Собрание сочинений (Том 4)

      Не успели мы выспаться, как пришел тот человек. Телеграммщик.
      - Рыбаков здесь живет? - спросил он, стоя в дверях и покачиваясь.
      От телеграммщика пахло вином, он был небритый, с черной щетиной до самых глаз. Шапка куда-то на затылок съехала. Того и гляди, свалится.
      Дед на него посмотрел, весь передернулся. Молча расписался, протянул руку за телеграммой.
      - Э-э, нет! - засмеялся телеграммщик. Пощелкал пальцами. - За доставочку! А то голова болит. Три дня все-таки под снегом сидел. Один на один с ней, родимой.
      Дедушка взял у мамы двадцать копеек. Отдал дядьке. Тот телеграмму протянул. Но уходить не собирался.
      - Слышь! - сказал он деду. - Тут говорят, генерал какой-то нас откопал!
      - Говорят! - ответил дед. - Ну, до свидания!
      Пьяный рукой махнул.
      - Чтоб ему неладно было! - воскликнул. - Лучше бы не откапывал! Как хорошо! На работу идти не надо! Телеграммы эти проклятые никто не шлет!
      - Ты что, - спросил дед, - три дня с бутылкой в обнимку?
      - Ага! - радостно крикнул телеграммщик. - А генералов этих не звал никто. Подумаешь, генерал! Да я сам, может, майор! Может, и я бы сейчас до генерала дослужился.
      Из кухни мама вышла, велела мне в комнату идти. Я не хотел. Боялся деда оставить. Вдруг этот пьяный тут разбушуется? Но дедушка мне кивнул. Сказал:
      - Иди, Антошка! Не гляди на этого майора. Мне и то страшно на него смотреть.
      Я ушел. Но из комнаты ведь все слышно.
      - Не пужайся! - сказал телеграммщик. - Чего такой пужливый? Небось на войне не был? Небось в тылу отсиделся!
      Я думал, после этих слов дедушка на него закричит. Выгонит из прихожей. Но он промолчал. А пьяный болтал.
      - Зря отсиделся! - говорил он. - На войне хорошо! На войне я человек был, понимаешь? Все под козырек берут! Что прикажешь, то и сделают! Если ошибся - никто не осудит. Не смеют. Вперед - и все!
      Дед молчал.
      - Нет, - крикнул телеграммщик, - ты не понимаешь! Война лучше! Вот бы сейчас войну! Я бы снова человеком был!
      - Как у тебя язык поворачивается, - сказал дед, - такое говорить? Даже если пьяный.
      - Ты чо, ты чо! - забормотал телеграммщик. - Думаешь, я Черчилль какой? Войны хочу?
      - Давай-ка отсюда, герой! - насмешливо сказал дед. - А то вон внук мой тебя слушает! Подумает еще, что ты действительно майор!
      - Майор! - закричал пьяный.
      - Если и был майор, так забудь про это. И никому не рассказывай. Армию не позорь. Свое прошлое.
      - Ты кто такой? - заорал телеграммщик. - Кто такой - меня учить? Подполковник? Полковник? Генерал, может быть? Ха-ха-ха! Генерал! Плевал я на всех генералов!
      - Просто человек, - ответил дед. - Разве этого мало?
      Телеграммщик, ругаясь, ушел. В прихожей послышался мамин голос:
      - Надо было вызвать милицию.
      - Разве поможет? - ответил дед. Голос у него был усталый, тяжелый. Разве поможет милиция, если человек честь потерял?
      Дедушка весь вечер ходил молчаливый. Когда его спрашивали что-нибудь, отвечал невпопад. Перед самым сном руку в карман сунул, вытащил бумажку.
      Телеграмма! Забыли все про нее.
      - "Дорогой Антон, - прочитал дед, - двадцать восьмого марта мне стукнет пятьдесят тчк Непременно прилетай тчк Иванов".
      Дед забегал по комнате. Оживился.
      - Еду! - крикнул он маме и отцу. - Еду! - крикнул мне.
      У меня чуть слезы не выступили. Ведь мы договорились на лыжах покататься в каникулы. В кино вместе походить. Да и вообще мы договаривались весенние каникулы вместе провести. А он уезжает! Уезжает! И про меня забыл!
      Дед подошел ко мне. Взял за подбородок. Заглянул в глаза.
