Собрание сочинений (Том 4)

      И наконец, еще одно, может, последнее соображение. Мне показалось, что в воспитании Андрея дома много, простите, женского - в критическом значении этого слова. Много неуравновешенности. Перебранок там, где требуется молчание, - оно тоже воспитывает. Наконец, много чисто женского паникерства в тех ситуациях, когда следует сохранять благоразумие и выдержку.
      Женское, мне кажется, проявляется еще в раже, в рьяности, с какой выражается последовательная любовь. Любовь интеллигентных женщин может тоже оказаться делом мучительным - для обеих сторон - или, по крайней мере, измучивающим ребенка.
      Вот Вы пишете, что Андрея с детства исследовали психоневрологи. А нужно это? Ведь, как известно, врачи этой специальности редко вмешиваются в жизнь по своей инициативе, значит, Вы сами водили Андрея к ним. Смысл? Могу предположить, что наследственность Андрея беспокоила Вас с его раннего детства. Глубоко уважая науку, и медицину в частности, все-таки хочу заметить, что домашняя терапия любви и терпения не менее влиятельна для маленького человека, чем прогнозы и транквилизаторы. Не замучивайте себя и мальчика этими обследованиями - ведь Вы и сами признаете, какой мукой был детский стационар в больнице такого профиля.
      Любовь бывает естественная и неестественная. Боюсь, что суетой, которой Вы сопровождаете рост Андрея, бесконечной конфликтностью, обследованиями, горькими Вашими думами о безысходности, обреченности его воспитания, независимо, даже незамечаемо Вами, диктуется неестественность любви к Андрею. Потому Вы и прибегаете, в отчаянии, к жестокому объяснению - кукушонок.
      А может, надо попроще, Нина Степановна? Отодрать ремнем - нет, к этому я не призываю, как некоторые Ваши знакомые, достаточно представить вас, двух интеллигентных женщин, ведь, подняв руку на Андрея, потом Вы ответите слезами, раскаянием и массой ненужных, опять же искусственных ласк в виде конфет, подарков и всевозможных поблажек... И все же наказание должно присутствовать в доме. Только ни за что нельзя наказывать трудом, работой по дому - это, по моему разумению, одно из самых развращенных и подлых наказаний - оно заботу о доме превращает в рабство.
      Как любить естественней - этому никто не научит. Тут должна подсказать врожденная тонкость, природная чуткость. Не спешите, "не гоните динамо", как говорят подростки, будьте терпеливы, не ужасайтесь, не впадайте в шок или в истерику от очередных происшествий Андрея, подчеркивайте его достоинства, соблюдайте этическую дистанцию между собой, пожилой женщиной, и им, мальчиком, будущим мужчиной. Надо пробуждать в нем угрызения совести, только никакого пробуждения не наступит от Ваших нотаций, от Ваших проработок - совесть должна пробудиться от какого-то удара, озарения, и тогда человек изменится внутренне.
      Это самое главное.
      Есть одно обстоятельство в Вашем письме, которое меня не на шутку тревожит.
      Все Ваши беды и бедки одолимы, исправимы, если их не запустить. Но один факт может реально сломить Андрея, и бойтесь его пуще всего остального.
      Дело в том, Нина Степановна, что я сторонник полной и безусловной тайны усыновления. Ребенок должен знать лишь одно: Ваша дочь - его мать, и это последняя истина.
      Вы же пишете, что многие в Вашем доме знают, что Андрей - приемный сын, что где-то неподалеку живут его пьянствующие родители и что Вы, наконец, познакомили его с родным братом.
      Зачем?
      Как узнали соседи - разве нельзя было придумать соответствующую версию? Какая нужда знакомить его с братом; Андрей - что, знает о кровном родстве с Колей? И если да, зачем, во имя чего это сделано?
      Жизнь сложна, дорогая Нина Степановна, не будем идеалистами, но реальное воспитание Андрея может сделать его человеком мягким, неустойчивым, без внутреннего стержня - хотя создать такой стержень главная цель Ваша, мне кажется, - и вот вступивши во взрослую жизнь, неустойчивый человек однажды потрясен открытием "правды", по которой Ваша дочь ему не мать, а мать живет неподалеку, пусть пьяница, пусть не вспомнила ни разу, - греховность привлекательна, она вызывает жалость. И вот сотрясенный этим откровением, неустойчивый, несильный внутренне человек ломается. Для него это становится главным, а все Ваше - Ваша любовь, жалость, Ваше старание дать ему ласку и комфорт оборачивается стертым, ничего не стоящим грошом, который подали ему не из чувства, не из человечности, а из милостыни.
