Собрание сочинений (Том 4)

      - Дедушка, - говорю я, защищая папу, - ты все-таки не кипятись!
      - "Не кипятись"! - возмущается дед. - Нет, вы на него поглядите! Только что муравьев жалел и вдруг - пожалуйста! Так ты как думаешь все-таки? Что важнее? ГЭС или муравьи?
      - Разве можно сравнивать, - говорю я, вздохнув.
      - Вот! Вот! Вот! - кричит дедушка. - Правильно сказал. Разве можно сравнивать? Какого-то несчастного муравьишку и электростанцию! Нельзя их сравнивать, понимаешь! Никак нельзя! Муравьи - это муравьи. А ГЭС - это ГЭС!
      Дедушка неожиданно умолкает. Я вижу - ему плохо. У него всегда такой цвет лица, когда болит сердце. Я вскакиваю, бегу к рюкзаку, достаю склянку с лекарством, капаю в кружку, добавляю воды. Приношу деду, говорю:
      - Ты, кажется, просил пить...
      - Да, да, - кивает он мне, - спасибо.
      Мы переглядываемся понимающе.
      - В общем, Антон, - говорит дедушка, - твой папа не прав, хотя он и взрослый.
      Папа краснеет. Но дедушка не замечает этого.
      - Муравьев надо спасать, - продолжает он. - Взрослым дядям не до этого. Предложи отряду, - смотрит на меня, - составить карту муравейников в затопляемой зоне. А потом перенести их на новые места.
      - Донкихотство это, - ворчит отец.
      Мы едем дальше.
      Тайга расступается неожиданно, и странное поле открывается перед нами. Будто грибы какие-то - пеньки, пеньки, пеньки. Направо - голая земля, налево, впереди, позади... Пни белеют свежими срезами, и если смотреть не пристально - кажется, кто-то расставил по полю множество тарелок.
      - Вот готовое дно, - говорит мама.
      - Бывает дно песчаное, бывает илистое, - говорит дедушка, - это будет пнистое.
      Впереди из-за горизонта поднимается дым. Потом видно пламя. Мне кажется, это пожар. Я нетерпеливо ерзаю на сиденье, и мама прибавляет газу.
      Но это не пожар. Костры. Много-много костров. В кострах жгут ветки, а за дымной стеной - рокот тракторов, гул бензиновых пил, оживление, шум.
      За дымной стеной - настоящая битва. Люди в касках передвигаются от дерева к дереву. Визжит пила, и дерево падает. Кусты вырубают топорами.
      У больших деревьев обрубают ветки. Стволы цепляют специальные трактора. Отвозят к дороге. Складывают в штабеля. Грузят в машины. И на глазах стена деревьев отступает, оставляя свежие пеньки.
      Мы выходим из "газика". Смотрим, как сражаются люди с тайгой, как побеждают ее - уверенно и ловко.
      К нам подходит мужчина в каске.
      - Не из райкома? - спрашивает нас. - А то ждем не дождемся. Людей не хватает.
      Человек поглядывает на меня и говорит:
      - Нам бы и огольцы пригодились! Человек сто. Можно и двести. Ветки таскать. Костры палить! Веселая работа!
      Дедушка стоит, опустив голову. Перед ним раздавленный муравейник. Виден гусеничный след. Наверное, трактор проехал. Муравьишки хлопочут, суетятся, таскают бревнышки-хвоинки, пытаются отремонтировать свой дом.
      Дед поднимает голову, спрашивает человека в каске:
      - Муравейников много?
      - Полно! - отвечает он весело. - Все же тайга!
      - Ну и как с ними?
      - С кем? - не понимает мужчина. - С помощниками? Да не хватает!
      - Нет, - говорит дедушка, - с муравейниками?
      - Как? - удивляется человек. - А никак! Нам про них думать некогда. Нам лес вырубить надо.
      Он уходит. Деревья падают одно за другим. Урчат трактора. Дымят костры.
      МОРЕ И МАМА
      Мы едем дальше.
      Дедушка хмуро смотрит по сторонам. Папа поглядывает на него боязливо. Боится заговорить. Я тоже молчу.
      Что тут скажешь?
