За грузовиком пыль столбом поднималась. Сквозь пыль смотрел он на жену и сына, взгляда оторвать не мог...
      В первом же бою отличился. Немец кинул гранату, в окоп попал. Крутится граната на дне окопа - на нашу не похожая, с длинной ручкой, и не взрывается. Потом уж он понял, что у фашистских гранат время до взрыва дольше, не то что у наших - кинул и бабах! Эта еще на земле крутится. А тогда ни о чем не подумал. Наклонился стремительно, схватил гранату и обратно немцам швырнул. В воздухе взорвалась. А его страх прошиб. Да поздно, слава богу. Если бы раньше испугался - все, могила. А тут жив остался, благодарность от командования получил, гранат перестал бояться.
      Через эти гранаты все и вышло. Прославился он, как храбрец необыкновенный. Голова закружилась от похвал. Схватил он еще раз гранату, а она прямо в руке взорвалась.
      И опять ему повезло.
      Да лучше бы не повезло! Это он так сказал. Лучше бы, сказал, убило на месте. А его только контузило, да один осколок руку рассек.
      Упал он, оглушенный, а в себя пришел - над ним немец стоит.
      Попал он в плен. В фашистский плен. В самое страшное место - в лагерь смерти. В лагере узнавали, кто кем до войны был. Искали разных специалистов. Инженеров. Электриков. Зачем-то нужны были. А он был музыкантом. До войны в оркестре играл. На трубе. Солист оркестра. Это значит, вместе со всеми может играть, а может и отдельно - если надо, конечно.
      Когда фрицы узнали, что он солист, очень обрадовались. Он не понял, почему. Зачем им музыканты? Разве можно было догадаться? Разве можно было подумать даже, что зверство и таким бывает?
      Его взяли в оркестр. Собрали музыкантов всех национальностей. Раздали ноты. Велели музыку разучить. Всякие вальсы. Веселые марши. Фокстроты.
      Музыкантов специально из разных стран подобрали. Языки у всех разные. Говорить нельзя. А ноты - общие. Нот не жалко, пожалуйста.
      Разучили музыканты музыку, и началась у них работа.
      - Боже мой! - сказал он. - Боже мой! Зачем я тогда схватил гранату! Лучше! Это было бы лучше!
      Работа была страшная. Музыкантов берегли. Им Даже давали побольше еды. Потому что у музыкантов должен быть неплохой вид. Не цветущий, но и не ужасный. Не как у остальных.
      Остальные работали день и ночь в каменоломнях. А потом их отводили в баню. И отправляли в другой лагерь.
      Это так говорилось. Из трубы в бане валил черный, смрадный дым. Это была печь, где сжигали людей. И ни в какой лагерь они после этой "бани" уже не уезжали.
      Но так говорили фашисты. Улыбались ласково, провожая в "баню" новую партию. Махали пленным белыми перчатками. И играл оркестр. Всякие веселые мелодии. Вальсы, марши, фокстроты.
      - Счастливого пути! - смеялся фашистский комендант, а потом подходил к трубачу и бил его, коротко размахнувшись, кожаным хлыстом по лицу. Эй, - кричал он, - солист! Веселее играть! Веселее!
      И трубач играл соло на трубе. Весело играл, беззаботно. Хоть пляши! Ну настоящий праздник! И те, кто собирался в "баню", смотрели на него с ненавистью, хотя по лицу трубача сочилась кровь от удара хлыстом.
      Сначала он плакал по ночам. Потом не плакал - слезы все кончились. Он страдал от того, что не мог даже плакать. Ему хотелось умереть. Но музыкантов берегли.
      Однажды он бросил трубу. Стал топтать ее ногами, проклиная, что выучился музыке. Оркестр заглох. Его выхватили из строя, и он обрадовался этому. Обрадовался, что конец, все. Что и его отправят в "баню". Может быть, это было легче, чем играть.
      Но его избили шомполами. И дали новую трубу. Он опять солировал. Только теперь по-новому. Он глядел сухими глазами на людей в полосатых пижамах, которые уходили в печь, и играл так, что в веселой музыке слышались зловещие ноты.
