Собрание сочинений (Том 4)

      Не сказанное ею так и не услышано окружающими.
      Казалось, ну какие к кому претензии?
      Хочешь - скажи.
      А молчишь, кто ж тебя знает, может, вовсе и не думаешь такого?
      Откуда окружающим, даже знающим Надю близко, угадать этакий нестандартный нюанс: девочке не хватает отцовской ласки. Именно отцовской, не материнской, хотя мать у нее умерла, ее тоже нет.
      Надежда ничего не пишет об этом прямо, но ведь многое угадывается сквозь строки письма: ей не хватает любой ласки.
      Просто ласки.
      И она благодарна первой ее воспитательнице, женщине, за то, что та нашла к ней ключик, что приласкала ее.
      Но женская ласка, как-то эквивалентная материнской, доступна ей, отцовская - недоступна, недосягаема, а оттого еще более сладка и желанна.
      Недоступное постепенно обретает легендарный, необычный облик.
      И в том, как Надя ищет этой отцовской ласки, как широко и доверчиво оглядывает мир, как неутомимо, веруя, ищет идеал, заключается, на мой взгляд, суть ее человеческого характера.
      Такой его черты, как настойчивость и целеустремленность.
      Человеческие качества, на мой взгляд, вырастают чрезвычайно прихотливо, и вывод, который несет вот такая, как у Нади, история, может быть совершенно неожиданным.
      Сама для себя незаметно, думая совершенно о другом, Надя выработала в себе настойчивость, и не будет ничего неожиданного, коли вот такой отроческий, стихийный "поиск отца" вдруг воспитает в Наде хорошего исследователя, настойчивого работника в избранной ею профессии. Вообще сформирует последовательного человека.
      Было бы, по-моему, очень важно психологическое жизнеописание человека на протяжении всей его жизни.
      Вот Надя, ее история, ее исповедь. Случай непростой, неординарный. Размышляя вслух над этой историей, я только интуитивно прогнозирую, причем прогноз ведь может оказаться и ошибочным. А что, если бы судьбы людей, незнаменитых, простых, - но ведь нет простых людей, все люди сложные, и Надина история блестящее тому подтверждение! - становились предметом изучения, обобщения и вывода психологии? Наука эта со временем начинает обретать черты точной дисциплины, вроде математики, особенно когда смыкаются методы этих предметов. Но, думаю, что до целостного психологического портрета личности, а особенно до серии психологических биографий, нам еще далеко. А раз далеко, значит, мы не можем с полной уверенностью сказать, что за что, какая шестеренка какой черты характера цепляет за другую и за какую именно.
      В Надиной истории мне меньше всего хотелось бы делать какие-то сравнительные выводы. Что-де Вите в жизни придется слаще, чем Наде. Думаю, никто такого не скажет.
      Человеком владеют не только черты его характера, но и жизненные обстоятельства, в которые он попадает.
      Однако обстоятельства и характеры находятся в постоянном противодействии.
      Личность сильна, если оказывается выше обстоятельств.
      Разность этих потенциалов рождает очень важные общественные ценности.
      Ведь именно при победе характера над обстоятельствами возникает такое, к примеру, высокое событие, как подвиг.
      Пройдя сквозь испытания, опалив огнем свою душу еще в отрочестве, Надя может стать прекрасной матерью, сконцентрировав в своей любви к детям то, чего так недоставало ей, сможет, пожалуй, по этим же причинам сыграть важную роль в своей собственной семье, внушив мужу необходимость тех достоинств, которых она не нашла у отца.
      Вообще жизнь устроена так, что не знаешь твердо, что чем и где обернется.
      Но вернемся к типичному в этой истории: не сказано, не услышано.
      Возникающее в отрочестве стремление к самостоятельности рождает ранимость. Неаккуратно сказанное слово может засесть в душе на всю жизнь, до седых волос.
      Но, став взрослым, человек, как правило, умеет давать прошлым обидам объективные оценки, учитывающие обстоятельства.
      Отрочество характерно как раз вот этим "неучитыванием" обстоятельств.
      Отрочество отличает максимализм, а значит, высшие требования к окружающим. Жажда справедливости в большом и малом, в деле и даже случайном слове...
      Итак, ранимость.
      Прогрессируя, она дарит характер.
      Отчужденность - это уже свойство характера.