      Дедушка расстроился, его понять можно. Он за муравьев заступился, а по муравейникам тракторы ходят. И ничем не поможешь. Конечно, можно муравейники спасти. Перенести их на новое место. Но много ли? Тайгу уже рубят. Торопятся. До муравейников дела никому нет.
      - Не огорчайся, - шепчу я дедушке.
      Он обнимает меня, прижимает к себе. Разглядывает мое лицо. Подмигивает невесело. Шепчет в ответ:
      - Просто я старый Дон-Кихот! Шабашников не победил, помнишь? Муравьев не защитил! Много чего не сделал!
      Он хмурится, смотрит в окно. Я заглядываю дедушке в глаза, мне его погладить хочется, сказать какие-нибудь слова. Но что слова значат? Нужно сделать то, что он не успел. "С шабашниками буду бороться, - решаю я, муравьев спасу. Мало жалеть, надо делать, вот что".
      Мы приезжаем в деревню, где маме надо работать. Идем вместе с ней в контору. Там уже люди собрались. Мама велит нам на завалинке посидеть. Подождать, пока она выступит.
      Мы послушно садимся. Окна в доме распахнуты. Слышно, как мама говорит:
      - Товарищи! Будущее море не должно стать источником болезней. Поэтому территорию, которую зальет вода, надо специально подготовить. Зарыть землей помойки. Предварительно обработать их известью. Все, что может вызвать инфекцию, - сжечь. Это не просто предосторожность. Это нужно для всех вас. Для вашего здоровья...
      Я думаю про будущее море. Оно будет огромное. По нему пойдут пароходы. Наверное, морские. И волны, наверное, будут, как на море. Огромные. Настоящие!
      Вот море будет настоящим, а мама говорит про помойки. Неужели это важно для моря?
      Мама закончила выступление, пошла по дворам. Что-то горячо говорит. Жестикулирует. Рисует карандашом на листочке бумаги. Пишет.
      Потом возвращается к нам.
      - Половина деревни уже уехала, - говорит она, - давайте погуляем.
      Я думал - это интересно, посмотреть на бывшую деревню. А оказывается, печально. Еще как печально.
      Вдоль улицы стоят голые печки. Заборчики, которым нечего теперь разделять. Колодезные журавли осиротело понурили головы.
      И вдруг на дорогу выскочила желтая кошка. Села посредине и замяукала жалобно. Эх, кошку забыли! Мама взяла кошку на руки, и та сразу успокоилась, замурлыкала.
      Я представил, как будут стоять на дне моря старые печки, которые раньше людей согревали, и мне сделалось неуютно.
      И тут послышались голоса.
      Мы пошли по улице, миновали старые амбары и увидели избушку на курьих ножках. Окна и те покосились от старости.
      Возле избушки стояли мужчины и о чем-то громко спорили. Мы подошли поближе. Поздоровались. Спорщики затихли ненадолго. Потом закричали опять. Оказалось, они и не спорят совсем. А, перебивая друг друга, что-то доказывают маленькой старухе.
      Старуха была повязана темным платочком почти по самые глаза. Смотрела испуганно на кричавших. Губы у нее дрожали. Время от времени старушка глубоко вздыхала и упрямо повторяла:
      - Никак не могу!
      - Пожалуйста! - кричали люди.
      - Очень просим!
      - Там же лучше!
      - Никак не могу! - отвечала старушка.
      - Новый дом! - кричали мужчины.
      - Бесплатно!
      - Все удобства!
      - Никак не могу! - отвечала старушка.
      - Да что с ней разговаривать! - крикнул один.
      - Грузи в машину, и дело с концом! - гаркнул второй.
      - Прощайся, Яковлевна! - велел третий.
      - Никак не могу! - сказала упрямо старушка и шмыгнула носом.
      Мужчины двинулись было к избушке, решительно загибая рукава, но один оглянулся на нас и сказал:
      - Постойте-ка, да это никак генерал Рыбаков!
      Человек подошел к дедушке, снял кепку, оголив лысую голову, и сказал:
      - А я вас еле узнал, товарищ Рыбаков. Зимой вас видел, когда из снега откапывались. Я тоже в штабе был.