      - Ольга! Сергей! - сказал он. - А мы ведь вместе с Антошкой поедем.
      И тут примчалась Анна Робертовна.
      - Мон женераль! - крикнула деду с порога, нас даже не заметив. Дождалась! Наконец-то! Гриша женится! Буду своих внуков нянчить!
      Дедушка засмеялся. Спросил:
      - Как же мы теперь управимся? Три коляски чужих да еще своя прибавится.
      - Мон женераль! - воскликнула Анна Робертовна, смешно прищурив глаза. Будто земляничное варенье попробовала. - Прицепим друг к другу. Будет целый поезд.
      Мы все так и покатились, представив себе поезд из четырех колясок. И Анна Робертовна вместо паровоза!
      ЕГО РОДИНА
      Мы путешествуем!
      Мы меняем самолеты. Сначала летим на большом "Ту". Потом на небольшом "Иле". Затем на маленьком "Яке". И еще на "Ане". Совсем крохотном. В нем сидят человек двенадцать. И стенки дребезжат.
      Мы летим сначала на его родину. Ведь он же вятский. Это где-то от нас далеко. За Уралом. Почти у Москвы.
      Дед сказал, когда мы составляли с ним маршрут:
      - Надо заехать на родину. Поклониться отцу-матери. Вдруг не придется?
      Я эти слова мимо ушей пропустил. Стал его про Москву спрашивать. Про Харьков, где генерал Иванов живет...
      И вот "Ан" садится уже. На снежное поле. Мы идем в Дом колхозника. Машины в деревню, где родился дед, не ходят. Добраться можно только на лошади. Вернее, на санях. Нам объясняют, что утром пойдет почта. И с ней захватят нас. Вместо ценных бандеролей, наверное.
      Мы устраиваемся в тесной комнатке с маленьким окном. Подоконник широкий, пожалуй, с метр. Дед говорит, тут когда-то был монастырь. И это келья, комната, где монахи жили. Мне забавно, мы тоже, значит, монахи.
      Нам говорят, что свет только до двенадцати. Что движок потом выключается. Не понимаю, какой движок? И почему электричество нельзя включить ночью? И почему лампочка светит неровно - то тускло, глазам больно, то ярко.
      - Электричество здесь от двигателя идет, - объясняет дед. - А механику тоже спать надо. Вот построят вашу станцию, и свет сюда придет. Будет постоянный. Сибирский.
      - Как? - удивляюсь я. - Наше электричество - так далеко пойдет?
      - Конечно! - объясняет дед. - Сибирская электроэнергия и сюда пойдет, и в Москву, и даже в Европу.
      Вот чудеса! А я и не знал!
      Мы гуляем по городку. Как все странно здесь! Как не похоже на наш поселок!
      Острозубые заборы, а у нас ни одного забора нет. Старинные приземистые дома - дед говорит, купеческие. А у нас ни одного старинного дома. Только старые есть, деревянные. Заброшенная колокольня, и над ней воронье кружит - черная орущая туча, даже жутко. У нас столько ворон не бывает. На улицах тихо, кашлянешь - слышно. А у нас в это время смех, музыка, народ гуляет...
      Утром нас будят. Мы выходим на улицу, садимся в сани. Возница чмокает, лошадь нехотя трусит под горку.
      Когда рассветает, я вижу, что лошадью правит мальчишка. Класса так из шестого. Я разглядываю его с интересом. А он оборачивается на деда.
      - Сам-то из каких? - спрашивает дед. - Рыбаковский?
      - Рыбаковский! - басом отвечает парнишка. Лицо у него в веснушках. А вы на побывку, товарищ генерал?
      - На побывку, - усмехается дед.
      Парень громко чмокает, прикрикивает басом:
      - Н-н-о-о!
      Вот интересно: голос у мальчишки обыкновенный, а лошадь понукает басом.
      Лошадь бежит быстрее, скрипит свежий снег под санями. Я любуюсь березовой рощей, круглой, посеребренной инеем. Дома у нас так березы не растут. Там они по отдельности. А здесь целая роща. Красиво.
      Дорога то вверх поднималась, то бежала вниз, и мне казалось, что мы едем по волнистому морю. Я уснул.
      Когда проснулся, сани стояли возле дома с почтовым ящиком, лошадь была привязана к столбу и громко хрупала, наклоняя голову к охапке сена.