      Человек сторонится других, не только взрослых, но и сверстников. Становится замкнутым. Потом угрюмым. Рядом с замкнутостью и угрюмостью непременно соседствует упрямость.
      Надя ничего никому не сказала про отца. Это ее письмо - первое признание, но первое потому, что взрослые люди, жившие рядом с ней, допускали главную ошибку - не слышали несказанное.
      А несказанное в отрочестве надо слышать.
      Надо слушать.
      В этом, конечно, самое высшее творческое проявление - интуиция.
      Ведь педагогика - это тончайшее творчество. Углубленное внимание воспитателя к каждому шагу ученика.
      И, как видим, не только к шагу, но к желанию.
      Шаг заметен, желание трудноуловимо, но интуиция тем не менее не есть нечто редкое, дарованное лишь избранным.
      Каждое любящее сердце, независимо от образовательного уровня его владельца, обладает интуицией.
      И это надо твердо знать родителям, всем без исключения. Если любишь поймешь. А поймешь, услышишь несказанное, значит, сделаешь шаг навстречу...
      Услышать несказанное - значит постичь душу подростка, значит овладеть его жизнью, значит суметь помочь ему. Прекрасно, если удастся помочь без лишних слов.
      Любопытная частность практического воспитания. Очень многие родители и педагоги рассматривают как высшее достижение, так сказать, "подкожное" воспитание. Считают честью так залезть в душу отрока, так вывернуть ее, чтоб, с их точки зрения, ни одного темного уголка не осталось.
      Несчастны эти дети!
      Доверяя взрослым, выкладывая каждое мало мальское движение души, они привыкают к ежесекундной опеке, не могут обойтись без совета по каждому пустяку, теряют самостоятельность, теряют черты личности.
      Подростком надо владеть, но, в отличие от владения ребенком, здесь полной мерой вступает в действие интуиция.
      Можно и без расспросов понять отрока.
      Надо догадаться.
      Надо поставить себя на его место.
      Вот это требование к воспитателю мне представляется самым существенным.
      Представь себя на месте Нади ее воспитатель Николай Петрович - он быстро бы догадался, почему на столе у него букет листьев, понял бы, что странности ее характера чем-то мотивированы, и поэтому следует разобраться в девочке.
      Он - плохой, вернее - никакой педагог.
      До интуиции в его работе (творчеством это, пожалуй, не назовешь) дело не дошло.
      Не дошло даже до обычного анализа.
      Спроси педагога, что было с Надей, он, пожалуй, ничего не скажет, кроме того, что девочка "испорчена", что она "трудна".
      И вот еще о чем надобно сказать...
      О легкости, с которой пришпиливаем мы ярлык "трудный" к непонятному, а верней-то, непонятому подростку.
      Ярлык этот похож на рецепт неграмотного лекаря, который прописывает всем больным одно лекарство.
      "Трудный" - слишком легкий и ни к чему не обязывающий диагноз.
      Трудный, да и все тут...
      Но об этом позже.
      P. S. Я очень надеюсь, что все это прочтет и Надя. Что мои надежды это и есть ее собственные, выстраданные чувства. Жизнь ведь всегда обещает радость. И если человек точно убежден, что он лишен чего-то важного, отчаиваться не надо, просто нельзя. Коли отнято в одном, прибавится в другом. В другом, нежданном, может, очень дорогом и важном.
      Помнишь, Надя, в учебнике физики есть про закон сохранения вещества, закон сохранения энергии?
      Есть еще и закон сохранения счастья. Верь, он точно есть!
      ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ. ЛЕНА
      Мое прошлое и сегодняшнее как ночь и день. Я замужем. У нас растет дочка. Вы даже не представляете, как я счастлива!
      Тогда всего этого не было. В нашем доме, куда переехали мы с родителями, было много мальчишек. И, как я потом узнала, многие побывали уже в колонии. Нас было три подруги: я, Таня, Рита. Почему мы быстро "отесались" в компании мальчишек?
      Мне было 13 лет. Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу. Я хорошо чувствовала ее. В школе мы с подругой были отстающие. У меня было хобби - любила писать, сочинять. Особенно радовалась, когда в классе писали сочинение. Тут уж можно дать волю своим мыслям. Учительница по русскому языку и литературе не любила "галиматьи", как она отзывалась о моей "писанине". Она предпочитала всегда только своих отличниц. (Хотя однажды услышала от нее: "Лена, ты странная девочка, или ты меня не понимаешь, или я тебя".) Между нами была какая-то пропасть, которую, казалось, не преодолеть. Математика давалась трудно, и почти после каждого урока меня потчевали нотациями.