      Фашистам нравилось, как он играет. Они были довольны. Они не могли понять, что эти ноты посвящаются им. Комендант бил трубача хлыстом с особой силой. В знак благодарности и уважения. А те, что уходили в печь, смотрели на него без ненависти. Они смотрели ожесточенно. Эти жесткие ноты нравились им.
      И снова ему повезло. Музыкантов не успели сжечь. Их просто расстреляли второпях. К лагерю мчались наши танки, и фашисты дали очередь по веселому оркестру.
      Пуля попала трубачу точно в грудь. Он упал. А когда очнулся, над ним стояли закопченные танкисты. И на их лицах он увидел ужас. И тогда он приподнялся. Взял в руку трубу и поднес ее к губам, чтобы сыграть что-нибудь веселое.
      Он дунул в трубу, блестящая медь обагрилась кровью: пуля пробила ему легкое...
      "Но лучше бы пробила сердце!" - Так сказал он и заплакал. А когда успокоился, улыбнулся: "Видите, теперь слезы есть опять!"
      Он вернулся домой и никого не нашел. Соседи, которые шли по дороге с женой и сыном, говорили, что потеряли их, когда налетели фашистские самолеты.
      Он искал их повсюду. Писал письма. Ездил в Москву. Следов не было. Он понял, что война погубила и их.
      Словно умер трубач. Живой, да не живой. Ходит, ест, пьет, но будто не он ходит, ест, пьет. А другой человек совсем. Музыку до войны больше всего любил. После войны слышать не может. В новой квартире радиопроводку снял. Только газеты читает. Оркестр из жизни вычеркнул. Устроился на завод.
      Потом женился. Жену зовут Катя. Родился сын. Сережа. Теперь уже в институт поступил. И музыканту стало казаться, что войны и не было никакой. Что все во сне приснилось. Что не прощался он с Катей и сыном, не уезжал в грузовике на войну - просто время куда-то исчезло. Время его мук.
      Стал он оживать. Радио провел в квартире. Правда, когда музыка, старается выключать. И жена с сыном выключают, понимают его.
      И вдруг он услышал: в радиопередаче рассказывали про Сережу.
      Он даже похолодел...
      Все в нем перевернулось.
      НЕ ВЕРЮ!
      Я смотрел на гостя во все глаза.
      Откуда он все это придумал? В какой книжке прочитал?
      Нет, не подумайте, будто я ему не поверил. Такое было, я слыхал. Но разве могло быть это с ним? Вон он какой. Ничего особенного. В вышитой рубашке. Руки мягкие, влажные, неприятно даже. Совсем обыкновенный, словом, а ведь он про героя рассказывал! Про трубача! Такие же в кино только. В книгах. На пионерских сборах о них говорят, а на самом деле их, может, и нет. А если и есть, то, наверное, где-то. В Москве, например. В Верховном Совете. А этот дяденька живет в маленьком городке на Украине. Не слыхал никогда даже такого названия...
      Я гляжу на человека в вышитой рубашке и никак не могу понять, что он - тот трубач. Нет, не могу... Да еще он, может быть, мой дед!
      Это мне помогает. Нет, нет, говорю я себе, дедушка мой здесь, а это рассказы, вымысел, я этого человека совсем не знаю, не имею к нему отношения, вот он встанет сейчас, выйдет на улицу, и все... Я буду думать, что просто услышал страшный рассказ. Пусть это даже правда, что он говорил. И пусть он будет героем, мало ли...
      Но гость не уходит. Не исчезает, как в сказке. А сидит. Они с дедом курят, молчат. Я слышу его дыхание, его осторожное покашливание. Никуда он не денется, не исчезнет, не уйдет. Он существует действительно, этот человек, и его нельзя убрать, передвинуть куда-нибудь в угол, чтобы не мешал остальным.
      - Как будем действовать? - спрашивает дедушка.
      - У него на руке была родинка. На локтевом сгибе, - говорит человек.
      Дедушка сосредоточенно молчит. Я лихорадочно вспоминаю - есть ли у папы родинка? По-моему, нет. А может, есть, только не замечал.
      Дед опускает голову, качает головой:
      - Не помню.