      Послышались голоса.
      Из дома вышел дед, его провожала женщина в пуховом платке.
      - Милости просим потом на обед, - сказала она. - Мы вас помним. И родителей ваших помним.
      - Спасибо! - сказал дед, кивнул мне, и мы пошли куда-то за деревню по глубокой тропке.
      Тропка привела к кладбищу. Над нами неподвижно стояли заиндевелые сосны.
      Солнце освещало их кору, и деревья казались золотыми.
      Дед остановился возле двух крестов. Смахнул с них снег. Снял папаху...
      Я скажу честно, о чем подумал тогда. Я подумал не о тех, кто лежал под крестами. Я ведь их не знал. И представить их я тоже не мог: прадедушка, прабабушка. Что-то уж очень далеко. Какая-то древность. Если бы я видел их, может, что-нибудь и шевельнулось во мне. Но я не видел их, не знал, даже не представлял. Ведь это были родители моего дедушки. И я просто задумчиво смотрел на кресты.
      А дед стоял, сняв папаху, склонив голову. И я понял - он забыл про меня. И про папу забыл, своего сына. И про маму. Про нашу стройку. Про эту деревню. Все-все забыл, всю жизнь, которая сейчас. Он смотрит на снег, на покосившийся крест, а видит не это, совсем не это, а что-то другое. Что только он знает и помнит.
      Никогда дедушка не был таким. И тут я подумал: а вдруг он умрет? Вдруг его не будет тоже, как этих двоих - старичка и старушки, матери и отца моего дедушки? Мне стало страшно. Жутко. Как это - дедушки нет? Совсем нет! Навсегда!
      Я наклонился, схватил кусок снега, сунул его в рот. Во рту стало холодно, заломило зубы. Я снова увидел сосны, их золотую кору, хвою, как бы покрашенную белилами. Кресты. Дедушку.
      Я посмотрел на дедушку и поразился. Он плакал. Но не так, как плакал я. Лицо его было спокойно. Даже безмятежно.
      А по щеке скатывалась слезинка.
      ПЕСНЯ
      Мы шли потом прямо по сугробам, и дед рассказывал мне, показывая на замерзшую речку:
      - Здесь я пескарей ловил! Жалко, что сейчас не лето! А вон в том бору грибов было - пропасть.
      Потом мы возвращались в деревню, и дед показал, где была раньше церковь.
      - И ты молился? - спрашивал я.
      - Конечно, - улыбался дед, - по закону божьему пятерка была. Только она называлась - "весьма успешно".
      Лошадь у почты все хрупала сеном. Мы зашли на почту. Пахло сургучом и свежим хлебом. Женщина в платке поднялась нам навстречу. Поклонилась.
      - Милости просим погостевать, - сказала она.
      - Нам пора! - ответил дед.
      - Так не по-христиански, - сказала она, - уедете завтра. А сейчас надо отобедать.
      Речь у женщины была плавной, а сама она степенной, спокойной.
      Мы вышли с почты, пересекли улицу, вошли в дом.
      Дом был необычный. Двор - под крышей. Стены из бревен, каждое в обхват. В темной глубине двора протяжно промычала корова.
      В комнате, за столом, сидели старухи и старики. Угол был увешан иконами. Они тускло мерцали в полумраке.
      Когда дед перешагнул порог, старики и старухи встали. Неторопливо и плавно поклонились. Дед снял папаху и в ответ поклонился им тоже. Я растерялся. Не знал, что мне делать. Кивнул. Сказал:
      - Здравствуйте!
      Мы сели за стол, уставленный едой. Все молчали, только хозяйка приговаривала, угощая нас:
      - Груздочков отведайте! Брусницы! Варенушки!
      Это значит - груздей, брусники, вареного молока. Слова хозяйка выговаривала кругло, не спеша, и от этого они казались ласковыми, добрыми.
      Дед поднялся с рюмкой в руке. Оглядел стариков и старух, всмотрелся в их морщинистые лица, поклонился опять.
      - Спасибо вам, люди добрые, - сказал он, - за тепло, за сердечность. Мама моя и папаша померли давно. Когда пятилетки наши только начинались. Я в армии служил. Только на могилку сумел тогда съездить. А теперь вот и у самого жизнь на закате...