      Помню, зададут задачу. Сижу над ней долго. Решу сама дня за два, когда отличник справился бы с ней сразу. А знаете, какое удовольствие получаешь при этом! Но этого никто не видел, не замечал, я была посмешищем в своем классе. Меня считали наивной, тупой и вообще странным типом. Я не любила школу, ненавидела свой класс. Порой сбегала с уроков. Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью. Постепенно скреплялась наша дружба с дворовыми мальчишками. В подвале дома было наше пристанище. По вечерам мы там обитали. Сначала как новички, робкие и скромные, а затем как свои люди. Мне было всегда легко и хорошо среди новых друзей. Мы пели песни, играли в карты, в "бутылочку". Частенько делали "налеты" на дачи. Постепенно "налеты" стали уже нашей необходимостью, привычкой. Мне ничего не стоило сказать: "Девки, пойдем дачку грабанем!"
      Однажды пришел Сергей (отбывший наказание в колонии), на руке его были детские часики.
      - Откуда? - был первый вопрос.
      - Из магазина, так легко удалось свистнуть, пошли покажу.
      По дороге он сообщил, как надо раздобыть такие часики. Через полчаса часики были у нас на руках.
      "Так легко и быстро! Здорово!" - ликовали мы. Следующей жертвой были книги и пластинки.
      По вечерам вновь собирались в подвале. Потрясали друг друга своими рассказами. Все было как в сказке одной (не помню названия): разбойники по ночам собирались на кладбище, разжигали костер и по очереди рассказывали, кто где был, кто что делал, что где навредил. То же самое выходило и у нас.
      Вскоре двоих парней из нашей компании поймали. Пребывание в подвале стало невозможным - милиция забила дверь досками. Наш дом стоял на учете в милиции. По вечерам можно было заметить постового. На время наша компания распалась, тех двоих посадили в колонию, и оставшиеся пренебрегли нами, считая, что при первой же опасности мы их продадим.
      Имея маленький опыт, мы начали действовать самостоятельно, втроем. Начали с библиотеки. Приходили как будто почитать, а сами набивали в пальто книги, картинки, даже два горшка с цветами унесли. Зачем? И сами не знали... Заходили в продовольственный магазин, аккуратно проделывали дырочку в пакетах, вынимали конфеты и прятали. За конфетами последовало печенье, шоколад, мыло, вафли. Быстро нас потянуло и в промтоварный, откуда мы утащили три платья, две комбинации, сумку, детскую кофточку. Было не боязно, а интересно. Но интереснее всего то, что нас никто не подозревал. Воруем себе спокойненько, прямо из-под носа берем. Все казалось смешным. Может, так и продолжалось, если бы не он.
      Этот парень переехал в наш дом недавно. Я влюбилась в него. Замечала, что он ко мне тоже неравнодушен. Мне очень хотелось с ним дружить, он казался не таким, как все. Я искала уединения, хотелось быть всегда одной. Однажды все рассказала отцу: и про похождения, и про Колю (так звали того парня), не знаю зачем, будто именно здесь нашла выход из положения.
      Целый вечер и всю ночь сидела с отцом, и все говорили, говорили.
      Утром было все ясно и легко на душе. В этот же день написала записку Коле, что хочу с ним дружить. Лучше не вспоминать тот день, когда я его увидела. Тогда я услышала от него, что я не похожа на девочку, что я неаккуратная, хожу, как пугало в бантиках. Предложил свою помощь. Я не ожидала такого поворота. Мне было стыдно за себя. Убежала. С тех пор стали избегать друг друга. Во мне шла борьба с собой. Было жаль себя, совестно за все. Старалась понять, разобраться в себе.
      Решила твердо заняться самовоспитанием. Бывшие подруги перестали ко мне приходить. А если и приходили, то разговор не клеился...
      Прошло три года упорной работы над собой, над своим воспитанием. На стене висит режим дня, по которому я живу. Я работаю и учусь. Однажды к нам пришла моя бывшая учительница, попросила на школьном вечере прочесть прозу небольшую. С удовольствием согласилась. Когда выходила на сцену, то ловила на себе взгляды бывших учителей, школьников. Народу было много. К концу чтения появились слезы, которые текли и расползались по моим щекам. Никто не знал причину слез. Мне долго аплодировали. Директор школы просил зайти меня к нему. В расстегнутом пальто выбежала из школы.