      - А последняя надежда - фотография, - говорит человек. - Я слыхал, существует экспертиза. Можно установить, тот человек или не тот.
      Он лезет в карман, достает бумажник и вынимает из нее пожелтевшую фотографию. Там какой-то веселый мужчина, молодая женщина. Белобрысый мальчишка обнимает их. Он повернулся немного боком и смотрит куда-то вверх. Может, на птицу. А может, на облака.
      Я смотрю на карточку придирчиво. Но сердце колотится набатом. И в висках стучит молоточками. И душно.
      Я подношу фотографию к глазам. Неужели это папа?
      Папа! Это сразу ясно.
      Но, может, не он? Конечно, не он!
      Мало ли похожих людей! И потом, разве таким был папа в детстве? Я видел его фотографии. Он был там постарше. С бабушкой. Потом отдельно - с портфелем. Вместе с бабушкой и дедом. Потом с дедом вдвоем - оба в военной форме, дед - в настоящей, а папа - так, шутя, ему дед привез с фронта, попросил военных портных сшить гимнастерку для мальчишки.
      Я лихорадочно лезу в стол. Достаю альбом с карточками. Гость надевает очки, не спеша разглядывает каждый снимок.
      Я тревожно гляжу на него. Меня злит, что он такой медлительный. Что не может посмотреть быстро и сказать: "Извините, я ошибся!" Он молчит, рассматривает наши фотографии, сверяет их со своей, и я уже не злюсь, а трепещу, словно жду приговора.
      Ну а как же все-таки этот? Как с ним быть? Человек прилетел с Украины, ищет сына по имени Сергей, и может быть, папа - его сын...
      Родинка на локтевом сгибе. А вдруг есть?.. Что тогда? Два деда? Два бывает, но только когда один - отец отца, а другой - отец матери. Тут совсем не так. И так не бывает.
      Гость посмотрел фотографии. Задумался. Сказал:
      - Трудно понять. Подождем. Только я вас прошу - пока ни слова. Можно и ошибиться. Будет непростительно. С этим не шутят.
      - Я прошу вас о том же, - ответил дед.
      И вот мы ждем. Капает вода из крана на кухне. Тихо капает, совсем не слышно. Но мне слышно.
      Кап! Кап! Кап! Кап!
      Капля бухает, как дедушкин взрыв.
      Бум! Бум!! Бум!!!
      И сердце сжимается от предчувствия.
      Я понимаю, что ничего не будет. Он же сам просил ничего пока не говорить. Даже если родинка есть. Может быть, еще есть выход. Могу я позвать своих ребят. Кешку, Кирилла. Окружить его со всех сторон, объяснить, что так нельзя, так не бывает! Он же сам говорил, что женился снова, и жена у него Катя, и сын Сережа в институт поступил. А у дедушки никого нет, кроме нас. Бабушка ведь умерла, и он совсем один. Совсем! Неужели так трудно понять? Может же этот человек отказаться? Посмотреть на папу, увидеть родинку, сдержаться, промолчать и уехать обратно на Украину?
      Капли грохают: бэмм! Бэмм! Бэмм!
      Я иду на кухню, чтобы закрутить кран, и раздается звонок. Это папа. Он улыбается. Подмигивает. Напевает песенку:
      Если смерти, то мгновенной,
      Если раны - небольшой.
      Кричит деду:
      - Ну, отец, твоя песенка и ко мне прилипла.
      - Иди сюда, Сергей! - говорит дедушка из комнаты. - Знакомьтесь: мой старый товарищ.
      Гость поднимается с дивана, бледнеет, губы у него дрожат, я досадую на него - ведь не сдержится, скажет или закричит еще, чего доброго. Но он трясет обеими руками папину руку, долго разглядывает его глаза, как разглядывал фотографии, улыбка блуждает на его лице - мне кажется, он может упасть, я подхожу поближе, чтобы поддержать, в случае чего.
      - Вот ты каким стал! - говорит он севшим, глухим голосом.
      - А что? - спрашивает папа, ни о чем не подозревая. - Вы меня раньше видели?
      Гость встревоженно глядит на дедушку, тот кивает:
      - Видел, видел. Мальчишкой.