      Дед молча кивнул. Лысый мужчина неловко переминался. Может, неудобно было, что на старушку кричали.
      - Товарищ генерал! - воскликнул он вдруг обрадованно. - Может, вы нам поможете? Вот старушка у нас есть. Хороший дом ей на новом месте колхоз построил. Бесплатно! Живи, радуйся! А она никак со своей хибарой проститься не желает!
      - Чем же я помогу? - удивился дедушка.
      - Как же! - обрадовался мужчина. - Вы все-таки генерал! Авось послушает!
      - Коли авось, давай попробуем, - ответил дед, подошел к старушке, поклонился.
      - Неужто генерал? - удивилась старушка, разглядывая деда.
      Потом вдруг засуетилась. Убежала в избушку. Вышла, прижимая к себе фотокарточку в деревянной рамке.
      - Может, видел где, а? - с надеждой спросила она дедушку, повернув к нему рамку. - Коля, мой сынок. Пропал без вести.
      Дедушка взял фотографию, долго смотрел на нее.
      - Нет, - сказал, помолчав. - Не видел.
      - Может, еще живой? - спросила нерешительно старушка, теребя темный фартук.
      Дедушка задумался. Разглядывая снимок, покачивал головой. Потом спросил:
      - Ждешь, мать?
      - Вот пристали, окаянные, и все! - ответила старушка. - "Давай уезжай". Как же я уеду-то? Вдруг Коля придет? А тут ничего и нету. Одна вода.
      Дед помолчал. Сказал негромко:
      - Это ты зря, мать. Придет твой Коля, найдет и на новом месте. Не сомневайся.
      Старуха надвинула платок на самые глаза, всхлипнула, постояла. Вошла в избу. Вернулась быстро с белым узелком - заметно было, что на дне лежит фотография в рамке.
      Повернулась к избе. Перекрестилась сама. Перекрестила избу.
      - Что, Яковлевна? - спросил лысый мужчина, и голос у него дрогнул: Палить?
      - Пали, родимую, - ответила старуха и заплакала.
      Не первый раз я видел, как старики плачут. Одинаково плачут. Лицо совсем и не плачет, а слезы текут.
      Лысый мужчина сказал негромко:
      - Ну! С богом!
      Другие взяли ведра и пошли плескать на крыши амбаров, на старухину избушку. Потом небо побледнело. Высокие языки пламени взметнулись над деревней.
      От пламени стало жарко, мы отошли подальше.
      - Как в отступлении, - грустно сказал дедушка.
      - Но это же наступление! - воскликнул отец.
      - Зачем они жгут? - удивился я.
      - Положено по инструкции, - ответила мама. - Что не нужно и засоряет местность, надо сжечь. Из санитарных соображений.
      Мы уезжали молча.
      Уже домой мы вернулись, а мне долго еще мерещилась фигурка старухи с белым узелком в руке. Я глядел ей вслед, и сердце мое сжималось от жалости...
      ВЗРЫВ
      Потом дедушку пригласил начальник стройки.
      - Проект понравился, - сказал отец, - хотят, чтобы ты командовал взрывом.
      Вот здорово! Не зря дедушка на складе считал часами. Высчитал: одним взрывом - целая площадь для монтажа турбин.
      К взрыву готовились долго. Не один день. По утрам дед уезжал с отцом на стройку. Возвращался поздно, пропыленный, прожаренный солнцем, просоленный потом.
      Наконец сказал мне:
      - Завтра в полдень!
      Я спросил:
      - Кешку можно позвать?
      - Нужно! - воскликнул дедушка и добавил с гордостью: - Это самый большой взрыв в моей жизни.
      Я позвал Кешку, а пришел весь отряд. Да что там! Если бы я и не звал, все равно все бы явились: весь поселок окружил площадку. Вон Анна Робертовна, одна, без младенцев, сегодня выходной. Иннокентий Евлампиевич приветливо нам сигналил...
      Дед ходил по диабазовым скалам торжественный, в белой рубашке с галстуком, аккуратно причесанный, за ним шагала толпа взрывников и начальник стройки. Наш класс сбился возле меня - я всем показывал, как нужно вести себя при взрыве: уши зажать, а рот открыть. Дедушка рассказывал мне - чтобы не оглохнуть от канонады, артиллеристы открывают рот. Газовый Баллон сопел возле плеча, мне стало смешно - я вспомнил, как выиграл у него "американку", как он выбирал меня председателем. "Неужели все это было, - подумал я, - было и прошло?.."