      Вы не поймете моего состояния. Я увидела школу другими глазами.
      Прибежав домой и свалившись прямо в пальто на кровать, долго навзрыд плакала. Я ненавидела себя в эти минуты, считала, что потеряла, упустила самое большое и дорогое. Как поздно пришло прозрение. Я горю желанием учиться.
      Прошлое давно забыто. Мне постыдна та, старая моя жизнь. Пусть простят меня те, кому я причинила плохое. Пусть это позднее признание. Но лучше поздно, чем никогда. Сейчас я работаю воспитателем, заочно учусь. Хочется видеть детей всегда счастливыми. А 13 лет - самый трудный возраст. Надо помнить: главное - не проглядеть, главное - не пропустить...
      Что же толкает на преступление?
      Бездеятельность. У меня дело не дошло до скамьи подсудимых, хотя вполне могло бы дойти. Важно перебороть себя, подавить в себе плохое.
      Жизнь удивительна, надо только стараться не портить ее...
      СТУПЕНЬКИ ИЗ ПОДВАЛА
      Что ж, без сомнения, письмо Лены можно назвать розовым или голубым.
      Горестная завязка, драматический конфликт, но конец счастливый.
      Хэппи-энд.
      Как говорится, дай бог всякому такой развязки.
      Можно было бы просто порадоваться за Лену, пожелать ей удачливой судьбы, помахать вслед платочком.
      Но дело в том, что хэппи-энд этой истории достаточно нетипичен при типичности всех предшествующих этапов.
      Таким образом, история Лены достойна того, чтобы попытаться ее разобрать.
      Этапы же Лена называет удивительно отчетливо. Первый она формулирует так: "Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу".
      Итак - свободу, а годы-то - тринадцать лет.
      Помните высказывание пятнадцатилетнего мальчика о родителях - "они знали нас, когда мы были маленькими".
      Не противоречит ли это высказывание судьбе Лены?
      В тринадцать лет родители предоставили полную свободу поступков, ни о какой опеке речи нет, следовательно, они поняли своего ребенка?
      Нет, не поняли, и никакого противоречия здесь нет.
      Опека, недоверие к самостоятельности ничуть не менее опасны формальной заинтересованности, а зачастую и просто равнодушия.
      И как тут не привести прекрасное высказывание Василия Александровича Сухомлинского, который записал: "Чувства нельзя заменить никакими материальными благами, никаким, даже самым разумным распорядком или режимом. Кроме хорошего коллектива, у ребенка должен быть самый дорогой человек, для которого рождение, развитие, каждый шаг духовной жизни ребенка - высшая радость".
      К этому стоит добавить: родительские чувства, находящиеся в состоянии гармонии применительно к разным этапам развития ребенка - ну, к примеру, безудержность родительских ласк в отрочестве должна стать более сдержанной, тактичной, ненавязчивой, - не должны отступать в тень ни на минуту.
      В пятнадцать, в семнадцать или в тридцать лет сын или дочь нуждаются в любви и понимании ничуть не меньше, чем в три года. Напротив! И в сорок лет детям нужна близость родительского сердца, родство душ, настоящая близость, которые - увы! - часто растрачиваются к той поре, превращаясь в элементарные человеческие отношения.
      Но элементарных отношений между родителями и детьми мало!
      В любом возрасте самые взрослые, самые зрелые дети нуждаются в некоем заповедном месте, куда обращены их сердца, их память, их чувства - с надеждой, что в том заповеднике живы и всегда будут жить непреходящие ценности детства, к которым не грех обратиться вновь и вновь, словно окунуться в живой воде. Особенно если взрослая жизнь приносит испытания, проходя сквозь которые нужна, ох как нужна, живительная сила настоящих ценностей.
      Но вернемся к "свободе" тринадцатилетней девочки. Обретение это или потеря? Для нее внешне - обретение.
      Но это субъективная оценка человека, не вполне и не все знающего о свободе.
      В том, что это потеря, она убедится позже, но пока - не будем подталкивать события, - пока она чувствует себя хозяйкой своей судьбы.
      Впрочем, сложись иначе ее школьная жизнь - учись она легко, будь она любимицей класса, - дороги в подвал могло бы и не быть.
      Могло бы. Однако и это лишь один из множества вариантов. В жизни бывает всякое. Но случилось так, как случилось.