      Вот чего надо бояться, почтенная Нина Степановна! И не потому, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, а потому, что такова нелогичная логика жизни, несправедливая правда, жестокая истина, которая приносит разочарование, разлом.
      Вы пишете, он любит Колю больше жизни, но почему? Наверное, жалеет его, видит в нем друга? Оттого, что узнал? Зря.
      Зря Вы открыли ему эту правду. Есть правда, способная возвысить, необходимая, чтобы очиститься. И та же самая правда способна сломать. Тут все зависит от корня, от стержня, как принято говорить.
      Человек сильный, узнав правду в с в о е в р е м я, сам пережив испытания, узнавший, что такое лишения, сделает только одно: преклонит колени перед Вашей дочерью и Вами. Но в свое время и будучи сильным.
      А ведь надо еще воспитать его таким. Не для себя, не для удовлетворения собственного тщеславия, а для него - единственно для него.
      Вам предстоит немало тяжкого, Нина Степановна, особенно же - Вашей дочери. За двенадцатью годами последуют пятнадцать, шестнадцать повзрослевшее, но все еще отрочество, такая неразумная, такая путаная пора. А потом семнадцать, девятнадцать, двадцать лет - где, может быть, вы обнаружите тот самый затянувшийся инфантилизм, детскость при пробивающихся усах и хриплом басе.
      Много впереди искусов у Андрея, а у вас двоих немало мук, неприятностей, переживаний. Но, милые вы мои, разве мало радостей? И потом покажите мне человека, чье дитя не вызывало бы слез и страданий? Если и есть такие, я не верю в плодоносность их детей. Кем они вырастут? Сухарями, не знающими шуток? Печально унылыми исполнителями?
      А еще Вы пишете про идеальное.
      Про идеальные школы, где служили бы особо талантливые учителя, способные вылечить больных детей, где были бы студии и мастерские, полигоны и фермы, где царили бы исследование и эксперимент, строгость и справедливость, доброта и скромность.
      Что ж, Нина Степановна, я тоже мечтаю о таких школах. Кое-где, надо сказать, они уже есть, появляются. И я согласен с Вами, что нашей стране под силу решить эту задачу, как согласен и с тем, что "не слабые духом, распущенные до абсурда, ни во что не верящие дети должны заступать на смену, а только здоровые, верные, надежные".
      С одним не могу согласиться - что такие школы и решат проблему трудных, брошенных, больных детей.
      Нет!
      Никакой интернат, даже если там на трех учеников будет приходиться учитель, не заменит человечеству мать и отца, бабушку и дедушку, братьев и сестер. Нравственность передается не средствами науки, а средствами сердца, а его, единственное, родное, родительское сердце не в силах заменить ни эксперимент, ни справедливое ребячье товарищество, ни все иное - пусть гуманное, доброе, человечное, а все же не родное.
      Роднёй крепок человек. Близкими. Матерью своей. С близкими все одолеть можно, если, конечно, существует стремление и действенное воспитание.
      Школы будущего нам помогут, спору нет. А школа материнской любви помогает уже теперь, как помогала многие века назад. Как помогла она, скажем, лично Вам и лично мне.
      Последнее, что я должен сделать, Нина Степановна, - утешить, успокоить Вас.
      Ваша дочь и Вы вознесли себя очень высоко своим поступком. Вы живете выше нормы, потому что одарили любовью и заботой брошенного человека. Не надо тешиться без конца этой мыслью, но отбрасывать ее в сторону тоже негоже. Возвращаясь к ней, Вы можете укрепляться в своих силах и в том, что как бы плохо ни было, дело сделано и польза есть.
      А плохое пройдет. Отболеет плохим, как корью, Ваш Андрей. Станет взрослым, благодарным Вам естественно за Вашу естественную любовь.