      - А-а... - улыбается отец. - А я вас не помню.
      - Разве же упомнишь, - отвечает человек в вышитой рубашке.
      Мне не терпится вывести отца в кухню, сказать, чтобы показал немедленно руки. А он говорит с гостем о разных пустяках. Рассказывает про стройку.
      Дедушка поднимается, готовит на стол. Я ему не помогаю. Все придвигаются к столу, стучат стульями. Настает какая-то простая минута, словно разрядка от долгого напряжения, и мне вдруг приходит идея.
      - Пап! - кричу я сам не свой. - Давай на локотки! Кто - кого?
      - Ну, - смеется отец, - нашел время!
      - Прошу! Прошу! - умоляю я, а дедушка и гость смотрят на меня непонимающе.
      - Хорошо, - отвечает отец.
      Мы ставим локти на стол, беремся кистями, и я пыхчу, стараясь повалить руку отца.
      - Не жульничать! - кричит он. - Не подниматься!
      Я, конечно, проигрываю, в другой раз мне было бы досадно, но сейчас не до этого.
      - Еще! - кричу я, и отец снова укладывает мою руку.
      - Со мной-то легко! - радуюсь я. - Вот попробуй победить дедушку!
      Я смотрю выразительно на деда. Он пожимает плечами. Я делаю ему большие глаза. И он догадывается! Еще бы! Дедушка мой друг. И мы всегда понимаем друг друга! Если надо - даже без слов.
      - Ну что ж! - говорит он весело и загибает рукава.
      Папа закатывает их гоже.
      - Ну-ка, - командую я. - Раз, два, три!
      Они сражаются яростно и упорно. Дед покраснел. Конечно, у него меньше сил, чем у молодого папы. Но он опрокидывает руку отца.
      - Один - ноль! - кричу я и вижу, как дедушка и гость смотрят на папину руку. Там ничего нет. Никакой родинки! Чисто!
      - Другой рукой! - приказываю я, и дедушка снова побеждает.
      - Два - ноль! - подпрыгиваю я. - Два - ноль!
      Папа - наш! Мой, дедушкин!
      СЕДОЙ ЧЕЛОВЕК
      И тут мне становится грустно. И жалко.
      Я называл его про себя "гость", "он", "этот человек". Я не знал, как называть иначе, потому что имя и отчество ничего не значат, когда думаешь, что, может быть, он тебе дедушка.
      Я не верил, что он папин папа.
      Что это может случиться - не верил, но боялся, трусил, не был уверен.
      Я не верил, что он был трубачом.
      Трубач был герой. А он обыкновенный.
      Теперь доказано. Он не дедушка. Это просто ошибка, вот и все. Он просто гость, действительно. И я теперь согласен, пусть.
      Пусть он будет трубачом. Пусть он герой на самом деле. Это ведь и заметно, не так ли? У него седая голова. Он много перенес. Да что там! Разве подходят все эти сухие выражения, чтобы сказать, какая выпала ему горькая судьба. А главное, он потерял сына, Сережу, который похож на моего отца. Что было бы, если б я потерял папу? Или дедушку? Или они потеряли меня? И мы никогда бы не встретились больше?
      Мне становится стыдно, что не верил седому человеку. Он мчался на самолете, он волновался, он даже плакал, а я не хотел его понимать, даже не хотел верить.
      Он сидел за столом подавленный, опустив голову. Папа и дедушка тревожно поглядывали на него, потом уложили на диван, укрыли одеялом.
      Мы вышли из комнаты. Выходя, я обернулся и вздрогнул. Лицо у трубача подергивалось в каких-то судорогах.
      Он то смеялся как будто. То плакал.
      Мне стало жутко. Я прикрыл торопливо дверь. Он так и спал - с вечера до раннего утра. Крепко и тревожно - сразу. Утром он встал, разбитый, совсем не отдохнувший, с синими кругами возле глаз. Стал прощаться. Дед дал ему пакет.
      - Здесь фотографии и письмо, - сказал он. - Все равно вы летите через Москву. Позвоните по этому телефону. Скажите, что от меня. Мой друг генерал милиции. Он сделает экспертизу.
      Гость изучающе посмотрел на деда. Ничего не сказал. Пакет взял.