      И тут произошло замечательное событие. Не взрыв, нет! Сначала я увидел радостное лицо старшей вожатой Гали. Она пробиралась сквозь толпу к нам и махала рукой. За ней двигался какой-то парень в солдатской форме. Он тоже махал рукой и тоже улыбался. И это был Борис Егоров!
      - Смотрите, кто приехал! - закричал я.
      Началась суматоха, ребята кинулись к Борису, хотели его качать, стали поднимать, но вожатый наш оказался тяжелый, его уронили, пошла свалка, куча мала. Взрослые на нас зашикали, будто сейчас цирковое представление начнется. Борис поднялся, покраснев.
      - Вы что! - сказал он. - Это не меня качать надо, а генерала Рыбакова. Смотрите!
      Все повернулись к площадке. Дедушка надевал каску. Потом он махнул красным флажком, и дежурные, оцеплявшие площадь, засвистели в специальные свистки.
      Дедушка поднял вверх ракетницу, и небо прорезала красная звездочка.
      Я вздрогнул.
      Пронзительно, жутко завыла сирена. Так, наверное, сирены выли на войне. Во время воздушных налетов. Я представил, что сейчас на нас самолеты станут бомбы кидать, и мне спрятаться захотелось...
      И вдруг все смолкло.
      Я слышал, как за спиной тяжело дышит Кирилл.
      - Закройте уши! - сказал негромко я, и в эту секунду диабазовая площадка полезла вверх. Вся сразу!
      Потом стала рушиться.
      В неровной плоскости возникли каменные фонтаны. Они обгоняли породу, взлетали все выше и выше, дробясь на отдельные брызги - каменные глыбы. Наконец фонтаны, разогнавшись, стремительно полетели вверх - почти как ракеты, и самые большие камни стали замедлять ход, останавливаться в воздухе. Осколки поменьше обгоняли их, а камни все висели, висели в воздухе, а потом стали падать.
      И тут все смешалось. Это был настоящий смерч. Тяжелые глыбы уже валились вниз, а каменные брызги еще взлетали. Было похоже, что кто-то могучий взялся руками за края диабазовой площадки и встряхнул ее резко, как одеяло. Знаете, как хлопают одеяла! Так и тут, одеяло взметнулось, рассыпалось на глыбы камней и фонтаны осколков, повисело в воздухе и опустилось вниз, да так, что сразу из-под этого одеяла брызнула в стороны пышными струями каменная пыль.
      Грохот заткнул уши тяжкой волной, заполнил открытый рот, взметнул волосы на голове, отшатнул назад. Еще не успела осесть пыль, как я услышал восторженный голос Кирилла Пухова.
      - Вот это картина! - крикнул он.
      И тут я увидел деда.
      Он шагал к нам пошатываясь. На каске, на лице, на белой рубашке с галстуком лежал плотный слой пыли, а по руке текла струйка крови.
      Я бросился к нему, оттолкнув человека с красным флажком, обнял крепко, закричал испуганно:
      - Ты что? Что?
      Но дед засмеялся и запел:
      Если смерти, то мгновенной,
      Если раны - небольшой.
      К площадке со всех сторон двинулись экскаваторы. Как на штурм крепости. Заурчали моторы самосвалоз.
      Разбитый диабаз загромыхал по днищам кузовов.
      БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК
      Ранка оказалась небольшой, царапина: диабазовый осколок задел. Дежурная врачиха - когда устраивают большие взрывы, всегда дежурит врач смазала рану йодом, и мы отправились домой.
      У деда было прекрасное настроение - он шутил, первый смеялся своим шуткам, расспрашивал Бориса про службу. Егоров с Галей и весь отряд проводили нас до дому и хотели идти, но дед их не отпустил, затащил к нам, устроил праздничное чаепитие.
      В большой комнате стало сразу тесно, ребята расселись на полу, дед подливал из большого чайника чай, и всем было хорошо, весело, и лучше всего было мне.