      Он помолчал, выпил вино. Выпили и остальные.
      - Прошу вас только об одном, - сказал дед. - Если, конечно, помните. Спойте. Помню с детства - петь у нас в деревне умели. А у мамы - любимая была про солдата. Дайте послушать в последний раз.
      Запели старухи неожиданно, как-то враз, и получилось у них так ладно и хорошо, что сердце у меня приподнялось будто.
      Выезжает молодец
      На добром коне.
      Спадает у молодца
      Перчаточка с рук...
      Выкатились у молодца
      Поводечки из рук...
      Песня грустная была, протяжная. Старухи даже и не пели будто, а рассказывали. Грустную историю рассказывали дедушке и мне, и я заслушался.
      Видно, мне, доброму молодцу,
      Бессчастному быть!
      Бессчастному быть:
      В солдаты идтить,
      А моей молодой жене
      Солдаткою быть...
      Высылают меня, молодца,
      В дальние города;
      В дальние города,
      За сини моря...
      На синем-то на морюшке
      Мать-погодушка,
      У меня, у молодца,
      Есть зазнобушка:
      Молодая жена
      С малым детушкам.
      Напишу я молодой жене,
      Напишу я грамотку:
      Не пером я писал,
      Не чернилами,
      А писал я слезами
      Горючими;
      Отсылал эту грамотку
      С ясным соколом,
      С ясным соколом,
      Под правым крылышком,
      Под подкрылышком,
      Под сизым перышком.
      Дедушка словно застыл. И лицо у него было такое же, как там, на кладбище.
      Старики не пели. Но сидели они не как зрители, а напряженно, недвижно. И волнение было у них на лицах. Казалось, хотя они и не поют, но про себя песню повторяют. И поэтому тоже в пении участвуют.
      Стало тихо.
      Дед встал. Каждого старика обнял. Каждую старуху.
      - Пора все же, - сказал.
      - Ну ладно, - ответила хозяйка, - мы привыкли мужиков отпускать по военным делам без заминки. А вам, генерал, спасибо.
      Мы оделись, сели в сани все с тем же мальчишкой, и снег снова заскрипел под полозьями.
      Дедушкина деревня стояла на взгорке, под березами.
      На березах чернели грачиные гнезда.
      Они пустовали теперь. И деревня от этого казалась осиротевшей.
      Лошадь бежала вперед, а мы все махали старикам и старухам.
      Они стояли на околице неровной горсткой. Смотрели нам вслед.
      И мне было грустно, саднило горло. Будто я всегда жил в этой деревне. А теперь бросил ее и вот уезжаю.
      ЕГО ДОМ
      Москва!
      Счастливые же все-таки ребята, которые в Москве живут! Счастья своего не понимают! Каждый день могут на Красную площадь приехать! В зоопарк сходить! Мороженого в "Детском мире" поесть! Им и в голову не приходит, наверное, что такого мороженого больше нигде нет.
      А дома, дома какие в Москве! Калининский проспект, например. Там дома на раскрытые книги походят. Книги поставили боком. А метро! Да чего там! Как в кино или на картинках. Кто в Москве не бывал - поверьте на слово! В точности сходится. Поэтому я Москву описывать не стану.
      Опишу только, как мы к Неизвестному солдату ходили. Но это - потом. Сначала мы все-таки прилетели. Взяли такси, приехали домой к дедушке.
      Дом у него в красивом месте. Набережная рядом. Во дворе сугробы, как в лесу.
      У подъезда, на лавочке, старики сидят. Перед ними раздвижной столик. В домино режутся. Лупят костяшками с грохотом.
      Увидели они деда, домино бросили, закричали наперебой:
      - Нашелся!
      - Как же так!
      - Куда вы исчезли, лейтенант?
      - В Сибирь, товарищ полковник, - отвечал, смеясь, дед. - На строительство гидроэлектростанции, товарищ майор! Той самой, товарищ лейтенант! Знаменитой! А это мой внук, Антон Рыбаков. Знакомьтесь.
      Я смутился. Поклонился, как дедушка в деревне.
      - Какой вежливый мальчик! - удивился один старик.
      - Не то что некоторые дикари! - сказал второй.
      - Сибиряк, значит? - удивился третий.
      - Коренной, - засмеялся дед, а старики мне руку жать стали.
