Вейская империя (Том 1-5)

В эру помутнения чистоты чистым людям позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру торжествующего добра чистые должны быть отделены от злых, а все имущество злых - разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о наступлении эры торжествующего добра было, по правде говоря, несколько неожиданным, потому что последнее время о ней редко вспоминали, а на предыдущем соборе приняли указ, что вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более нигде не наступит.
      Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать по плану, разработанному для наступления эры торжествующего добра.
      Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой, владелец пригородной кузни, прибежал в городскую управу и потребовал свидания с префектом. Префект, хороший его знакомый, полагая, что дело идет о финансовых делах, не терпящих отлагательства, велел провести его в кабинет. Сектант срывающимся от волнения голосом доложил, что только что собор красных циновок принял очень важное решение.
      - Какое же?
      - Убить вас, - и с этими словами сектант всадил широкий нож прямо в сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали, что особой заслуги сектанта тут не было, потому что ножи, розданные в тот день убийцам, были наполнены особой живой силой и могли убивать самостоятельно, так что не люди руководили ножами, а ножи - людьми.
      Деятельность всех правительств на свете исходит из убеждения, что люди боятся наказания за поступки против правительства, и, надо сказать, это убеждение большею частью справедливо. Однако еще более, чем далекого наказания от незнакомых властей, человек боится презрения, или неодобрения, или даже изрядных неудобств, возникающих, если он нарушает правила того небольшого мирка: семьи, улицы, цеха, квартала, который и составляет его ближнее бытие. Точно также часто полагают, что восстают против правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы, бунтовщик не более прозорлив, нежели тот, кто в праздничной драке рубит топором соседа: просто сбор налога или иная несправедливость ударила бедному человеку в голову, а завтра он проспится и явится в управу с повинной.
      Словом, бунтовщик - это самый обыкновенный человек. Вот он сидит дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает колыбельку. Вдруг в дверь стучат, и приносят - недоплетенную красную циновку. Он мог бы бросить циновку в жаровню или прийти с ней к властям. Но власти далеко, а соседи по шестидворке, принесшие циновку, близко. И он забывает о том, как его покарают власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в чужую дверь сам.
      К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и в них было тридцать тысяч рядов.
      К чему много слов?
      К утру отряды мятежников захватили мосты через канал и Левый Орх; захватили семь городских ворот и важнейшие управы. Парчовые куртки все присоединились к повстанцам. Те, которые сопротивлялись, были, как выяснилось впоследствии, не настоящие парчовые куртки, а бесы в их обличье, вызванные Арфаррой.
      Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего министра Мнадеса, стали считать этого человека и насчитали на него много всякого воровства. Ему дали помолиться, а потом сбросили со стены на крючья, и там он висел довольно долго, огрызаясь на народ. Варвары из городской стражи, по обыкновению пьяные, были убиты или обращены в бегство. Немногим более трети их сумело бежать, укрылось за стенами Дворца и подняло тревогу.
      Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но, взойдя на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная снасть испорчены временем и жадными людьми, и сдался, утверждая, что сам пострадал от кончины Восточной Компании и испортил оборону из любви к народу. Его хотели арестовать, однако, за неимением надежной тюрьмы, повесили. После этого в слободу ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как нельзя хуже.
      А через час после наступления эра торжествующего добра Шимана прошел крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада. Там, в окружении нескольких девиц и кувшинов с вином сидел человек, скорее раздетый, чем одетый, с крепким и красивым, словно корень имбиря, телом, с большими серыми глазами и высоким лбом: это был сбежавший начальник парчовых курток, Андарз.
      - Вы не слишком пьяны? - спросил Шимана.
      - А что? - откликнулся Андарз.
      - Собор наш, - сказал Шимана, - сочиняет всеподданнейшую петицию государю. Но как доставить ее во дворец? Почему бы вам не взять его штурмом?
      - Гм, - произнес Андарз и отпихнул от себя девицу, а глаза его из светло-серых сделались почти голубыми, словно кто-то раздернул в них шторки.
      Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана раскрылась: на пороге стоял Киссур. Нан лежал на подстилке. Встать или приподнять голову он не счел нужным.
      - Государь, - сказал Киссур, - ударил вас по лицу, и вы не осмелились даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы трус. Теперь я слышу, что для того была другая причина. Так ли это?
      Нан молчал.
      - В городе бунт, - сказал Киссур. - Чернь требует вашей свободы. Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь ворвется во дворец, а это весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я слышал, что вы не трус, я надеюсь, что вам не понадобится позорная смерть.
      С этими словами Киссур вынул из рукава нож, а скорее, кинжал, со вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон". Наклонился, положил кинжал в ногах Нана и вышел вон.