      Первый этап - родители дали свободу, забыв о том, что высшая радость для них - "каждый шаг духовной жизни" Лены.
      В школе она записная "чайница", пишет в сочинениях сплошную "галиматью", а математика ей просто не дается. И это второй этап.
      Школа с дружной помощью родителей открыла для Лены новый путь - путь отторжения от коллектива, прозвище "тупицы", путь к "подобным" ей, где нет унизительного недоверия, нет чувства неравенства.
      Поразительно, но факт. Компания подростков, которая собирается в подвале или подворотне, по крайней мере в самом начале, принимает каждого нового подростка с преувеличенным вниманием и доброжелательством. Это потом возникает система "заводил" и "прихлебателей", когда "прихлебатели" обязаны заискивать и пресмыкаться перед верховодами, но поначалу все идет иначе. Диву можно даваться - по какой такой неписаной педагогике подросток, уязвленный в школе и семье - где пользуются педагогикой писаной! - бывает так легко и просто втянут в подвальную компанию.
      Лена, к сожалению, пишет только об одной стороне дела - как стала она изгоем в школе при полной свободе, дарованной родителями.
      Но другие истории с абсолютной точностью подтверждают схему действия, так сказать, неорганизованного коллектива, ребячьей компании.
      Сначала внимание, подчас преувеличенное, забота, признаки дружбы.
      Потом резкая перемена, когда маски сорваны, остаются сила, приказ, давление на личность, сила страха.
      Многие проступки и даже преступления совершаются под воздействием или явных угроз, или даже невысказанного предложения: а ну-ка каков ты?
      Ухарство, желание не ударить лицом в грязь перед новыми дружками, которые известны лихостью и бесстрашием, - вот неписаный "педагогический" прием вольной компании.
      Перечитаем письмо Лены. Пожалуй, более всего меня волнует фраза: "Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью".
      Отчаяться в тринадцать лет, разувериться в себе - здесь мало усилий одной только девочки.
      Верно, школа и родители крепко тут постарались.
      Одни - формализмом, отталкиванием, другие, напротив, полной свободой.
      И здесь снова хочется поразмышлять о таком расхожем ныне термине "трудный" подросток.
      На мой взгляд, все подростки трудные.
      И дело часто вовсе не в них, а в пороге, который им приходится преодолеть.
      Порог - данность объективная, хочешь не хочешь, а переступить его надо.
      Порог этот выстраивает и физиология: вчера были просто мальчики и девочки, которым можно и не стесняться друг друга, а сегодня это юноши и девушки со всеми физиологическими чертами и признаками завтрашних мужчин и женщин.
      Вчера мальчишка, сосед по классу мог, не раздумывая, толкнуть в грудь свою напарницу, а сегодня это невозможно. Глупость это? Пустяк?
      Пустяк с точки зрения невежественного человека или пошляка. Или человека, забывшего свою юность.
      Для подростков физиология становится одной из важнейших сторон порога: сегодня мальчишкам и девчонкам есть о чем поговорить порознь друг от друга.
      Возникающая разность непременно преподносит влечение мальчишек и девчонок друг к другу. Влюбленность, а то и самую серьезную привязанность.
      Но влюбленность бывает и неосознанной.
      В эпоху этой неосознанности происходит очень многое и очень важное. Желание быть лучше других. Не исключен, а, напротив, широко распространен "обратный" ход: быть "лучше" других в плохом. Грубить взрослому, причем непременно в присутствии товарищей. Часто один на один подросток ведет себя совершенно иначе.
      Для этих явлений подобраны термины - стремление к престижности и стремление к ложной престижности. Что ж, как горшок ни обзови... суть-то остается.
      А суть такова, что вчера ребенок говорил писклявым голоском, а сегодня уже басит, и бас этот помогает ему чувствовать себя взрослым человеком. Вчера он по всякому поводу спрашивал позволения родителей, сегодня он считает себя вправе поступить без всякого спроса, по собственному разумению. Вчера еще он взахлеб читал превосходную детскую книгу, а сегодня он ту же, недочитанную книгу отодвигает в сторону, а берется за иную, часто непонятную ему, но зато взрослую.
      Или начинает курить, хотя в душе не выносит табачного дыма, и отвечает на укоры - "буду как все".
      Видите, сколько алогизма. С одной стороны, ему надо выделиться из массы, с другой - как все, и в этом противоречии своя логика. Нелогичная логика возраста, порога.