      Мы отправились проводить его до автобуса, который шел в аэропорт.
      Возле автобуса он опустил чемодан на землю, крепко обнял деда. Сказал:
      - Спасибо, добрые люди!
      Влез в автобус, опустил окно. В глазах у него стояли слезы.
      - Может, вы ошиблись, - ответил дедушка, - может, родинки не было. Надо до конца, понимаете! Мы с вами должны!
      - Должны! - кивнул седой человек. - Должны!
      Автобус зарычал, зашипел тормозами, медленно двинулся.
      - Пришлю телеграмму! - крикнул он и стал махать нам рукой.
      Мы махали ему в ответ. Автобус умчался уже далеко, а дедушка все держал и держал руку над головой.
      Пыль от автобуса осела. На остановке было пусто. На земле валялись окурки и стаканчики из-под мороженого.
      - Ответь, - сказал я деду, - зачем ты дал фотографии? Чтобы успокоить его?
      Дед задумчиво разглядывал меня.
      - Нет! - сказал он. - Все-таки вы счастливые!
      Он помолчал:
      - О войне знаете только по книжкам. И понять не можете, что такое горе.
      Дедушка придвинулся ко мне, положил ладонь на плечо.
      - Пусть! - сказал неожиданно. - Да, пусть! Что в этом страшного? Ничего! Напротив, это прекрасно. Зачем вам знать! Зачем мы боимся такого незнания!
      Мы медленно отправились домой. И дедушка словно теперь услышал мой вопрос.
      - Разве его успокоишь? - ответил он. - Ведь он человек. А человеку дана память.
      Мы проходили мимо фотографии.
      - Антошка! - предложил дед. - А не сфотографироваться ли нам?
      Он был в генеральской форме, а я в летней рубашке с отложным воротничком.
      Вы вошли в фотографию. Какой-то прилизанный человек долго смотрел на нас в забавный фотоаппарат, похожий на огромный ящик. Дедушка сел, а я встал сбоку и положил ему руку на плечо. Как на той фотографии.
      - Внимание! - крикнул фотограф. - Птичка!
      Мы замерли, и я едва сдержался, чтобы не расхохотаться: какая еще птичка, я же не маленький.
      Я часто смотрю на эту фотографию. Она висит теперь рядом с той: молодой дед и бабушка Лида с длинной косой. Снимки и правда похожи. Только дедушка и бабушка серьезные на своей фотографии, а мы с дедом совсем наоборот. У деда глаза смеются, а я надулся, губы уже поползли - сейчас фыркну!
      ТЕЛЕГРАММА
      Было ли все это?
      Было ли?
      Седой человек в расшитой рубашке. Автобус, уходящий вдаль. Прохладное фотоателье.
      Правда это или выдумка? Мираж? Сон?
      Я ли был рядом с дедом? Я ли ходил, говорил, улыбался? Я ли жил беспечно и бездумно, ни о чем, ни о чем не думая?..
      Дед нервничал, пока не приехал украинец, а когда он уехал, снова забеспокоился. Опять ходил по комнате. Посвистывал. Напевал. Хватался за телефон и звонил вдруг куда-то, выясняя, как переносят муравейники. Чертыхался, потому что никто не знал.
      Я его отвлекал. Задавал разные вопросы.
      Он отвечал впопыхах, потом бежал докапывать землю вокруг дома, вечером ругался с папой, потому что тот обещал прислать машину с молодыми деревцами, а на самом деле все оказалось болтовней...
      - Что с тобой? - спрашивал папа. - Пожалуйста, успокойся! Машина будет не сегодня завтра, у нас сейчас аврал, подгоняем план. И вообще, папа! Ты на себя не похож!
      Дедушка умолкал, ночью вздыхал, просил меня накапать лекарство, а я его спрашивал:
      - Почему не идешь к врачу?
      А он пел шепотом в ответ:
      Если я заболею,
      к врачам обращаться не стану.
      Обращаюсь к друзьям
      (не сочтите, что это в бреду):
      постелите мне степь,
      занавесьте мне окна туманом,
      в изголовье поставьте
      ночную звезду.
