед, набирается опыта. На самом деле она катилась к пропасти, по шажку, не очень заметно даже для себя, отступая от обязательных правил. Будто села играть в подкидного с друзьями, в шутку покрыла козыря младшей картой, никто не заметил этого или не захотел замечать - и пошло-поехало, уже не знаешь сама, когда сыграешь честно, а когда смухлюешь.
      Чутьем Клава понимала, что стоит в начале цепочки, конца которой ей не видно, но это невидимое окончание и есть суть происходящего. Конечно, сознавать смысл своего дела должен каждый человек, и Клава прекрасно сознавала, что ее база - важная точка: перевалочный пункт от промышленности к покупателю. Каждый день, порой с утра до поздней ночи чтобы поскорее освободить вагоны - грузовики, надсаживаясь, перевозили тяжелые контейнеры с одеждой, и база работала на пределе, боясь обсчитаться, сверяя реальное наличие с документами. Дальше товары раскладывались по полкам, развешивались на складах, и уже другие грузовики согласно расписанию развозили их по магазинам, к самолетам и другим вагонам.