      - Эх, ребята, - воскликнул дедушка, когда весь чай выпили, - как хорошо что-то делать! Понимаете, просто делать. Учиться. Работать. Дружить. Вот я - старик, жизнь прожил, а помог взорвать площадку и радуюсь как мальчишка. Даже, кажется, помолодел. Конечно, не все просто. Не все получается так, как хотелось. Но это же хорошо. Есть за что бороться! Улучшать!
      Потом мы пели. Конечно, начали с любимой:
      Уходили комсомольцы
      На гражданскую войну...
      Расходились шумно, дед каждому жал руку, желал успехов. Последним выходил Пухов. Я уже на площадке был, провожал ребят, но разговор услышал.
      Газовый Баллон сказал:
      - Извините меня, Антон Петрович.
      - За что? - удивился дедушка.
      - За белку, - ответил Кирилл.
      - Это ты ее убил? - спросил строго дед.
      - Нет, - ответил Пухов.
      - За что же извиняешься?
      - Я рядом стоял и смотрел, - ответил Газовый Баллон.
      Он вылетел из двери как пробка. Я едва успел посторониться. Кирилл был красный как рак. На меня он даже не взглянул.
      "Ну и дела!" - подумал я.
      Когда ребята ушли, дед отправился за почтой. Вернулся побледневший. В руке распечатанный конверт. Я думал, он снова его разорвет, но дед сунул письмо в карман, уселся в кресло, взял книжку. Смотрит в книгу и ничего не видит. Остановился на одной странице, дальше не листает. Я накапал ему лекарства, удивился:
      - На тебе лица нет.
      - Пустяки, - ответил дед, - наверное, от взрыва.
      От взрыва! От взрыва он себя прекрасно чувствовал, я же не слепой. От письма, вот от чего.
      Бывает же так! Сидят в одной комнате два близких человека, и не ссорились, а молчат. Дедушка молчит. И я молчу. Что ни спрошу, он ответит кратко и снова думает. Думает, думает, думает...
      Вскочит, походит по комнате большими шагами, в кухню выйдет, покурит. Снова сидит. Опять молчит. И так до самой ночи.
      Меня просто зло разбирает. Вот как можно, оказывается! Родному внуку не сказать! Что там стряслось еще?
      Скажу вам честно - все во мне спуталось. Беспокойство за деда - вон какой пришибленный сидит. И досада на него - будто поделиться не может. Ведь сразу же легче станет!
      И я решил ему помочь. Пусть бесчестным путем, но все равно помочь.
      Еще вечером задумал - как только уснем, возьму я это письмо и прочитаю. Будь что будет. И утром дедушке скажу, чтобы перестал хандрить. Не стоит выеденного яйца. Разве не так?
      Никакое письмо не стоит, чтобы из-за него расстраиваться.
      Мы легли спать, и меня сразу потянуло в сон.
      Знаете, как в сон тянет? Вдруг - раз! - ты куда-то проваливаешься. В какую-то пустоту. (Чтобы не уснуть, главное - в эту пустоту не провалиться. Очнуться, головой встряхнуть! Выбраться из пустоты. Если в комнате темно уже - на окошко посмотреть. Окошко ночью светлее, если лето на улице.
      Я раза три проваливался. Но выбирался из сна. Поглядывал - спит ли дедушка. Он не спал. Лежал с открытыми глазами. Наконец я увидел, что спит. Глаза закрыты. Чтобы убедиться, я на цыпочках к нему подошел посмотрел поближе. Спит!
      Я подкрался к брюкам. Залез в карман. И тут, как назло, мелочь из кармана посыпалась. Забренчала! Я дышать перестал. Замер! Вот позор будет, если дедушка проснется и увидит меня за этим занятием!
      Но в комнате было тихо. Я снова полез в карман. Письмо захрустело, будто вафельное. Наконец вытащил. Пошел на цыпочках в ванную, включил свет, заперся. Развернул письмо.