      Я смеялся, он тоже смеялся, и я засыпал безмятежно - крепко, как убитый. Мне снилась звезда, упавшая с неба. Только совсем не такая, о какой пел дед. Звезда была хвостатая, хвост струился, переливался, как вода на перекате, я хотел ее схватить и уже притрагивался, но тут же отдергивал руку, потому что звезда была раскаленная...
      Утром раздался звонок.
      Я побежал открыть дверь. Дед двинулся за мной.
      На пороге стоял телеграммщик. Тот самый!
      Он был побрит и рубашку надел свежую.
      - Распишитесь, - сказал он, пряча глаза.
      Дедушка расписался и протянул руку за телеграммой. Но телеграммщик не отдавал.
      - Послушайте, - сказал он хрипло, - что же вы тогда не сказали, что вы генерал?
      Дедушка хмыкнул. Нахмурился.
      - Какое это имело значение? - спросил он. - И какое имеет?
      - Имеет, - ответил телеграммщик, но вдруг смутился. Сказал: - Хотя, конечно, кто я для вас? Пьяница. Извините.
      Он протянул телеграмму, но дедушка ее не брал.
      - Знаете, - сказал он, - не могу о вас судить, потому что вижу всего второй раз. И не в этом дело. Не обязательно мне вас знать близко. Просто, если вы в самом деле майор, вспомните войну. Вспомните себя на войне. Не вообще на войне, а в трудный час. Каким вы были. Вспомните, это поможет.
      Телеграммщик опустил руку. Покивал головой. Потом сказал:
      - Сегодня последний день телеграммы ношу. Вот эта последняя. Даже, видите, переоделся, побрился, когда узнал, что к вам зайду. В общем, перехожу на стройку. Пока сварщиком. Не знаю, выйдет ли?
      - Выйдет, - ответил дедушка, - все правильно.
      - Ну, я побежал, - вздохнул телеграммщик. И улыбнулся: - Зашел извиниться, товарищ генерал.
      - Я для вас не генерал, - ответил дедушка.
      - Нет, - сказал телеграммщик, - для меня-то вы как раз генерал.
      Он протянул телеграмму, дедушка взял ее и пожал телеграммщику руку. Крепко встряхнул.
      Дверь захлопнулась.
      Дед прислонился к стенке. Откинул голову. Шепнул:
      - Антошка, лекарство! Скорее!
      Я примчался мгновенно. Молнией!
      Долго ли, на кухню за водой, потом в нашу комнату, пятнадцать капель - и обратно.
      Когда я капал лекарство, во дворе засигналил грузовик. Я выглянул в окно. Там стоял самосвал, полный маленьких березок и елей.
      - Привезли! - крикнул я дедушке. - Саженцы привезли!
      Он стоял в коридоре бледный, с испариной на лбу. Выпил лекарство. Глубоко, вздохнул. Проговорил:
      - Дай лопату!
      - Надо полежать! - ответил я.
      Дед промолчал. Развернул телеграмму, посмотрел ее, протянул мне.
      "Экспертиза не подтвердила простите великодушно Савченко".
      - Вот видишь, - крикнул я обрадованно. - Все в порядке!
      Я был рад. Бесконечно рад. Теперь-то уж конец дедушкиным мучениям. Я весело глядел на деда, он тоже улыбнулся, подмигнул мне, взял лопату и пошел во двор.
      Машина быстро разгрузилась и ушла. Я стал переодеваться, чтобы помочь деду.
      И тут кто-то отчаянно закричал на дворе:
      - Антошка! Антошка!
      Я выглянул в окно. Соседские мальчишки махали мне рукой и орали:
      - Скорее! Скорее! Дедушка!
      Сердце словно оборвалось. Я кинулся сломя голову по лестнице, громко выстрелил дверью.
      - Где? - кричал я отчаянно. - Где?
      Дедушка лежал, уткнувшись лицом во вскопанную землю. Одной рукой он сжимал тонкий стволик березки, а другой - лопату.
      - Дедуля! - шептал я. - Ну вставай, дедуля!
      Я перевернул его на спину.
      И увидел открытые глаза.
      - А-а-а-а-а!
      Я слышу до сих пор собственный крик.