      Нан смотрел на кинжал. Глаза его сделались большие и задумчивые. Киссур взял кинжал из тайника в дворцовом кабинете и отдал его Нану, полагая, что павший фаворит очень привязан именно к этому клинку, если хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой клинок так же неудобен человеку в последний миг жизни, как чужая лошадь или чужая женщина. Это был тот самый кинжал, которому мудрые монахи их желтого монастыря придали некоторые колдовские способности; который пропал у Нана при прогулке с государем, учинил два-три чуда и был возвращен Нану Бьернссоном.
      Нан повертел кинжал в руках. Это была слишком длинная вещь, чтобы спрятать его в одежде узника. Нан убедился, что за ним не следят, и стал курочить рукоять. Через пять минут он добыл из нее матовый брусок в полтора пальца длиной. Нан щелкнул переключателем: брусок ожил и заморгал зеленым глазком. В коридоре загремели шаги. Нан подоткнул изувеченный кинжал под тюфяк, сунул туда же пистолет, и опустился на лежанку.
      Дверь заскрипела, и на пороге показался комендант. Охранник нес за ним поднос с чудным ужином: с курицей, облаченной в дивную шкурку янтарного цвета, с мясом тонким и нежным, словно лепестки кувшинки, с вином, вобравшим в себя нежный блеск осенних дней. Нан поспешно вскочил с лежанки.
      - Великий Вей! Что с вашей рукой? - вскричал в ужасе комендант.
      Действительно, вскакивая, Нан ненароком распорол правую руку об острый каменный выступ. Тут же послали за лекарем. Тот, всячески кланяясь, перебинтовал руку узника. Комендант в отчаянии бил сапогом нашкодивший камень и бормотал извинения. Нан, улыбаясь, предложил коменданту разделить его скромную трапезу. Тот застеснялся и на прощание осведомился о просьбах узника.
      - Я, признаться, большой любитель грецких орехов: нельзя ли десяточек?
      Когда посетители ушли, Нан размотал бинт, пристроил в ладонь лазерный пистолет и замотал бинт снова. Опять загремели шаги: это стражник, пыхтя, принес едва ли не мешок орехов. Нан уселся на солому, поставил мешок с орехами меж ног и так сидел часа два, время от времени употребляя свой роскошный кинжал для лущения орехов. Через три часа в дверь просунулся стражник. Нан спрятал кинжал. Стражник с вожделением оглядел нетронутый ужин, изрядный слой скорлупок на полу и спросил:
      - Это что у вас, господин министр, диета такая?
      - Ага. Диета, - сказал Нан.
      - А от чего он помогает? - заинтересовался стражник, видно, любитель посудачить о болезнях.
      - От цианистого калия, - ответил министр, и стражник обиженно сгинул.
      Через два часа запоры заскрипели вновь, вошли трое стражников, два офицера и комендант. Комендант досадливо крякнул, увидев нетронутый ужин. Офицер глянул на Нана, как на свежего покойника.
      - Поднимайтесь!
      Нан положил перед собой забинтованную руку.
      - Кто приказал меня казнить - Киссур или Арфарра?
      - Бунтовщики слишком наглы, - ответил командир. - Они захватили внешнюю стену. Слышите? Господин Арфарра, заботясь о вашей безопасности, велел перевести вас в другое место.
      Действительно, из-за открытых дверей, был слышен какой-то неясный ропот. Нан улыбнулся, нащупывая курок.
      - Давай сюда веревку, - сказал офицер стражнику.
      Нан вскинул руку.
      В этот миг в коридоре послышался топот, и между отцовских ног просунулась детская мордочка.
      - Батюшка, - сказал ребенок коменданту, - матушка спрашивает, кому доверить корзину с серебром?
      Нан опустил руку. Через мгновение стражники вытряхнули его из тюфяка, скрутили руки ремнем за спиной и повели. Задержавшийся на мгновение офицер поворошил солому и, изумившись, вытащил оттуда развороченный кинжал. "Какой трус, - подумал варвар, - этому человеку принесли такой хорошенький кинжал, а он цепляется за жизнь, как репей". И сунул кинжал себе в рукав.
      Выскочив на улицу, стражники поняли, что дело плохо: на дальних дорожках уже выла толпа, в воздухе пахло бунтом и смертью. Офицеры заметались, выскочили через сад к малому книгохранилищу и потащили Нана по лесенке в подвал. Один из офицеров вынул из-за пазухи бумаги и стал растерянно оглядываться.
      - Вот этот, - с усмешкой сказал Нан, кивнув на один из шкафов. В одно мгновение шкаф своротили с места, и за ним открылась дверь в подземный ход, вещь столь же необходимая в государевом дворце, как пожарная лестница в доходном доме, но малоупотребительная в мирные времена.