      Оно было написано мелкими буквами. Я торопился и не все разбирал. "Дорогой Антон Петрович... так... слушал радиопередачу о розыске родных... это было на дороге Гомель... видимо, Сережа... жену звали Екатериной Ивановной... совпадает год рождения... сохранилась единственная фотография... сообщите, как поступить... прошло столько лет..." Последние слова были написаны крупными, почти печатными буквами; "Может, все и не так, а я зря мечусь по свету и только принесу вам тревогу. Сообщите, как поступить". И все. И адрес.
      Я пожал плечами, ничего не понял, вложил письмо в конверт и вернулся в комнату.
      Я вошел и вздрогнул: дедушки не было!
      НОЧНОЙ РАЗГОВОР
      Я так напугался, что ничего не успел сообразить.
      Я выбежал, хлопнув дверью, в прихожую, заглянул в комнату, где спали отец и мама, потом выскочил на кухню и облегченно вздохнул, Фу-у-у! Дедушка сидел на табуретке и курил в темноте. Огонек сигареты то вспыхивал малиновым фонариком, то угасал.
      Я включил свет и сказал:
      - Как напугался! Ты же спал! И вдруг исчез!
      Дедушка молча смотрел на меня, на мою руку, я перевел взгляд туда же, и меня словно обдали кипятком. В руке я держал письмо!
      Я поднял глаза. Что я скажу, что объясню в оправдание? Да и какое может быть оправдание, если я залез в карман, как какой-то вор! И это никак не объяснить.
      Я поднял глаза, чувствуя, как бьется в висках прихлынувшая кровь.
      Дедушка смотрел на меня пронзительно, он смотрел как бы даже и не на меня, а в меня. Как будто разглядывал мое устройство. Каким таким образом я сделан, что сумел залезть в чужой карман?
      - Я не шпионю, не подумай, - проговорил я наконец мрачно.
      - Еще бы! - сказал он.
      - Я просто прочитал, понимаешь! Ты какой-то убитый, и я решил прочитать, потому что нельзя так убиваться из-за этих писем!
      Он посмотрел на меня снова. Но уже совсем не так, как вначале. Потом прикрыл глаза, сказал:
      - Погаси свет и садись. Пошепчемся!
      - Пошепчемся! - шепнул я горячо, и волна нежности окатила меня.
      И вот мы сидим в темноте, и я шепчу, что он поступает неправильно, что он мой дед и должен все рассказывать внуку, ведь мы же друзья, в конце концов.
      Сигарета вспыхивает малиновым огоньком, еле освещая дедушкин лоб, нос, подбородок. Глаз его не видно - он в темноте, и я могу судить о том, что он думает, только по словам. По словам - это трудно. Нужно видеть глаза. Всегда видеть глаза! Дедушка шепчет:
      - Ты прочел?
      - Ничего не понял, очень мало написано. Это твой друг? Фронтовой?
      - Нет, - отвечает дедушка, - не друг. А я думал, ты понял. Это не друг, Антошка, а чужой человек. Может быть, это твой дедушка.
      Я смеюсь.
      - Мамин папа давно умер, - говорю я, - и дедушка у меня один, не то что у Кешки.
      - Ты забыл мою военную тайну? - спрашивает дед.
      Будто кто-то бьет меня прямо в поддых.
      - Ты что! - кричу я шепотом. - Ты что говоришь? Какой еще дедушка? Дедушка - это ты!
      Он берет меня за руку. Гладит своей ладонью. Ладонь у деда шершавая, грубая и горячая.
      - Слушай, Антошка, - шепчет дед, - слушай внимательно и не перебивай. Тогда, в войну, когда я нашел Сережу, я написал Лидушке, чтобы она поискала его отца. Но как? Она мне так и ответила: искать будем после войны. Но и после войны искать было трудно. Почти невозможно. Что я знал? Его звали Сережа. А его мать - Катя. Екатерина. Все. Если бы не танки тогда, я нашел бы тело матери, взял документы. Но немцы напали неожиданно. Пришлось отступать. Я запрашивал детприемники - были такие места, где занимались детьми, выясняли про них сведения. Писал в другие организации. Везде отвечали: установить родителей невозможно. И мы успокоились. Усыновили Сережу. Думали - все! Навсегда!
      Он умолк. Ладонь его лежала на моей руке, и я чувствовал, как она вздрагивает. Я накрыл ее своей ладонью. Сжал ее.
