На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю:
      - Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по этому негодяю! Меж тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба договорились признать главенство тамошнего нового короля.
      - Что за вздор, - возразил государь, - Киссур никогда не передаст командования другому.
      - Дело в том, - возразил придворный, - что новый король Варнарайна отец Киссура.
      А Чареника, поклонившись, произнес:
      - Невозможно сказать, государь, - но эти двое сошлись на виду у всего войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын не может сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит.
      - Великий Вей, - вскричал Варназд, - разве можно заставлять человека драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице.
      - Он не вернется, - возразил Чареника, - его уверили, что вы отзываете его для казни!
      - Вздор, - сказал государь, - я напишу ему такое письмо, что он не сможет не вернуться.
      Через четыре дня после вышеописанных событий Киссур отчитывал Сушеного Финика под большим, с трех сторон огороженным навесом у канцелярской палатки. Солнце весело катилось в небе, меж резной листвы ближних кустов сверкали красные и белые ягоды. Под навесом стояло командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка со священными мышами и лампадка перед клеткой.
      - Клянусь божьим зобом, - говорил Киссур, - этот человек сидит у твоего зятя третий день и не признается, кто он. Я говорю: "Как так", а они: "Да пытать некому!" Что за бардак!
      В этот миг явился гонец и объявил, что у ворот лагеря стоят государевы посланцы.
      Посланцы прошли под навес. Их было человек сорок, и вид у них был смущенный. Сушеный Финик как-то странно на них взглянул, поклонился и пропал. Киссур совершил перед чиновником по имени Астак, стоявшем впереди всех, восьмичленный поклон. Астак тоже отвесил восьмичленный поклон, и протянул Киссуру два запечатанных свитка.
      - Вот государево письмо, - сказал он, - а вот государев указ, передать командование и срочно быть в столице.
      Киссур прочитал письмо и указ, поцеловал печать на указе и сказал Астаку:
      - Я не могу передать вам командование.
      - Вы хотите ослушаться государя?
      - Здесь, увы, не регулярные войска. Мои командиры преданы мне лично. Если я покину их, войско рассыплется, а люди уйдут в стан наших врагов. Я служу государю и поэтому не выполню этого приказа.
      - Так, - сказал Астак, - нынче много охотников служить государю так, как это им кажется правильным в собственных глазах. Ханалай служит государю, отец ваш служит государю, - уж не заодно ли с отцом служите вы государю?
      Киссур поглядел на Астака. Чиновнику было лет сорок: он был нежен, хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он только что неплохо управился с восстанием близ Западных Озер: говорили, что при этом он сделал не все ошибки, которые можно было сделать, и конфисковал все имущество, какое можно было конфисковать.
      - Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска.
      - Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас.
      Однако это было легче сказать, чем сделать, потому что Киссур вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что первый, кто к нему полезет, сегодня отправится спать в темную постель под зеленым одеялом, и охотников ложиться спать в такой ранний час не нашлось.
      Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул за клетку со священными мышами, и Астак закричал, чтобы они не стреляли, а то попадут в мышь.
      Астак стал увещевать Киссура и доказывать ему, что их тридцать человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с известием, что в лагере бунт, - и тут же под навес ворвались командиры Киссура во главе с Сушеным Фиником. Киссур отпихнул ближнего чиновника и спросил командиров:
      - Вы чего раскудахтались?
      Вперед выступил Сушеный Финик:
      - Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?
      Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон величайшей любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для пущей верности сбил государева посланца с ног. Астак поднял голову и сказал, что смерть его будет на совести изменника. Тут кто-то взял толстый дротик, намотал на него волосы Астака и воткнул дротик в землю, чтобы эта выхухоль не поднимала головы. А Сушеный Финик продолжал:
      - Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ, и все говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.
      Киссур побледнел, и один глаз у него от гнева выкатился наружу, а другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы дал изрубить себя на прокорм священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это письмо, действительно, совсем не походило на письмо государя к подданному, а скорее... Киссур ужаснулся при мысли, что подумают об этом письме грубые головы у солдатских костров... Это значит - опозорить имя государя! Тем более слухи такие в лагере уже ходили, и хотя все это была гнусная ложь, варвары, привыкшие к воинской любви, и гнусной-то не считали.
      Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и сунул в плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами: письмо вспыхнуло и стало гореть. Мыши заволновались. Когда письмо сгорело, Киссур опять спросил обступивших его командиров и воинов, которые уже слетелись к навесу, как мухи на гнилой арбуз:
      - Чего вы хотите?
      - Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда ты отрубил моему королю голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы племени поняли, что это был неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим королем. Ты сказал нам, что в империи королей не бывает, и мы признали себя вассалами государя. Однако теперь выходит, что в империи бывают и короли, и князья, и вообще черт знает что такое.
      - Долг вассала, - продолжал Сушеный Финик, - в том, чтобы верно служить господину; долг господина - в том, чтобы защищать интересы вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И если твой господин, государь, отнимает у тебя вассалов и отдает их другому, то этим он разрывает узы долга.
      Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске все поняли и стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно обговорил свою речь со знатоками законов и одной ученой женщиной.
      - Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь нарушил свой долг господина по отношению к тебе. У тебя остался лишь долг господина по отношению к нам, и ты будешь проклят в трех рождениях, оставив нас одних.
      Все мы понимаем, что лучше воевать против столицы, чем против провинции Харайн, - потому что войска столицы хуже войск Ханалая, а сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ Ханалая. И еще вот что я скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и раздаешь на пирах браслеты и кубки. Многие просили у тебя земли, но ты ответил, что землю может дать только государь, и так этот разговор и издох. И мы полагаем, что, став королем, ты дашь нам землю и вейцев для работы на земле.
      Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся оглушительный крик. Люди затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все вопили, чтобы Киссур стал королем и соединился со своим отцом и Ханалаем. Астак и его чиновника, слушая все это, лежали скорее мертвые, чем живые.
      - Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур.
      Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.
      Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал рогатиной на государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.
      Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.
      То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это было совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились государю? - но они и раньше изъявляли покорность. Изъявляли покорность и требовали земли. За что? За то же самое, чтобы служить тому, кого они сделают государем.
      О! Киссур знал своих воинов, - они не были враждебны империи, они обожали ее. Восхищали их и нефритовые кувшины с прекрасными лицами, и ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и прозрачный фарфор. А смешило их то, что жители империи не умеют спать на седле и мочиться с седла, а зато понаделали себе кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно им мало подстилки. Или что жители империи не умеют поддеть человека трезубцем, а зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца, и этими трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для этого нехороши.
      О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о чем ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в глубине души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых пурпурными фениксами, и пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не имеют где преклонить головы.
      Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
      В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его и заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому что для нее Киссур был всегда король и государь. Потом она увидела, что Киссур лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила:
      - Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
      Киссур перевернулся и сказал:
      - Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства живой кусок.
      Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов Киссура она побледнела и сказала:
      - Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что этим ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
      Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных колышках. Число комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом с юга. Командиры подошли к навесу и увидели, что на пороге сидит жена полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели все, а черного рысенка увидели лишь самые проницательные.
      Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина спросила его:
      - Ты зачем идешь?
      - И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный Финик.
      Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то большое, мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в лицо. Финик, ахнув, схватился за нос и почуял на носе царапины от когтей. "Экий бабий ум, - подумал Сушеный Финик, - сегодня у нее на уме, а завтра - другое."
      В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала:
      - Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила ваши раны и штопала ваши рубашки, - как бы моему слову раны не проснулись вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу. И если б я изменила своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я была бы не честной женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок вырастет и станет играть с товарищем, а товарищ скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и спросит: "Правда ли я сын блудницы?" А я отвечу, - "Увы, правда, потому что я - честная женщина, но отец твой поступил как б... и изменил своему господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было потом?" и я отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди, что заставили его осрамиться, стали пожирать друг друга, вместо того, чтобы добывать себе славу под его началом".
      Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки Сушеному Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
      Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
      - Так вот, - прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому что это будет лучше для него.
      Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не рисковала, потому что это был бы не первый ребеночек, которого Сушеный Финик расшиб о камни.
      Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее проницательные люди заметили у ног Идари черного рысенка. Кроме того, все знали, что женщины в подобных случаях становятся пророчицами, и ужаснулись ее словам о скорой смерти Киссура и последующих затем сварах.
      Настроение солдат вдруг переменилось. Зашептались все громче и громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не могли же они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто куда, и вскоре отыскали двух колдунов и трех лазутчиков, посланных Ханалаем, чтобы мутить народ. Воины изъявили покорность государю и расправились с этими людьми, а были ли то настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно судить.
      Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом великодушии Киссура, бывший разбойник усмехнулся, оставил палатки и двести человек жечь шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к западу.
      А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:
      - Киссур отказался возвратиться в столицу, а потом его войско взбунтовалось и объявило его королем.
      - Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры!
      - Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал полководцу при всех то, о чем полководец просил их наедине?
      - Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался.
      - Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в одном войске не бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим отцом, и, как почтительный сын, не может быть впереди отца.
      - Я не верю, - в третий раз сказал государь, - что он не приедет. Читал ли он мое письмо? Где ответ?
      - Он прочел ваше письмо, - ответил Чареника, - говорят, это письмо читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на кончик меча и сжег на глазах толпы.
      Тут Варназд побледнел так страшно, что Чареника остановился. Привели господин Астака. Тот был честный человек и друг Чареники. Меньше всего на свете он был способен подвести друга, и рассказ его выглядел нехорошим для Киссура. В другое время государь бы не поверил его рассказу или подождал бы еще вестей из войска. Но сейчас государь ничего не слышал, а слышал только то, что его письмо читали по всему лагерю, и думал, как пьяная солдатня смеялась над этим письмом.
      Через два часа на всех площадях читали указ о том, что бывший первый министр Киссур Белый Кречет, - изменник и скорпион, кусающий руку благодетеля, адская тварь и комок смрада, - и тому, кто принесет голову этого комка смрада, будет вознаграждение в двести тысяч, а дом его и сад может взять каждый.
      Никто, однако, не стал брать его дома и сада. В лавках и на площадях плакали и говорили, что указ подложен и на государя навели порчу; уверяли также, что Арфарра не болен, а отравлен. А господин Чареника, придя домой, написал седьмое письмо Ханалаю и был очень доволен, что его враг теперь враг государя.
      После этого указа государь замахал руками и уехал охотиться. Он охотился два дня с небольшой свитой, а жил в маленьком домике, с центральной залой и десятком комнат вокруг.
      Утром второго дня государь вышел из домика. К домику ставили пристройку, и он был весь в лесах, сверху стучали молотками плотники. Вдруг государь заметил чиновника на взмыленной лошади. Чиновник подскакал к нему, спешился и закричал, что части Ханалая, говорят, показались в Белых-Ключах. Государю показалось, что чиновник мелет вздор.
      - Ты, верно, перепутал, - сказал он, - не Белые-Ключи, а Белые-Ручьи!
      Разница между двумя городками была в сотню верст. Чиновнику надо было б настоять на своем, но он покраснел по уши и кивнул, не решаясь возразить государю, коего видел в первый раз. "Что за некомпетентность!" - топнул ногой Варназд и поехал травить оленя.
      Чиновник на взмыленной лошади отдал свой пакет начальнику стражи. Тот хотел было вскрыть срочную печать; но он еще не завтракал, и подумал, что, прочтя пакет, должен будет принять меры; и пошел завтракать. В это время зашел к нему один из приятелей, и, любопытствуя, надорвал пакету ухо. Он вытянул бумагу, извещавшую, что передовые части Ханалая заняли Белые-Ключи, так как войска Чареники перешли на их сторону, и что если государь не поспешит сей же миг вернуться в столицу, то будет отрезан от нее и захвачен в плен: дорога каждая минута.
      Это был чиновник чрезвычайно преданный государю и честолюбивый. Он ни на миг не задумался об измене. Напротив, он понял, какую великую услугу окажет государю тот, кто привезет этот пакет: схватил пакет и поскакал на поиски государя. Во дворе стояли курьеры, которые догнали бы государя в четверть часа, но этот человек не хотел, чтобы честь спасти государя досталась кому-либо еще, и пустился на поиски охотников сам.
      Государь хорошо поохотился. На обед расположились у высокого берега старого канала. Варназд был рассеян. Вдруг заметил в кустах большую важную сойку, выстрелил, - ему показалось, что сойка растаяла. "Это душа Киссура" - почему-то подумал он. Ему казалось несомненным, что Киссура уже непременно убили, из алчности или преданности государю.
      Тут на поляну выскочил чиновник с донесением.
      - Ханалай близко, - закричал он, прыгая с коня.
      Варназд изумился, но вдруг старший доезжачий указал на противоположный берег: по полю скакала сотня всадников. Взлетели из-под копыт золотые чешуйки сжатой соломы, хлопнуло и развернулось на ветру боевое знамя, красное с синими ушами, - кто-то закричал, что это знамена Ханалая.