      Он раздается вдруг среди ночи, я вскакиваю, мокрый от пота, шепчу:
      - Дедушка! Дед!
      Но никто не откликается.
      И я плачу. Плачу навзрыд. Плачу до хрипа, до крика!
      В комнату вбегает мама, гладит меня по плечам и говорит:
      - Ну, Антошка! Антошка!
      Она плачет сама.
      Приходит папа.
      Он обнимает нас изо всех сил, до боли и говорит срывающимся голосом:
      - Ребята! Ребята, будьте мужчинами!
      Нет, это невозможно!
      Это выше сил!
      Я не могу, не могу, понимаете!
      Я не могу быть мужчиной!
      В м е с т о э п и л о г а
      НА КРУТОЙ ГОРЕ
      Мы похоронили его на горе.
      На самой вершине отвесной скалы, откуда видно далеко вокруг.
      И плотина прямо под ногами.
      И дальняя тайга, которая скоро исчезнет, а вместо нее будет море.
      И еще тайга, которая никогда не исчезнет, а будет вечно шуметь, принося на вершину запах смолы и хвои.
      Когда-то я был здесь, на этой вершине. Кешкин дед, Иннокентий Евлампиевич, взял отпуск, сделал деревянную колотушку, и мы отправились шишковать. А потом вышли сюда, и я поразился. Поразился красоте. Раздолью. Близости неба.
      Дедушку похоронили там.
      Взрывники заложили динамит, и эхо прокатилось над далекой тайгой.
      Дедушка лежал спокойный, в парадном мундире. Только без орденов. Ордена горели на красных подушечках. И все горело вокруг. Пионерские галстуки нашего отряда. Наш отрядный флаг, опущенный к гробу. Красное знамя в руках Бориса Егорова. Горела медь горнов и солнце над головой.
      Эх, солнце!
      Опять как тогда. Меня еще не было, и папе исполнилось три года, когда началась война, нежданно-негаданно, и солнце не спряталось тогда за тучи, будто и его застали врасплох.
      И сейчас!
      Сейчас тоже врасплох! Оно не знало, конечно, что дедушка умрет, не знало, как и я, а то бы спряталось, опустило покрывало черных траурных туч.
      Я стою возле гроба.
      Я смотрю на деда.
      Руки отяжелели, и голова тоже. Весь я пустой и каменный, не живу, не дышу, только вижу.
      Вижу папу, стоящего на колене у гроба. Вижу маму в черной одежде. Она положила руку отцу на плечо. Будто на той фотографии. Анна Робертовна в черном платке. Гриша ее под руку держит.
      Я слышу звук.
      Странный плач.
      Это плачут горны.
      Они сверкают на солнце, трепещут алые вымпелы на каждом из них, но горны плачут.
      Ту-ру-ру-ру-у-у!..
      Ту-ру-ру-ру-у-у!..
      И вдруг слышится еще что-то.
      Я смотрю в сторону, на стройку, и все оборачиваются туда.
      Я вижу белую плотину, а в котловане и дальше, на берегу, - множество машин. Множество самосвалов.
      Они стоят. Это странно. Машины никогда не стоят на стройке.
      Но тут они стоят как попало, замерли и... гудят!
      Гудят все вместе, тягучим, торжественным голосом, и в него, будто в оркестре, вплетаются пронзительные голоса консольных кранов.
      И там, в котловане, люди, похожие на муравьев, остановились, смотрят, подняв руки к платкам и козырькам, на высокую вершину, где стоим мы.
      Меня зовут Антошка, вы знаете.
      Меня назвали так в честь деда, и это значит, что дедушка всегда со мной.
      Мой генерал всегда рядом.
      Вот он смотрит на меня со стены. Сперва - молодой, глаза сверкают озорно. Потом - старый, вместе со мной, но и на этой фотографии глаза у него улыбаются.
      Он же улыбался, когда пел тысячу раз:
      Если смерти, то мгновенной,
      Если раны - небольшой!
      Эта песня вовсе не грустная. Она даже веселая. И правда - разве это плохо? Умереть, так сразу. А если ранят - пусть рана скорей заживет!