      - Ну и что! - сказал я. - Конечно! Конечно, навсегда! И ты мой дедушка, хватит об этом!
      - Подожди, - ответил он, - я тоже думал так. Не хватает сведений - и все. Но оказалось, на радио теперь есть специальная передача. Разыскивают детей - бывших детей. По воспоминаниям. По мелким деталям. Я написал туда письмо. По радио рассказали про Сережу. Как он пел. Как звали его маму. На какой дороге это было. И примерно когда.
      Огонек сигареты давно погас, но дедушка не замечал этого.
      - И вот пришло письмо, - сказал он. - Может быть, это Сережин отец. И твой дедушка.
      Я чуть не закричал. Меня душили слезы и досада. Такая досада на дедушку, на его глупое поведение.
      - Зачем? - прошептал я. - Зачем ты это сделал? Зачем? Зачем? Зачем?
      РЕШЕНИЕ
      Он молчал долго. Он, наверное, не думал, что я так возмущусь. Потом вспыхнула спичка, и сигарета опять загорелась малиновым огоньком.
      - Возьми себя в руки! - сказал дедушка твердым голосом. - И будь мужчиной!
      Он помолчал. Потом произнес:
      - Хочу верить, что ты поступил бы на моем месте точно так же. Иначе ты бы не был моим внуком.
      На слове "моим" он сделал ударение.
      Я успокоился. Дедушка говорил со мной на равных. А если с тобой говорят на равных, значит, нельзя пищать. Нельзя паниковать. Надо стоять вровень с человеком, который говорит с тобой серьезно.
      Я повторил, только теперь другим тоном:
      - Зачем ты это сделал? Объясни!
      - Я убежден, что папа никогда - понимаешь, никогда! - не предпримет попытки искать родных. Родным он считает только меня, и я ему за это благодарен.
      - Правильно! - шепнул я.
      - Правильно с точки зрения Сережи. С твоей. Но я обязан сделать все! Использовать все возможности! Это долг моей совести! Последний долг!
      - Что за полуночники! - раздался голос.
      Мы вздрогнули и зажмурились от яркого света.
      На пороге кухни стоял папа в одних трусах и с подозрением разглядывал нас.
      - А накурили! - возмутился он.
      - Ничего, ничего, - пробормотал смущенно дедушка, - ты иди, нам не спится, ведь мы же утром никуда не торопимся!
      Папа помотал головой, попил воды, щелкнул выключателем и ушел, буркнув:
      - Настоящие заговорщики, по ночам разговаривают.
      Я усмехнулся. Действительно, заговорщики. Говорим о папе, а он даже и не подозревает.
      Да и вообще! Дедушка шлет письма, ищет папиных родственников, а мы и не догадываемся. Не предполагаем, черствые люди, что с дедом творится, что с ним происходит.
      Я прижался лбом к дедушкиной руке.
      - Что же ты, старичок мой, - сказал я, - так себя мучаешь!
      Он тихонько засмеялся:
      - Эх, Антошка, Антошка! Как интересно тебя наблюдать. Какой ты забавный человечек!
      - Я не человечек, - сказал я, - а человек! Я расту, ты сам говорил. И потом, почему вы, взрослые, всегда нас маленькими считаете. Если человек ростом небольшой, это же еще ничего не значит! Он такой же человек, как и взрослые! И все понять может! Разве не правда?
      - Правда! - ответил дед. - Еще какая правда! Но что же делать мне?
      - Ты спрашиваешь? - удивился я. - А сам давно решил.
      - Решил! - твердо ответил дедушка и потушил сигарету.
      ЧЕЛОВЕК В ВЫШИТОЙ РУБАШКЕ
      Что он решил?
      Весь день дедушка сам не свой. Бродит по комнате. Вытирает посуду на кухне. Одна чашка бьется.
      - К счастью! - кричу я, но слышу в ответ лишь напряженное молчание. Вполне возможно, он даже не понял, что разбилась чашка. Подобрал осколки, высыпал в мусорное ведро, даже не заметив своих движений.
      Вечером дедушка говорит, пряча глаза:
      - Ко мне хотел бы приехать друг. На один день. Может, на два.