      Охотники бросились к близлежащему городку и потребовали впустить государя. Со стены им довольно грубо отвечали, что государя давно уморили, а вместо него государит подменыш-барсук. В свите изумились этим речам и спросили, где комендант? Им отвечали, что коменданты кушают бесы, а с ними говорят люди Лахуты Медного Когтя и Ханалая.
      Чиновники поскакали прочь; в тот же миг фанатики сообразили свою глупейшую ошибку и выбежали вслед за государем. Повстанцы были, однако, пешие: конники легко ушли. Охотники подскакали к реке, и там один из молодых чиновников сказал решительно, что государю необходимо добраться до столицы и что есть только один способ дать ему уйти:
      - Я переоденусь в его платье и останусь со свитой, а государь в простом кафтане пусть скачет через Западный Лес.
      Варназд и чиновник обменялись одеждой, и чиновник со свитой расположился под вязом. Не прошло и получаса, как на них наткнулась стая мятежников. Все они были босы и без рубах, в одних набрюшных юбках. Вместо оружия у них были только цепи и особые двузубцы: один конец торчал вперед, чтоб колоть, а другой назад, чтоб цеплять. Они были невероятно грязны и худы.
      В свите не могли сдержать изумления, потому что большинство чиновников считало, что такие голодранцы существуют только в злостных измышлениях. Голодранцы тоже вылупили глаза на бархатные кафтаны и заплетенные хвосты лошадей. Предводитель их подошел к молодому чиновнику, зацепил крючком его белый кафтан, отороченный песцом, поглядел на маленькую изящную шапочку с вензелем, который никто имел права носить, кроме государя, и сказал:
      - Это тебя называют Варназдом?
      - Да, - сказал чиновник и стал белее своей шапочки.
      Мятежники стали оттаскивать свиту к опушке, а молодого чиновника свели к реке. Подошла лодка, - чиновнику, изображавшему государя, велели в нее сесть. Лодка была большая, и свита стала проситься в лодку, но их не пустили.
      Лодка поплыла через реку. На другом берегу уже стояло множество народа. Чиновник молча сидел на корме и смотрел в воду, по которой плыли какие-то потроха, солома и тюки хвороста, вероятно, фашины от понтонного моста, по которому перешел реку Ханалай. На самой стремнине он не выдержал и спросил:
      - Что вы хотите делать со мной?
      - Души чиновников почернели от подлости, - ответил мятежник, - а зубы народа, - от лотосовых корней. Когда цепами молотят не колосья, а человечьи тела, это ужасно. А в чем причина бед, как не в том, что иссякла благая государева сила?
      - Государь безгрешен, - возразил чиновник.
      - Это ничего, - возразил оборванец, - ведь известно, что грехи убитого переходят на убийцу, и поэтому убивать безгрешных лучше, чем убивать грешников.
      Чиновник понял, что его ждет, закричал, попятился и стал падать в воду, - тут один из мятежников подцепил его задним крючком двузубца, а другой мятежник всадил в него передний крючок трезубца. Чиновник перестал кричать и упал на на одно колено, а плащ его зацепился за шип на весле. Чиновник испугался за священный императорский плащ и попытался его отцепить, но потерял равновесие и полетел на дно лодки. Тут его стали тыкать, как гуся вилкой, а на другой берегу мятежники набросились на людей из государевой свиты. Со своими двузубцами они управлялись с удивительным проворством.
      По какой-то причине, несомненно, противоречащей здравому смыслу, ни один из чиновников не попытался спасти свою жизнь криком о том, что государь жив, и что его еще нетрудно догнать.
      Государев парк был захвачен мятежниками, - Варназд и спутник его, дворцовый чиновник Алия, пересекли Западную дорогу и поскакали по лесу в направлении столицы.
      Варназд никогда не охотился за пределами парка, - прошло три часа, и государь понял, что они заблудились.
      Они скакали вечер, и ночь, и с рассветом съехали к какой-то речушке. Там было капустное поле, и на поле - несколько крестьян. Солнце только что выплыло из-за горизонта, большое и важное, крепкие зеленые кочаны с курчавыми листьями сидели в земле и наливались силой.
      Варназд спросил у крестьян дорогу, и по ответу понял, что он и его спутник ехали скорее от столицы, чем к ней. Крестьяне сказали всадникам, что им непросто будет попасть в Небесный Город, потому что старая дорога осталась только в налогах, а так там болото. Болото было оттого, что по плану военный министр должен был строить в этом месте канал с каменным ложем; однако из камней вместо ложа построили виллу.