      Генерал-майор такой-то, говорит один. Генерал-полковник такой-то, представляется другой. Генерал-лейтенант этакий, рапортует третий. И все улыбаются мне.
      Я оробел. Сперва не понял ничего, уж потом сообразил. Это, значит, они для удобства так друг друга называют. Не генерал-лейтенант, а лейтенант. Полковник. Майор. Чтоб короче и быстрее.
      Тут я с духом собрался и говорю:
      - Разрешите, товарищи генералы, угостить вас кедровыми орехами, которые я с Кешкой осенью собирал.
      Скинул я с плеча рюкзачок, который с собой очень даже предусмотрительно прихватил, и насыпал генералам по карману орехов. Да еще и по здоровой шишке дал.
      - Ну! - закричали генералы. - Эх! - закричали. - Ух!..
      Потом они успокоились и один - полковник, кажется, - говорит:
      - Можно, Антон Петрович, мы вечерком с внуками зайдем? Пусть они на живого сибиряка поглядят. Вообще поговорят. Это им пригодится.
      Дед спрашивает:
      - Ну, Антон?
      Я прямо растерялся. Ведь не зверь же я какой-нибудь. Просто человек. Чего на меня смотреть? Но уж больно старики на меня жалостно глядели. И вообще - приветливые были. Я сказал:
      - Милости просим!
      И опять почему-то поклонился, болван. Вышло как-то невзначай. Будут думать еще, что у нас в Сибири все время кланяются. Как при царе.
      Пока мы в лифте поднимались, я деда спросил:
      - А что, тут одни генералы живут?
      Он рассмеялся. Нет, не одни, оказалось. Полковников много без приставки "генерал". Майоров. Тоже без приставки. Просто в этом доме военные живут.
      Мы поднялись на дедушкин этаж. Остановились у двери. Постояли минуту.
      - Ты волнуешься? - спросил я.
      - Волнуюсь, - ответил дед.
      - Потому что давно не был?
      - Потому что много лет прожил тут с бабушкой, - сказал он. - Но теперь ее нет. А мне кажется, она дома. Ждет меня из долгой командировки.
      Дед внимательно посмотрел на меня.
      - Ну! - прошептал он и щелкнул ключом. И переступил порог. Будто в омут бросился...
      Я хожу осторожно по комнатам. Как по музею. Внимательно оглядываю все. И поражаюсь.
      Оказывается, я совсем не знаю дедушку! Совсем-совсем!
      Мы столько прожили с ним! Проночевали в одной комнате, говорили о всякой всячине, но, оказывается, я почти ничего про него не знаю. И если бы не приехал сюда, никогда не узнал бы.
      Иду по квартире, где жил дедушка, и узнаю о нем все больше.
      На письменном столе стоит маленькая пушка. Внизу написано: "Майору А. П. Рыбакову в память об испытаниях".
      Я спрашиваю деда, что это значит. Он объясняет: испытывал гаубицу. Потом она прошла всю войну.
      Никогда не слышал, что пушки испытывают. Самолеты испытывают - это да, про это каждый знает. Но вот и пушки тоже. Мне интересно, как это делается.
      Дед объясняет: на дальность полета снаряда. На рассеивание. Снаряды, оказывается, в одно место точно никогда не попадают. Даже такое спасение на войне есть - прыгай в воронку, если снаряд жахнул. Другой сюда никогда не попадет. Ну, еще испытание на силу заряда - сколько пороху надо класть, чтобы снаряд поближе летел или подальше. Самое страшное - это испытание. Потому что однажды надо столько пороху положить, что он быстрее взрывается, чем снаряд вылетит. Пушку разрывает. Предельная нагрузка...
      В книжном шкафу я нахожу книгу с непонятным названием - "Теория баллистики". Зато автор понятен. Кандидат военных наук А. П. Рыбаков.
      - Что это - кандидат? - спрашиваю я.
      - Ученая степень, - отвечает дед.
      - Значит, ты ученый? - смеюсь я.
      - Немножко, - улыбается он.
      - А баллистика, это что?
      - Наука о полете снаряда.
      Вот какая наука еще есть.
      - Что же ты думаешь, - говорит дед, - война - это просто так? Трах-тарарах? Впрочем, многие так думали. Да и думают еще. - Дед усаживает меня за стол. Сам садится напротив. - Но армия - это целый мир. А мир не может быть без науки. Не зря же военные академии есть, где офицеры учатся. Ученые офицеры.