      На каждом из поворотов этого сложного лабиринта подростку можно запросто приклепать кличку "трудный". Закурил - "трудный", нагрубил "трудный", подрался - "трудный".
      И клепают-приклепывают хорошим, ни в чем не повинным отрокам эти ярлыки с легкостью и безответственностью необыкновенной. Родители иные, да и педагоги тоже, кажется, даже хватаются за эту кличку, будто за соломинку, будто за какое-то для себя оправдание. "Трудный", да и с плеч долой, "трудный", да и отпустите душу в рай, не терзайте ненужными притязаниями.
      А притязания есть, будут и должны быть. Василий Александрович Сухомлинский, к примеру, словечко это - трудный - использовал весьма неохотно, со скрипом, да и то не в устных объяснениях, а в своих научных работах, пользуясь им скорее как термином, взамен которого ничего умнее пока не сыскали, а не как педагогическим ярлыком.
      Ежели юный человек стал по-настоящему труден, то это уже результат, и ярлык тут ни при чем, его можно опустить, а долг учителя ли, родителя ли проанализировать и точно установить, где жизнь маленького, справедливо стремящегося к самостоятельности человека стала давать сбои, утратила благотворное воздействие близких людей, отошла от норм общественной морали.
      Проанализировать - тоже занятие послепожарное. Анализ нужен, чтобы обнаружить время и точки загорания, но для того, чтобы пожара не было вовсе, чтобы существовала гарантия благополучия, надо учиться предвидеть поступки, вытекающие из характера подростка, а для этого хорошо знать, чем он жив и каков на самом деле.
      Мать же, отец - как бы и чем ни были заняты их головы - ни на час не должны расставаться со своим ребенком.
      И речь здесь не о физическом присутствии возле чада, не о бесконечной опеке, отнюдь. Речь о том, что Сухомлинский назвал высшей радостью за каждый шаг духовной жизни ребенка. Ведь чем старше ребенок, чем сложнее проблемы, которые он решает, тем сложнее его духовный мир, тем интереснее и дороже должны быть родителям его поиски, смятения, открытия.
      И тут мне хочется привести письмо из села Мамонтова Алтайского края от Валентины Саутер - называю в данном случае все своими именами, ибо скрывать здесь совершенно нечего. Вот как пишет она о своем старшем сыне Викторе.
      "Учится средне. Пятерками не балует, нет-нет да и двойки промелькнут в дневнике, и я тогда думаю: ну чего ему не хватает, чтобы он учился хотя бы без двоек? Муж Володя скажет: "Мне даже стыдно говорить, взрослый человек, а того не понимаешь, что учиться надо обязательно". Витя молчит. Видите ли, задето его мужское достоинство. Видите ли, он взрослый, если где и вышла промашка, никто в это вмешиваться не должен. И мне, - пишет мать, - кажется в эти минуты, что он нас не любит".
      Но вот в семье произошел тяжелый случай. У матери случился сердечный приступ. "Скорую помощь" соседи долго не могли вызвать - все-таки дело происходит в селе. Возле матери одни дети.
      "Я уже вся посинела, руки и ноги свело судорогой, хотела подняться, но не могла. Надо было видеть, как плакал Витя, нет, не мужскими скупыми слезами, а детскими слезами, и не стыдился их. Он размазывал их по щекам, плакал и все просил: "Мама, может, тебе еще какое лекарство подать?" Я и сейчас не могу писать об этом без волнения. Перед моими глазами еще долго стояла эта картина: плачущий Витя и рядом с ним младший мой Юрка, с кружкой, всхлипывает, а кружка пляшет в его руке, и вода льется на пол. Потом приехала "скорая", приступ сняли, и я теперь никому не поверю, что дети не любят родителей. Надо только больше им доверять...
      У нас дружная семья. По вечерам, когда рано с работы приезжает Володя, все собираются в кухне, я убираю со стола посуду, муж рассказывает, как поработал, он у нас ударник коммунистического труда. Витя его внимательно слушает, и вот, глядишь, отец и сын склонились вместе над какой-то схемой, читают книги по технике, спорят, смеются.