      Да, наследственность существует, но пока в Андрее нет никаких примет злонамеренных ее проявлений. Пока обычный, возбудимый ребенок, неуравновешенный, плохо управляемый - но ведь не конченый! Конченых детей не бывает. Есть конченые, нетерпеливые взрослые.
      Терпение. Вот то слово, ключ к истине.
      Да здравствует терпение - родительское и учительское! Да будет терпелив взрослый, ударяясь о нетерпение ребенка. Пусть благодаря терпению он будет хотя бы чуточку выше своего воспитанника, потому что только с высоты можно разглядеть его близкое и дальнее, ошибки, и радости, муки и преодоления.
      Да, надо быть чуточку выше и чуточку мудрее, ведь мы - взрослые, оказавшись одного роста с ребенком и снизив себя до одного уровня с ним, воспитание превращаем в борьбу, только не равных, все равно же взрослый это взрослый. Такая борьба не ведет к победе. К подавлению, к ответной ненависти, к страху, что снова станут песочить, жучить, воспитывать, но кг к радости освобождения, самостоятельности, постижения и движения вперед.
      Чуточку выше означает не что иное, как чуточку дальше. Дальше видно. Дальше слышно. Больше понятно.
      Вот и все, Нина Степановна.
      Генетическую предопределенность, даже если она и есть, может одолеть только терпение, продиктованное любовью.
      Желаю Вам сил, терпения и настоящей любви к Андрею. Верю, что доброе дело, на которое решилась Ваша дочь и Вы тоже, возблагодарится достойно.
      Д Е Т И Б Е З Р О Д И Т Е Л Е Й
      Сочувствие. Соучастие. Сопереживание. Сострадание.
      Знаю, что многим не нравятся эти понятия: попугивают принадлежностью к ветхозаветным далям, к библейским истинам. Что касается слов, согласен: тут можно спорить. Но вот со смыслом - не поспешаем ли, отрицая суть этих слов? Ведь за ними - изначальные нравственные устои, нормы поведения, обязательные для каждого - независимо от образования, образа жизни, воспитания.
      И должны же быть - должны! - в фундаменте, в основании каждого из нас естественные и незыблемые истины, выпадение которых - или хотя бы лишь одной - все равно как отсутствие целого звена в позвоночнике, в становом хребте человеческой души.
      Однако же вот какая странность давно уже замечена мною - да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества - группы семей, а там, глядишь, какой-нибудь лаборатории, института, целого селения, - где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, - словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение - соучаствовать.
      Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.
      Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?
      В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ - а что дальше? - и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.
      А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.
      Душа эта - ниже ростом.
      Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.
      За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь - о малых сих.
      Но к чему эта преамбула?
      А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, "оставшимся без попечения родителей".
      Документ этот рождает в душе моей ликование - своими, скажу так, человечными достоинствами - добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей "оставшихся", заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы "оставшийся" - не остался...
      Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти - а их не одна сотня тысяч! - в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.
      Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, - под теплую сень государственной длани.
      Выспренне звучит? Ничуть!
      Государство - это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее - это и есть руки Отечества, руки государства.
      Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда - хотя и она ох как нужна! - не кусок булки, но тепло ее ладони всего-то! - тепло сердца.
      За многие годы ходьбы по печальным этим домам немало возникло у меня добрых и откровенных знакомств. Так вот минувшим летом я зашел навестить Галину Ивановну Костину, педагога Дома ребенка в родном моем городе Кирове, и, как обычно, двинулись мы в обход групп и комнат, и всякий раз, открывая дверь, обрывалось, сбивалось с хода мое сердце, потому как малышня, быстро оглядев незнакомого человека, помолчав мгновение, точно набрав воздуху в свои птичьи грудки или же осмыслив что-то неведомое, что-то свое, - то громко, то тихо, то хрипло, то звонко, но непременно вразнобой кричала, низвергая ниц взрослую душу: "Папа!"
      Нет, их не учат этому, напротив, отучивают всякими бесхитростными способами, и ни пап, ни мам считай что ни разу не видели в своей начальной жизни эти детишки, попавшие сюда, в большинстве, прямо из роддома, и не учат, нет, не учат в Доме ребенка словам этим - первым словам всемирного детства, - а вот, надо же, знают они их октуда-то, знают и кричат мама! - при виде всякой незнакомой женщины и кричат - папа! - при виде всякого неизвестного мужчины.