      Офицер завозился у каменной двери. Та не поддавалась. Нан подошел к решетчатому подвальному окошку: Крики толпы раздавались совсем близко, небо стало розовым, как голая задница павиана.
      Веревка на шее его дернулась. Нан обернулся: стражник с медным кольцом в правом ухе щурился на бывшего министра с корточек и поматывал веревкой с тем удовольствием, с каким шестилетний мальчишка тащит, впервые в своей жизни, за узду ишака.
      - Слушай, - сказал Нан, - у меня затекли руки. Развяжи их, я ведь не убегу.
      Стражник показал министру язык.
      Офицер по-прежнему возился у двери, скреб ногтями о камень и отчаянно ругался. Крики толпы были все громче.
      - Вы взяли не тот ключ, - насмешливо сказал Нан. Прислонившись к стене, он отчаянно пытался хоть как-то ослабить ремень и дотянуться до курка.
      Офицер стал глядеть на ключ.
      - Клянусь божьим зобом! И верно, не тот! Что ж делать?
      - Наверху, на третьем этаже, - сказал его товарищ, - у смотрителя есть все ключи.
      - Так тащите его сюда, - приказал офицер.
      Стражник бросился наверх, скача через три ступеньки.
      Люди в подвале замолчали, дожидаясь его возвращения: крики толпы стали еще громче.
      - Накося выкуси, - сказал стражник, - говорят, когда рыли эти ходы, всех строителей закопали в землю, чтоб те не распускали языки; а зачем рыть, если, когда придет надобность, так такой бардак, что даже ключей не перепутать не могут?
      Нан терся спутанными руками о стену. Кожу с ладоней он уже содрал, а веревку - никак.
      - Господин министр, - сказал офицер, запинаясь. - Здание окружено мятежниками. Господин Арфарра приказал заботиться о вашей безопасности... Но он велел, чтобы вы ни в коем случае не попали в руки черни... Я... я весьма в отчаянии... поверьте, этот пропавший ключ!
      Нан осклабился.
      - Не стоит отчаиваться, - сказал он. - Арфарра, может, и приказывал вам спасти меня, но господин Чареника приказал вам меня убить при попытке к бегству. Не думайте, что меня обманула эта комедия с ключами.
      Офицер всплеснул руками и сказал:
      - Вай, как вы можете так говорить! Поистине это ложь!
      - Тю, - сказал один из стражников, - я сам видел, как вы, господин офицер, говорили у каретного угла с сыном Чареники.
      Варвар оглянулся на своего подчиненного с изумлением.
      - Если вы меня казните, - быстро сказал Нан, - то вам не удастся уйти живыми от толпы, а если вам удастся уйти, то Чареника уберет вас как опасных свидетелей.
      Офицер, казалось, задумался.
      - Да ну его, - решительно сказал второй стражник, - он же колдун. Мы его убьем, а он повадится каждую ночь грызть печень.
      - Прекратить разговорчики! - заорал офицер.
      Третий стражник, за спиной Нана, дернул веревку с такой силой, что Нан поскользнулся и упал. Он хотел встать, но четыре руки вцепились в него и подтащили к каменному порожку. Один из палачей оборвал ворот рубахи, а другой намотал волосы на кончик лука и завел голову на порожек. Офицер наступил сапогом на разорванный ворот.
      - Право, господин министр, я в отчаянии, - сказал он, занося меч.
      - Подождите, - услышал Нан отчаянный крик.
      Стражник выпустил лук. Нан повернул голову. Это вернулся второй офицер.
      - Я не нашел смотрителя, - сказал он жалобно. - Здание окружено бунтовщиками. Они ищут министра, кто-то видел, как мы вели его сюда.
      - Ох, - сказал первый офицер, - несчастная моя судьба. Если я убью вас, господин Нан, то бунтовщики убьют меня. А если я не убью вас, то вы тут же скажете, что я был послан на такое черное дело, и меня опять-таки убьют.
      - Помилуйте, господин офицер, - сказал Нан, выворачивая изо всех сил шею, - я и сам вижу, что вы честный человек; я буду вам обязан жизнью.
      - Нет, - вздохнул офицер, - я бы вам поверил, если б вы не сказали этих вздорных слов про Чаренику. Но если вы сказали их, будучи пленником, то что же вы скажете, будучи победителем?
      И занес меч.
      Но раньше, чем он успел его опустить, второй офицер, которому, видно, никто не платил, или которому собственная жизнь была дороже уговора, выхватил клинок и, крякнув, разрубил товарища на две половинки.
      Примерно в то самое время, когда господин Нан обедал орехами, во дворце заседал государственный совет: первый государственный совет в эру торжествующего добра, но, увы члены его еще не знали об этом.