      Папа читает газету, мама гладит белье, они заняты своими делами и совершенно не замечают, что творится с дедом.
      - Пусть поживет у нас, - говорит папа.
      - Вы это имели в виду? - спрашивает мама.
      Дедушка кивает, нажимает на пальцы, хрустит ими. Смотрит в одну точку. Потом сильно хлопает себя по коленкам.
      - Достаточно! - восклицает громко.
      Мама и папа смотрят на него с удивлением. Дед быстро проходит по комнате. Останавливается. Покачивается с пятки на носок.
      - Ольга! - говорит он энергично. - Дело! Дай какое-нибудь дело!
      - Нет у меня дел, - отвечает мама.
      Тогда дед подходит к ней, отнимает утюг, начинает гладить. Мама возмущается, просит не вмешиваться в ее дела, но он как будто не слышит.
      - Подготовь фронт работ! - кричит он. - Давай, давай! Я заканчиваю гладить... Всяческое самосозерцание, между прочим, вредно! И вообще! Если человек принял решение - дальше надо только действовать! Ясно?
      - Ты это кому? - удивляется отец.
      - Сам себе! - отвечает дед и подмигивает мне. - И вот еще Антошке! К тебе это не относится.
      Он изменился. Как только отнял у мамы утюг, все переменилось.
      Он уже не ходил впустую по комнате, не курил подряд по нескольку сигарет. Действовал! Начал копать газон возле дома. За два дня перепахал, наверное, гектар, а когда за лопату брался я, прогонял прочь или умолял:
      - Антон! Оставь мне работу! Прошу честью!
      И подмигивал весело. Но я-то понимал его! Понимал это его натянутое веселье. Отправил телеграмму и ждет. А чтобы не думать, не мучиться - ищет отвлечения. Всякую работу.
      Дни шли, я чувствовал, как растет напряжение во мне. А дед не сдавался. Копал землю. Обливаясь потом, поднимался напиться. Вечером отчитывал отца:
      - Плохо поставлено озеленение. Хорошо, кедры кое-где оставили, но нужен подрост. Молодая зелень. Новый поселок, а даже травы, стыдно сказать, нет!
      Папа с ним соглашался. Отвечал иронически:
      - Хотели создать хозяйство по озеленению, но, я думаю, ни к чему. С твоей энергией ты один весь поселок превратишь в цветущий оазис.
      - Что ж, - отвечал дед, неожиданно задумываясь, - если так будет продолжаться...
      Но продолжалось недолго... Однажды, когда он копался во дворе, к нам позвонили. Я открыл дверь и сразу понял: тот.
      Передо мной стоял высокий седой человек с черными бровями. На нем была красиво вышитая украинская рубашка, в руке он держал чемодан.
      Он поставил чемодан на пол, молча пожал мне руку - рука у него была мягкая и потная. Я незаметно вытер свою руку о штаны, побежал к окну, позвал деда. Тот явился немедленно, остановился в прихожей, глубоко вздохнул.
      - Ну что ж! - сказал он. - Проходите.
      В общем, я не отходил от них ни на шаг. Гостя звали Савченко. Николай Михайлович. Свое имя он выговаривал интересно - Миколай. Я глядел на него и не мог представить ни на мгновение, ни на полмгновения даже, что он может быть дедом. Моим дедом. И отцом папы.
      Я разглядывал его чужое лицо, его брови, словно накрашенные черной тушью, его рубашку, его руки, приглядывался к походке, прислушивался к голосу, и больше всего мне хотелось одного. Отозвать его в кухню и сказать умоляюще:
      "Уезжайте! Пожалуйста, уезжайте! Зачем вы приехали!"
      - Мальчик знает? - спросил приезжий.
      - Его зовут Антон, - ответил, кивнув, дед.
      Савченко словно не услышал.
      - А Сергей? - спросил он.
      - Нет! - ответил дед.
      - Тогда слушайте! - сказал Савченко.
      ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ. ПРО ТРУБАЧА
      Он тогда совсем молодым был, этот седой человек.
      Как только про войну узнал, сразу добровольцем записался.
      Обнял жену свою Катю, поцеловал сына Сережу, сел в грузовик и уехал на войну.