      Знобящее таинство этого первородного знания, этой неутолимой необходимости близкого человека, этой нужнейшей потребности звучит наивным детским воплем - знайте это, взрослые люди, благополучные и не очень, легко ранимые и спокойные. Знайте, честные люди, что в тот самый день, когда вас обдало огнем взрослой обиды, когда вам бесприютно в собственном доме, когда жизнь, кажется, теряет смысл, что вот сейчас в этот самый миг, дети, много детей, разумных и совсем еще бестолковышей, жаждут самого малого и сим утешиться счастливы: доброй взрослой ладони. Матери и отца! И как же мелки, как ничтожны наши невзгоды перед лицом этой неизбывной детской жажды!
      Но вот с Галиной Ивановной мы входим в среднюю группу, и по манежу, пристанывая и повизгивая, к ней торопится на коленках маленькое существо с соплей под носом и с лицом, полным блаженства. "Ну иди, хорошая", - берет она на руки девочку и просто гладит ее, и просто вытирает нос, и просто прижимает к себе поближе, и просто целует в щеку. Детское лицо бесцензурно, ведь еще пока нет никаких тормозов, чтобы, не дай бог, что-то не выплеснулось на физиономию. И столько ликования, неги, беспредельного блаженства на этой мордахе, что я, грешным делом, подумал: вот стерильная чистота чувств, высшая истина, подлинная правда.
      Девочка, конечно, заплакала, когда ее ссадили назад, в манеж, а Галина Ивановна сказала мне, нахмурившись: "Восьмой ребенок одной матери! И все попали к нам!"
      Каждая - до единой! - детская судьба, причалившая к пристани государственного материнства и отдаленная от материнства естественного, помечена драмой, а то и трагедией - неважно, осознаны они детским сознанием или пока еще нет.
      Детский дом - вообще зеркало народных бедствий. Именами Ленина, Дзержинского, Крупской, Макаренко освящено спасение детства на изломе двух социальных эпох. Частное благотворительство, жалостную подмогу из милости, приюты - вот ведь словечко! - сменила государственная защита материальная и духовная. Потом страшная война, и опять детские дома сотни тысяч сирот, глянувших смерти в глаза. Детство - составная часть такого понятия, как народ, и как часть народа детство делило со взрослыми тяготы невообразимых испытаний. И детский дом с достоинством помнит горькие, но гордые свои дни.
      На грани пятидесятых считалось, что детские дома скоро исчезнут вовсе. Вырастут самые малые сироты войны, а если и будут одинокие дети, они рассеются в интернатах: строительство их, поспешно спорое, считалось едва ли не главным ключом ко всем проблемам воспитания - как же торопливы, безоглядны, наивны бываем мы порой. Однако же детские дома, а с ними вместе Дома ребенка, не растворились в интернатах, нет. Напротив того, с годами к ним прибавились интернаты для сирот и детей, "оставшихся", - где детский дом соединялся со школой.
      Ну, а дети? Откуда берутся они сейчас?
      Трудный, больной вопрос.
      Я не зря сказал о военном сиротстве: это было горькое, но гордое время. Увы, нам нечем гордиться сейчас. И тут самое время обернутся к слову "оставшихся" - интернаты для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Как остаются без попечения матери и отца?
      Ну, сначала о сиротах. Аварии, катастрофы, землетрясения, ясное дело, неизбежны даже в самое мирное время, но, скажем откровенно, детей, оказавшихся сиротами в результате таких бед, - считанные доли процента. Горько говорить об этом, но без попечения родителей дети остаются по вине - или беде - самих родителей.
      Ах, если бы знали замыслившие запустить свою руку в казну - во имя своего блага, во имя детей, клянутся они, - какой бедой карают не только себя, но и тех, благом которых прикрывали бесчестие. А знать, предвидеть так нетрудно! Вообще, когда читаешь личные дела детдомовцев, не покидает ощущение: как же бездумен, как безогляден и как виноват мир взрослой родни этих ребят! Как безжалостен! И как наказуем! Наказание законом - это только полдела. У детского суда своя правда, и диву даешься его порой не детской высоте и праведности непрощающих истин.