      Варназд попросил у них еды и питья, и крестьяне поделились с ним горстью вяленых бобов. Кружек они не знали. Варназд спешился и напился прямо из речки. Вода была желтая от остатков жизни большого города и песчинок со дна, не облицованного камнем. Варназд кинул крестьянину золотой, и тот стал его спрашивать, что это такое.
      Варназд поехал дальше по тропке в засыхающем лесу. Через час конь его оступился, упал, и видимо, сломал ногу. Чиновник помог Варназду подняться и подвел ему своего коня. Варназд поглядел вокруг и вдруг понял, что ему уже незачем выбираться из этого проклятого леса, потому что мятежники, вероятно, уже в столице.
      Варназд расстегнул ворот кафтана и протянул чиновнику свой меч. Тот испуганно попятился. Варназд строго сказал чиновнику, что тот должен помочь ему умереть, потому что самому, говорят, это делать весьма неудобно. Чиновник взял меч, а Варназд собрал волосы в пучок и, придерживая их руками, лег ничком на траву. От травы пахло сыростью и утром.
      Алия в ужасе стоял над государем. Он думал о том, что ослушавшийся государя будет в следующем рождении лягушкой, а поднявший на государя руку - саранчой. Какое бы решение он ни выбрал - не быть ему в следующем рождении чиновником!
      - Ну! - закричал Варназд.
      Алия улыбнулся и вонзил меч в себя.
      Варназд вскочил от шума на ноги. Чиновник похлопал глазами, пробормотал: "Не смею, государь", и затих. Открытые глаза его улыбались: он нашел способ ослушаться государя.
      Варназд вынул чистый меч из ножен за спиной мертвеца, сел на его коня и тихонько поехал дальше.
      Он не торопился больше никуда. Странное спокойствие овладело его душой. Он ехал, медленно разглядывая все: розовые стволы сосен, подпирающие небо, зеленые болотные травы и черные ягоды на беловатом мху. Под копытами коня тихо чавкала вода, из кустов вспархивали птицы, лес был полон тысячью голосов, утреннее солнце рассыпалось в каплях росы.
      "Как странно, подумал Варназд, - какое чудо жизнь! Почему же я раньше этого не замечал!"
      Варназд ехал и ехал, улыбаясь каким-то своим внутренним мыслям. Он понимал, что ему остался лишь один выход. Он не сомневался, что сумеет умереть достойно и не попасться живьем в руки мятежников. Ему никогда еще не было так хорошо и свободно, как в этом утреннем лесу.
      Через час он отыскал красивую полянку, спешился, сел, положил на колени меч и залюбовался на сосновые ветки. Теплое солнышко разморило его: он заснул.
      Варназд проснулся от громкого хохота: он открыл глаза и увидел, что вокруг него хохочет несколько всадников. Впереди них он узнал Шадамура Росянку, который когда-то служил Киссуру, а теперь служил Ханалаю, - и Шадамур Росянка его тоже узнал.
      Варназда немножко пообчистили и повели за конями, а на опушке реквизировали какую-то телегу.
      Через час на телегу наткнулся отряд людей в одних штанах и с двузубцами. Эти люди раскудахтались, завидев государя, и стали оттирать понемногу конников от телеги. Шадамур крикнул Варназду, чтобы тот не очень-то боялся. Государь наклонил голову, и слезы посыпались из его глаз, как семена из раскрывшейся коробочки мака.
      Люди в одних штанах и с двузубцами были из отряда Лахута Медного Когтя.
      Лахут уже дважды мелькнул в нашем повествовании - сельским богатеем и странствующим проповедником. После бунта Лахут сумел бежать из столицы. Мысль о грехе - убийстве племянника, - по-прежнему терзала его душу. В соседней провинции он был пойман и повешен за ребра, но ночью сам снял себя с крюка и утек. Как-то он ночевал в храме "красных циновок" и вместо вынесенных идолов застал там самого Господа: тот велел ему взять меч и идти проповедовать. Лахут возразил, что не может брать меча грешными руками.
      "Не беда" - живо возразил Единый, и позвал ангелов. Те мигом отрубили Лахуту грешную руку, а взамен приставили новую, медную и похожую на двузубец: этим-то двузубцем Лахут теперь и проповедовал, и опять назывался Медный Коготь.