      - Я хочу быть офицером! - говорю я горячо. - Как ты! Ученым офицером!
      Дедушка берет меня за плечо.
      - Не забудь, - говорит он, - это работа тяжкая. Учиться. В поле спать. Сильным быть. Ехать, куда пошлют. За других отвечать и самому ответа не бояться. Думай, Антон! - Дед улыбается. - Время у тебя еще есть.
      ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ
      Я надеялся, генералы пошутили. Но ошибся. Вечером раздался протяжный звонок, и генералы явились, толкая перед собой своих потомков.
      Первой вошла курносая девчонка. Класса из пятого. В брюках, в пушистой кофточке, железный пояс какой-то. Цепью.
      - Фи! - сказала она. - Я думала, действительно сибиряк. А он просто малыш. - Она протянула мне руку лодочкой, представилась: - Мэри!
      - Ты не Мэри, а Маня! - угрюмо сказал генерал. И покачал головой.
      Все генералы были при параде, в орденах. Но я это едва заметил. Маня меня прямо протаранила. Малыш! Подумаешь! Сама-то велика ли? Но я ничего не сказал, конечно. Все-таки я хозяин, а они гости.
      Потом три парня вошли. Первый - в джинсах с множеством кармашков. Даже на коленках карманы. В красной рубахе. На ней Фидель Кастро нарисован. Я его Фиделем сразу прозвал. Второй - в очках. Прилизанный. Волосы блестят, будто водой намочил. А на самом деле сухие. Или не сухие? Я, пока мы сидели, все гадал.
      Третьего звали Глеб. Здоровый лоб. Класса из седьмого. На груди у него круглый значок с небольшое блюдце. На значке написано иностранными буквами: "Stop!" Стоп, значит. Кому это - стоп?
      Они вошли, а я не знал, что мне делать. Да еще дед увел своих генералов в другую комнату. Трое уселись. Глеб медленно прошел вдоль стен, разглядывая стол, пианино, шкафы с книгами. Приблизился ко мне. Кивнул на значок.
      - Махнемся?
      Я пожал плечами. Не понял.
      - Махнемся на пушку? - кивнул он. И добавил: - Не глядя!
      "Хорош гусь, - подумал я. - Пушку вон как разглядел, а говорит - не глядя".
      - Это деда, - сказал я сухо, - не имею права.
      Глеб скис. Прилизанный повернул ко мне голову.
      - Угостил бы чем-нибудь, что ли, - сказал он томно, - хотя бы водичкой.
      Я обрадовался, что можно выйти. Вздохнул на кухне. Насыпал вазу кедровых орешков. Принес их в комнату.
      Глеб в ладоши хлопнул, подскочил к столу, набил карманы сразу, потом еще в руку орехов взял.
      Я хмыкнул. Мне не жалко, пожалуйста, еще сейчас принесу, но что он жадничает! Потом я дал воды прилизанному.
      - А лед есть? - спросил он.
      Я удивился: зачем? Оказывается, в воду.
      - Простудишься, - сказал я. - И так холодная. Из-под крана.
      - Сэнкью вери матч, - кивнул он благосклонно, - за заботу!
      - Ну расскажи, расскажи, - зевнула Мэри, - как вы там, в Сибири, живете?
      - Живем помаленьку, - смутился я.
      - Подвиги совершаешь? - спросил Глеб и тряхнул головой. Волосы ему все время глаза закрывали.
      Я улыбнулся.
      Вспомнил, как дед нам про девушку писал. У которой усы оказались.
      - Совершаю, - ответил я, - подвиг утром, подвиг вечером. Иногда по воскресеньям.
      Прилизанный захрюкал.
      - Что-то скучно у тебя, - воскликнула Мэри и спросила: - Звук имеешь?
      Я пожал плечами.
      - Ну, приемник, транзистор?
      Я кивнул на приемник. Она вылезла из кресла, включила музыку. Стала притопывать. Потом приплясывать. Коленками задергала, заизвивалась. Захыкала:
      - Хы! Хы!
      Будто гимнастику делала.
      - Смогишь? - спросил меня Глеб.
      Я не понял.
      - Ну, смогуешь? - повторил он.