      Вот одна история, впрочем, часто встречаемая - мне, по крайней мере, в удивлявшем множестве, поначалу похожая на анекдот, - приходит муж с работы, а его жена с любовником - но потом страшная в жестокости расплата - муж хватает ружье со стены и убивает жену. Сюжет, пошлейший даже для газетного "Происшествия", обретает новые расценки при выяснении одного обстоятельства: и жена и муж согрешили на глазах у детей. Девочке шесть лет. Мальчику - два года.
      Малыш мало что помнит, и судит одна лишь девочка: в день освобождения отца, в день, когда раскаявшийся и отбывший наказание мужчина приходит в детдом, чтобы и далее искупить вину свою, девочка и ее брат, воспитанный ею в непрощении, с отцом уйти отказываются.
      Прощение и непрощение, цена жизни и цена греха - сколь же недетски вопросы, которые решают дети, "оставшиеся" или оставленные. И как отличимы они этой своей трагической сутью от всех других детей.
      Так вот - оставленные, входящие в понятие "оставшиеся".
      Первая среди высших нравственных истин людской порядочности благодарность материнству. Сколько песен сложено в честь матери, сколько стихов, сколько цветов возложено на материнские могилы! Да что там! Материнская нежность - исток подвига, вдохновения, самой жизни человеческой, а потому говорить о материнстве попранном, о материнстве растерзанном, о лжематеринстве - нелегкая, тяжелая нужда. А дело в том, что все чаще и чаще молодые женщины - обратим особое внимание именно на это обстоятельство - отказываются от своих детей прямо в роддоме. Говоря же определеннее, большинство малышей, которые растут в домах ребенка, именно такие, нежеланные дети.
      Что это за явление? Как его понять?
      Ясное дело: почти за каждым отказом от новорожденного - драма, неудавшаяся, расстроенная любовь, обман мужчины, разрыв. Но с мужчины, с отца, как известно, закон ответственности не снимает - он должен и может помочь в воспитании как минимум материально. Мне не хочется вдаваться в отношения мужчины и женщины, это совсем другая, вековечная, "бальзаковская" проблема, но, как мы знаем, от любви очень часто рождаются дети. Что делать! Горечь не проста, но простима, потому что оборачивается утехой - надеждой и опорой матери. Такова классика.
      Однако современная статистика домов ребенка утверждает, в сущности, что оказаться матерью-одиночкой - но матерью! - куда позорнее, чем вовсе отказаться от материнства. Ни в паспорте, ни на лбу родившей, но бросившей ребенка на руки государству не ставится жирный штамп позора.
      Вроде бы тихо, вроде бы незаметно глазу, не вооруженному знанием, кукушечья стая прибавляется числом крыл, мелькающих не в свете прожекторов, мнения, молвы, а в сумерках, когда деяние хоть и не преступно - согласно закону, - но противоестественно самой сущности материнства.
      Трудно жить. Нет квартиры. Проклинает родня за то, что понесла от неверного. Обстоятельства всякий раз существуют, но вот быть выше обстоятельств юные матери не желают. Не хотят расстаться с мнимой свободой, с надеждой на счастливое замужество, в котором ее ребенок станет тяжелой гирей.
      У каждой людской кукушки - свое перо, есть и такие, что открыто, хоть и не без хмеля в глазах, толкуют, как полезно женщине рожать - кровь обновляет, да и государство, мол, не против - обеспечивает декретный отпуск и все причитающиеся льготы, - увы, видал я и таких в немалом, отнюдь, числе: по восемь детей, это от них.
      Оценивая похожее в литературном наследии классиков, мы лихо расправляемся с ситуацией: социальные мотивы. Но в наше-то время, в наших общественных обстоятельствах - социален ли отказ от материнства? Да трижды - нет. Едва не у каждой молодайки, дарящей сына или дочку прямо в роддоме, есть обильная родня, работа с веером сердобольных общественных организаций, которые и тут помогут, и там подсобят, а государство дает пособие - пусть невеликое, но прежде и того не было, бесплатные лекарства, бесплатные ясли, детсад, да мало ли какую и где еще помощь найдет мать, коли она ей потребуется - и обязательную, скажем так - формальную, юридически учрежденную, и людскую, сердечную.