      В отряд Лахута не принимали никого, жаждущего наживы, и каждого, кто обзаведется чем-нибудь, кроме набрюшной юбки и двузубца, гнали вон. Смерть люди Лахута считали видимостью и полагали, что броня бедности укрывает не только душу от искушений, но и тело от ударов. Это они поймали и убили подмененного чиновника.
      Онтологическая часть учения Лахута гласила, что когда его люди займут столицу, синее небо бесчестия сменится красным небом радости, а вся земля превратится в одну шелковую красную циновку; рис на полях будет расти без шелухи и сочиться маслом, а поверх риса будут бегать жареные куры и поросята. Можно будет отрезать кусочек поросенка и съесть, и он тут же отрастет снова.
      Политическая часть учения Лахута гласила, что Киссур и Арфарра подменили государя и превратили его в лисицу, и имеют способ превратить всех в лисиц. Из этого вытекала необходимость восстать против Киссура и Арфарры, хотя логичней было б против таких колдунов, которые умеют превращать людей в лисиц, не восставать.
      Сказать по правде, никого так не боялся Ханалай, как этого безумного проповедника.
      Через три часа пошли знакомые места: ворота в государев парк были распахнуты настежь. Варназд глядел сквозь слезы: вот мелькнула резная беседка над гротом, похожим на тот, где он два года назад встретил Киссура, вот миновали дуб, под которым он так любил сидеть с Наном. "А вдруг меня не убьют" - подумал Варназд, и сердце его забилось надеждой.
      В этот миг тележка повернула, - перед Варназдом вспыхнула золотая черепица малого дворца, и площадь, запруженная мятежниками. На стене дворца висел труп чиновника, который выдал себя за государя, чтобы тот сумел бежать. Чиновника раздели и воткнули ему сзади лисий хвост, чтобы было видно, что это оборотень, а не настоящий государь. Но это было видно и так, потому что Варназд был белокур и чист лицом, а подменный чиновник рябоват и рыж.
      Варназд понял, что надеялся напрасно.
      Государя ввели в малую залу Ста Полей, - такую же, как та, в которой он всего три дня назад подписал проклятия Киссуру.
      Тысячи бликов плясали в разноцветных квадратах, росписи на стенах блистали, как окна в иные миры. Трон в середине зала был пуст: высоко над ним, на железных цепях висел лучезарный венец потомков Иршахчана, - ах, как государь боялся в детстве, что этот страшный венец сорвется с цепи и раздавит его!
      Вокруг теснили самые мерзкие рожи, - у хрустального дерева, поставив одну ногу на ступеньку трона, стоял Ханалай с обнаженным мечом, а рядом с ним стоял маленький полуголый человек, с грудью, поросшей седым пушком и медным когтем вместо руки. "Это мне померещилось" - подумал Варназд, "потому что медные когти вместо руки бывают только у щекотунчиков".
      Варназд хотел сказать что-то полагающееся в подобных случаях, что нибудь вроде "Убейте меня, но не обижайте мой народ", но сообразил, что в этом шуме его вряд ли кто услышит, а будущий историк на досуге придумает получше.
      Варназда подвели к трону. Вдруг стало ужасно тихо.
      Меднокрюкий зацепил государя, как коршун цыпленка, и громко сказал:
      - Вода бывает то водой, то льдом, в зависимости от холода или жары, ойкумена бывает то счастливой, то несчастной, в зависимости от государя. Если народ доволен - значит, государь добр. Если народ бунтует, - значит, на трон пробрался недостойный. Беру вас всех во свидетели: не я убиваю этого человека, но сам Господь!
      Варназд зажмурил глаза и вытянул, как цыпленок, шею.
      - Негодяй, - вскричал чей-то голос, - как ты смеешь поднимать руку на государя!
      И в тот же миг, к крайнему изумлению Варназда, полуголый проповедник упал, рассеченный на две половинки.
      И если вы хотите узнать, кто был неожиданный спаситель государя, читайте следующую главу.
      18
      Итак, полуголый мятежник упал мертвым. Наместник Ханалай, - именно он зарубил негодяя, - вытер меч, вложил его в ножны, встал на одно колено перед государем и произнес:
      - Государь! Я, глупый и неразумный крестьянин, возвышенный тобой, услышал о бесчинствах, творимых твоим именем, и поспешил, как мог, на помощь. Виновен ли я в чем-то перед тобой? Хочешь ли головы моей - вот она!