      Дед со мной. Он рядом. Он так жил, что не может умереть. Никогда!
      Я просыпаюсь по ночам и больше не плачу.
      Я думаю с тоской только, что больше дедушка не скажет мне строго:
      "Думай!"
      Не попросит мягко:
      "Пошепчемся!"
      Не улыбнется ласково:
      "Эх, Антоха!"
      Я сдерживаюсь.
      Я не плачу.
      Я глотаю тугой комок, подкатившийся к горлу, и складываю стихи про дедушку.
      Мой генерал! Мой генерал! - зову три раза,
      Мой генерал! Ты только не молчи.
      Ведь ты же знаешь, что без воинских приказов
      Не могут бить тревогу трубачи...
      Я придумываю эти стихи. А они не выходят.
      Я тычусь головой в подушку и бью ее отчаянно кулаком.
      Все равно я сочиню эти стихи. Все равно, дедушка, ты будешь живой.
      Все равно! Все равно! Все равно!
      1973 - 1974
      Д Р А М А Т И Ч Е С К А Я П Е Д А Г О Г И К А
      __________________________________________________
      И М Е Н Е М Д О Б Р О Т Ы
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Человек владеет двумя взглядами. Один из них охватывает видимое, другой же - невидимое, и этот взор принято называть мысленным.
      Для чего дан нам мысленный взор? Для того, чтобы осмыслить себя в системе временных координат. Для того, чтобы, оборачивая свой взгляд в прошлое и обращая его в будущее, поверять жизнь нынешнюю важнейшим: достойно ли продолжаем мы лучшие деяния минувшего во имя лучшего грядущего?
      Мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. Он проникает во все сущее, и нет для него неодолимых стен. Есть, однако, одно непременное условие, наполняющее мысленный взор подлинной осмысленностью. Это условие - умение видеть невидимое. Только внимательно вглядываясь в окружающее, только пристально и честно рассматривая истины и вопросы нашей современности и непременно - думая, и обязательно - сражаясь, иначе говоря, вырабатывая свое отношение к реальной жизни, может человек сознавать прошлое и предугадывать будущее во всей их объективной значительности.
      Я уже написал: мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. И все же, при всей этой широте, о чем печется ум людской раньше всего? О жизни доброй и праведной. О человеке - каким он был, каков он есть, каким он станет. И о том, конечно же, как воспитать хорошего, доброго, разумного гражданина будущих дней. Как воспитать сегодня человека завтрашней жизни.
      Не правда ли, высокая эта мысль очень педагогична? В ней чаяния родителей о детях, в ней мечта борцов о лучшем будущем. Применительно к нашей жизни и нашему обществу мысль эта означает чрезвычайно конкретное и очень точное: коммунистическое воспитание личности.
      Как понимал это Владимир Ильич Ленин? "Воспитание коммунистической молодежи, - сказал он на III съезде комсомола, - должно состоять не в том, что ей подносят всякие усладительные речи и правила о нравственности. Не в этом состоит воспитание". И уточнил: "В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма. Вот в чем состоит и основа коммунистического воспитания, образования и учения. Вот в чем состоит ответ на вопрос, как надо учиться коммунизму". Укрепление же коммунизма, по ленинской терминологии, всегда было строительством. А построить столь социально масштабное явление, как коммунизм, Владимир Ильич считал возможным, лишь "умея превратить коммунизм из готовых заученных формул, советов, рецептов, предписаний, программ в то живое, что объединяет вашу (он говорил это, обращаясь к молодым. - А. Л.) непосредственную работу..."
      Итак, два посыла. Мысленный взор в будущее, где мы видим совершенного человека грядущих времен, и реальный взгляд на сегодняшнюю жизнь, "непосредственную работу", говоря ленинскими словами. Сближение двух реальных понятий - явлений и представлений, точнее, приближение действительности к искомому идеалу и есть не что иное, как осуществление важного дела, достижение цели.
      Увы, ни волевым, ни силовым напряжением недостигаемо это сближение. Процесс соединения реальности с мечтой - дело многосложное, долговременное. Оно требует усилий целого народа - многолетних, настойчивых, упорных усилий! И воспитание, педагогика в этой работе - на первых ролях.