      - Да темный он, не видишь! - сказал прилизанный. - Переведи на древнерусский.
      - Куришь, спрашиваю? - перевел Глеб.
      Я взял с дедушкиного стола его сигареты. Волосатый Глеб закурил, выдыхая дым к потолку, развевая его рукой, чтоб не видно было.
      Я себя чувствовал как последний дурак. Будто занесло меня в какую-то чужую компанию. Никого-то тут я не знаю. И вообще пора убираться! С удовольствием бы ушел. Но куда уйдешь из своего дома?
      Глеб курил, Мэри приплясывала, подхыкивая сама себе, прилизанный сидел, задрав ногу, взявшись рукой за ботинок. Все они высказались, кроме Фиделя.
      Я его хотел что-то спросить. Но Глеб сказал неожиданно:
      - Ты чего, как дурачок, в галстуке ходишь? Ведь не в школе?
      Я смутился. Даже пот меня прошиб. Еще подумают, что какой-нибудь выскочка, активист, даже спит в галстуке. Я стал развязывать узел и вдруг понял, что прилизанный как-то не так это сказал. Зло. Издеваясь. Я затянул галстук потуже. Как бы не так, подумал, сниму - жди. Но промолчал. Ничего не ответил. Мэри плясать перестала, внимательно посмотрела на меня. И прилизанный посмотрел. И Фидель.
      - Это атавизм, - наставительно сказал Глеб. - Слыхал такое слово? Пережиток детства, понимаешь? Галстук носить - пережиток детства. Надо развиваться. Прогрессировать.
      Прилизанный хрюкнул, Мэри снова заегозила. Только Фидель сидел как истукан.
      Мне было противно.
      Я был противен самому себе. Хотелось сказать что-нибудь этому Глебу! Может, по морде даже смазать! Но я промолчал. Что же генералы скажут? Да и дедушка. Ведь генералы его друзья.
      Я сдержался, Сжал зубы. Прикрыл глаза, чтобы успокоиться. Сказал весело:
      - Ребята! Пойдемте завтра к Неизвестному солдату! А то я не видел. А деду некогда.
      Прилизанный снова хрюкнул. Как поросенок. Ну и смех у него. Блеснул презрительно очками. Глеб сказал:
      - Чего мы там потеряли? Майорша, - сказал он Мэри, - может, ты проводишь сибирячка?
      - Провожай сам, лейтенантик! - хихикнула Маня.
      Я обомлел. Значит, они себя тоже так зовут? Майорша? Лейтенант? Когда генералы друг друга звали, это было смешно. А эти-то? Они тут при чем?
      Но я опять промолчал.
      И тогда встал Фидель.
      - Ну ладно, - сказал он, - я думал, ты действительно сибиряк. А ты как и эти! Ничуть не лучше. Только переехать сюда надо. Сократить расстояние. И все будет о'кэй, как они выражаются.
      Парень, блестя застежками на джинсах, пошел в прихожую, а я улыбался ему жалко. Растерянно. И в голове моей вертелся вопрос, который я хотел задать этому Фиделю. Я хотел кивнуть на того, настоящего Фиделя, и спросить:
      "Ты просто так его носишь? Или из уважения?"
      Из уважения! Можно было не спрашивать.
      Я повернулся к остальным. Глеб все курил, Манька плясала, прилизанный очкарик держался за ногу.
      - Вечно этот зануда полковник настроение испортит! - сказал очкастый.
      И я подумал опять: мокрый он или просто такая прическа?
      - Ну-ка, генералы, - сказал я тихо, - проваливайте отсюда!
      Странно: они ушли мирно, без скандала. Видно, боялись настоящих генералов. Я остался один. И до того мне стало тошно, что ничего не хотелось видеть. Я выключил свет. Задумался.
      Я не знаю, сколько просидел, думая про этих внуков и про себя. Надо же! Я ведь тоже генеральством гордился. Считал, что лучше других. Выходит, я тогда на этих походил. Может, только одеждой и отличался.
      Щелкнул выключатель.
      Дед и его друзья стояли вокруг меня. В орденах. В парадных мундирах.
      - Ну как, - спросил генерал-майор, - встреча на высшем уровне прошла успешно?
      - Успешно, - соврал я. И криво улыбнулся. Вечер неискренних улыбок, ничего себе!