      Недавно отец сказал ему: "Мне, сынок, некогда, я буду делать другую работу, а ты подключи свет в землянку". Землянка у нас в стороне от дома, и на лето мы свет отключаем. Витя замялся: "Папа, да я не смогу". Володя поглядел на него и сказал: "Не поверю, смотри-ка, дите какое, подключить свет не можешь, а еще в десятом классе учишься. Я буду недалеко, если что, спросишь". И ушел. А через некоторое время муж говорит мне: "Погляди-ка, мать, как наш сын свет подключил". - "Сам?" - "Сам!" - "Ну и Витя!" А Витя передернул плечом, чего, мол, там, буркнул что-то себе под нос, отвернулся, а сам улыбается".
      Неприметные на первый взгляд, очень простые детали обыкновенной жизни описала мать.
      Но эти детали полны тепла и большого педагогического смысла.
      Мне кажется, семейная обстановка в семье Валентины Саутер идеальная.
      В труде, в общих интересах всех членов семьи - взрослых и юных, в общих горестях, коли они выпадают, формируется личность растущего человека.
      Не прост, не однозначен этот процесс. Права мать, когда пишет: "Видно, дети состоят из сплошных загадок, решать которые придется нам всю жизнь".
      Впрочем, эта женщина, мне кажется, получила уже главные ответы на главные вопросы. "Добрая у нас семья, дружная, уважительно относимся друг к другу. Вот недавно Юра, это младший, подходит и говорит:
      - Мама, у каждого человека есть две матери.
      - Да, - подтвердила я, - та мать, что жизнь дала, и та мать, что воспитала, - Родина.
      - Мама, у тебя тоже две матери?
      - Да, сынок, две. Первую мать, что жизнь дала мне, называют Устинья, а вторую, что воспитала меня, называют Россия".
      Каждый, конечно, воспитывает по-своему, своими, пришедшими в сердце и в ум словами, но слова, которые легли на душу этой матери, мне думается, упали не на голые камни, а на благородную, взлелеянную ею почву.
      Высокие слова, по моему разумению, должны говорить своим детям все родители, и тут дело только в том, услышат или нет эти слова их дети. Услышат, коли высокие слова - не демагогия, не воспитательная мера, но вывод из дел, не абстрактных, не чьих-то, а твоих родительских.
      И худо, когда взывает родитель к слуху и совести, но уши у отрока остаются закрытыми, совесть на запоре. Почему? Да потому, что слова родителя не поддержаны его добром, его душой, его болью.
      Я уже писал: педагогическая интуиция - вопрос не образования, а души и сердца.
      В семье Валентины Саутер, по моему разумению, душа и сердце у родителей в согласии, потому и жизнь устроилась достойная.
      Мог бы отец Володя и сам свет в землянку провести, но преодолел упрямство сына, и оказалось, что упрямство это, первое сопротивление просто неуверенность. Помог отец сыну неуверенность эту преодолеть, помог хоть в малом, а самоутвердиться.
      А вот учительница Лены, человек со специальным образованием, до такого уровня педагогики еще не добралась, попытки творить в школьных сочинениях объявила "галиматьей", посеяла в девочке неуверенность в себе, разочарованность.
      Казалось бы, какая связь между обидным словом "галиматья" и мелкими магазинными и дачными кражами, которые совершала Лена вместе со своей "компашкой"? Пока что наша система общественного порицания подобную связь не стремится установить. Но связь тут прямая. Вина учителя серьезна и тяжела.
      К сожалению, мы списываем подобную вину со счетов не только равнодушных или недалеких родителей, но и образованных, грамотных педагогически учителей.
      Как обвинишь учителя, если у него сорок душ и каждое слово упомнить невозможно? Пока вроде невозможно.
      Но я надеюсь, когда-нибудь в педагогических институтах и на августовских совещаниях учителей начинать разговор будут именно с этого.
      Со слова учителя. С того, как может возвысить юную личность слово учительского доверия. Как может ранить неосторожно брошенная обида.
      Врачи, как известно, кончая институт, приносят клятву Гиппократа, суть которой состоит в том, что врач обязуется использовать свои знания не во вред больному, а только в помощь ему. Не мешало бы и учителю давать клятву в том, что свои знания он обязан соотносить со своим словом, обращенным к ребенку, отроку, юноше.
      Слово и ранит, и лечит. И ранящее слово неумелого учителя должно быть признано ответственным за последующее.
      Последующее у Лены - подвал. Дачные и магазинные кражи. Моральная опустошенность. Неуверенность, которая выражалась даже внешне - в неопрятности. Учительница, признавшая галиматьей ее исповеди, не увидела это. Безучастны были и родители.