      Что же тогда в причине?
      Эгоизм, распущенность, трусость, рвачество - хоть и ничтожное, такой безжалостной, дикой ценой, - наконец, опустошенность, духовный цинизм, нежелание пожертвовать собственным покоем, благополучием, но не нужда, не последняя крайность, не голодная жизнь.
      Во сколько же крат государство гуманнее матери, отказывающейся от новорожденного, - ведь оно берет ребенка без всяких условий, неся всю полноту ответственности за его воспитание и образование. По закону 1943 года любая мать-одиночка может отдать своего ребенка в детский дом, не лишаясь при этом материнских прав, - что может быть порядочнее? Принятое в годы войны, это правило означало собой не что иное, как помощь матери в трудных обстоятельствах той поры. Повторю - оно действует и теперь, как палочка-выручалочка в крайней безысходности, так, может, следует переждать тяжелые обстоятельства, Дом ребенка-то, а значит, государство согласно взять ребенка на время, и "отказнице" подробно объясняют, мол, погоди, не торопись, можно пожалеть, пойми вначале, что решаешь судьбу кровинушки своей. Но - напрасно. Жестокосердые лжематери неумолимы, точно не соглашаются сделать немыслимое одолжение.
      Я далек от мысли мазать одной краской всех таких матерей. Конечно, они думают о своих брошенных детях - иное вне человеческой натуры. Жалеют. Плачут. Некоторые - очень немногие - ищут их по детским домам, спохватываются. Годам, правда, к тридцати, так и не устроив своих судеб. Но что толку от этих грошовых печалей? Подумали бы лучше, что станет с их детьми, как они живут, о чем мечтают, чему бывают рады. Как их взрослая жизнь получится - подумали бы о том.
      Что ни говори, а это великое омовение души - мысль о детях, вина перед теми, кто брошен матерью, и многих людей ведет эта вина - директоров детских этих отрад, воспитательниц, нянечек, сторожих, конюхов, ведь и конюх, и сторожиха - это воспитатели, названые матери и отцы, бабушки и дедушки ребят, обойденных теплом родительства и родни. Но все-таки отчего же виной этой не омывают свои нечистые души рожалые молодухи - рожалые, да бездетные? Отчего же так заросли ржой да диким мхом их сердца - ведь люди же они, не звери, хотя и зверь дикий, лесной готов свой материнский инстинкт, данный всего лишь природой, не воспитанием, исполнить до конца, погибнуть от пули браконьера, а дитя спасти, потому как по первородному закону мать всегда хранит дитя.
      Я помянул тут слово "воспитание" и устрашился. А ведь и правда, всякое воспитание есть. Кроме школьного, институтского, народного, есть еще лжевоспитание шепотком, страсти во шкурное благополучие, разговоры о сокровенном, где, к печали нашей, любую черту преступить не грешно. Как же высоко нравствен Мефистофель, обменявший Фаусту душу на бессмертие, если можно поменять человечью жизнь на копеечное благополучие!
      Если к печалям этим добавить еще одно, конечно же, крайнее, детей, рожденных женщинами, которым бы вовсе не надо было рожать - но они рожают вопреки советам психиатров и генетиков, если, говоря короче, представить себе в полном объеме и многообразии - педагогическом, медицинском, просто человеческом - разноголосый и многонациональный в полном смысле этого слова детский интернат круглогодичной работы, мы выйдем волей-неволей к важным этическим вопросам деликатнейшего свойства.
      Среди них первейший: право - или ответственность - на - или за рождение дитяти. Ведь речь-то - ни мало ни много - о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! - то уж об ответственности - как же молчать о ней?
      Ребенка можно родить. Но - для чего? Только для счастья, для радости - ответ один! Родить на беду - какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.
      Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу - этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу не слишком ли поспешно государство - руками Дома ребенка - разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с... курицы вода. Ни она претензий, ни - ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают...
      Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.
      По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах - благих и тяжких - есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда - великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется "нас возвышающий обман".
      Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество - во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.
      Да, у всякого из этих детишек - своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) - два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном - не служебном, но сердечном - отношении к детям.