      Ч а с т ь ш е с т а я
      ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
      ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
      Самолет летит над облаками. Над бесконечной белой равниной. Будто не летит, а медленно ползет по снежному полю.
      Я пристально смотрю в иллюминатор. Мне кажется, что пустыня совсем не безлюдная. Что кто-нибудь вдруг покажется на горизонте и станет махать нам рукой.
      И верно! Из белой пены, как из морской пучины, вдруг медленно выплывает треугольная птица. Нос вытянут в длинное жало, а хвост отброшен далеко назад.
      Самолет взмывает над облаками и уходит куда-то ввысь. Почти отвесно. И сзади остается полоса. Как королевский шлейф.
      - Перехватчик! - говорит мне дед. - Перехватывает вражеские самолеты. Сверхзвуковой.
      Точно. Летающий треугольник давно исчез, а до нас еще только долетел его звук.
      - Как думаешь? - спрашиваю я дедушку. - Каким мне офицером стать? Артиллерийским? Пехотным? А может, летным? Или морским?
      Дед смеется.
      - Выбор большой, - говорит он, - дело за тобой.
      Если бы за мной был выбор, я бы начал с сегодняшнего. С того, что утром видел.
      Это было замечательное событие.
      Дед вдруг переменил свои планы. Исключительно из-за меня. Я сперва не хотел его расстраивать. Про вчерашнее говорить. Но потом решил: рассказать надо. Обязательно. Он же мой дед. Мой друг. Мой генерал.
      Дед выслушал меня, задумался. Потом сказал, что планы свои меняет и туда, куда собирался, не поедет, а пойдет со мной. К Неизвестному солдату.
      У могилы солдата пылал Вечный огонь.
      Дождь идет, а огонь горит.
      Снег валит, а огонь не гаснет.
      Мы постояли у каменной звезды, в которой вечное пламя сияет. Дед честь солдату отдал. Я - пионерский салют.
      Жил человек. Имя у него было. Мать. Может, жена была, дети. А потом погиб. Так погиб, что никто об этом не узнал. Но он не пропал. Он стал Неизвестным солдатом. Его, может, ждут до сих пор. Думают о нем. Вспоминают. Зовут про себя по имени. А он без имени. Потому что имя ему уже не нужно. Он - для всех. Неизвестный солдат.
      Я смотрел, как подходят к могиле женщины. Молодые. Старухи. Пионеры. Как кладут цветы на красный мрамор. Как стоят, задумавшись глубоко. К кому пришли они? К Неизвестному? Нет, к известному. К сыну своему. К отцу. Или к деду.
      Я беру за рукав деда. Заглядываю ему в лицо. Как хорошо, что мой дед жив и его не убили фашисты. Как хорошо, что он со мной стоит... И я его за рукав взять могу... Дед сказал тогда очень правильно! Жалко, что так получилось! Жалко, что я его не видел так долго и совсем не знал!
      Я прижимаюсь к дедову рукаву. Он обнимает меня. Мы идем медленно к Красной площади.
      Мавзолей закрыт, но рядом толпится народ. Мы подходим поближе. Разглядываем голубые елочки. Блестящие стены. Лица солдат.
      И вдруг я вздрагиваю. Протираю глаза. Не может быть!
      Я дергаю деда за руку, шепчу ему:
      - Гляди! Это же Борис Егоров! Наш вожатый.
      - Откуда он тут взялся? - пожимает плечами дед.
      Действительно, откуда? Конечно, он солдат, в армии теперь служит танкистом или, может, моряком. Но тут? Тут Мавзолей - шутка ли?
      Я снова глаза тру. Может, показалось? Конечно, показалось! Откуда тут Егорову взяться! Но все-таки кричу:
      - Егоров! - и машу рукой.
      Солдат стоит недвижно. Как неживой. И плечи у него, кажется, застыли. Дедушка смеется:
      - Ты что? Думаешь, он откликнется?
      Слышатся шаги. Грохочут по асфальту. Люди у Мавзолея оживляются. Я вижу, как печатают шаг трое военных. Идут медленно, торжественно. Взмахивают руками в белых перчатках. Винтовки у плеча. Подходят к дверям. Часы на башне со звездой отсчитывают удары. Солдаты меняются. Щелкают прикладами. Новые остаются, те, что стояли, уходят. Смена караула.