      Красные циновки взбунтовались! Ну и что? Мало ль было бунтов за всю историю ойкумены - тысяча мелких и сотня крупных, но только четверо бунтовщиков стало основателями династий; ах, простите - четверо из государей было в молодости знакомо со страданиями народа. Притом, например, государю Инану проницательный монах еще в детстве предсказал необыкновенную судьбу, заметив, что мальчик вылупился из огромного золотистого персика. А нынче? Ни один соглядатай не доносил о божественном младенце, зачатом в персике!
      В городе бунт! Ну и что? В городе бунт, а во дворце семь стен! Правда, настоящих стен только две: внутренняя, окружающая три-четыре десятка зданий, соединенных крытыми дорогами и улицами с серебряной сеткой, отделяющая от государевых покоев сад и тысячи дворцовых управ и мастерских, и внешняя. Ров перед внутренней стеной прелестно покрыт кувшинками семи цветов и тысячи оттенков, во рву плавают ручные утки, а на берегу бродят олени с золочеными рожками.
      Внешняя стена выходит на канал и реку. В канале ручные утки не плавают, а плавают арбузные корки и семь видов нечистот. На верхушке стены могут разъехаться две повозки установленной ширины, через каждый три шага стоят серебряные гуси, которые поднимают тревогу при приближении неприятеля, а при гусях, - охранники, которые следят, чтобы вор не украл чудесных гусей, которые поднимают тревогу. В этот раз, говорят, гуси промолчали. Собор использовал этот факт и опубликовал указ, лживо утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в собственном народе. Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных гусей украли по распоряжению Мнадеса, а взамен поставили деревянных, крашеных серебряною краской.
      Государь Варназд, извещенный о мятеже, велел Киссуру наказать зачинщиков и проявить милосердие к народу.
      Итак, Государственный Совет, собрался в Голубом Зале. Стены залы были отделаны голубой сосной, триста лет посаженной богами в чахарских горах для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением рисунки, подобные окнам в иной мир, и изображен город, начальствующий над ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою достигающий облаков. На стенах зала было особенно хорошо видно, что один мизинец государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал был разделен на три пролета. С потолка свисали цветочные шары в серебряных корзинах и светильники в виде солнца и двух лун, и каждое утро чиновник, заведовавший солнцем, наливал в солнце новое масло.
      Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал от глупой болтовни, но Чареника и другие члены совета выразительно косились на тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не было - он сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что, как ни колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным, пока не отрубишь ему голову, - и ушел проверять посты на внешней стене.
      Здесь, в голубом зале, где солнце, в которое по утрам наливал масло особый чиновник, можно было потрогать рукою, эти посты надо рвом, где плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.
      Члены государственного совета были расстроены, и более всех Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда у Чареники болело сердце, врач запрещал ему его любимый яичный пирог и многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце его болело еще больше.
      - Все это, - сказал господин Харшад, - глава почтового ведомства и раскаявшийся заговорщик, - недоразумение и проделки Андарза! По воле государя восходит солнце и птицы начинают вить гнезда: что за негодяи смутили народ!
      И господин Харшад покосился на бархатный занавес, на котором достоверно было показано, как по воле государя восходит солнце. Из-за занавеса послышался стук передвигаемого кресла.
      - Ба, - сказал Алдон, варвар и вассал Киссура, - про солнце я и без вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи. Вы подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.
      Тут поднялся господин Даян. Это был человек один из самых честных чиновников во дворце и глава комиссии по выработке нового уложения законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал по провинциям, и тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.
      - Бунтовщики, - сказал господин Даян, - требуют суда присяжных, а как эти присяжные расследовали дело про убитую мангусту? Они повесили на площади шестерых стражников, а у ног их положили, в доказательство преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!
      Кто-то засмеялся над народной глупостью.
      - Разве неясно, что мангусту зарыл сам Лахут?! - вскричал министр дорог и каналов.
      - Святые - сказал наставительно господин Хардаш, - это люди, от которых одни неприятности.
      И все члены совета почему-то посмотрели на Арфарру, как коза на капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него заныло в груди, и он сказал:
      - Этот бунт разбил мое сердце.
      Арфарра усмехнулся и сказал:
      - Если вы хотите оправдать городскую стражу в глазах народа, не стоит проводить формальное расследование. Лучше объяснить народу, что у Шиманы рыбья чешуя на боках.
      Помолчал и добавил:
      - Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили варвары. Правда, Алдон?
      Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.
      - В Горном Варнарайне есть поверье, - продолжал Арфарра, - надо взять живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску дерева, расстрелять из луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела, попавшая в зверька, бьет потом без промаха, а люди с такими стрелами считают себя вассалами убитой мангусты.
      За занавесом что-то покатилось по полу. Все-таки мангуста действительно образ государя!
      Тут другой чиновник, из тех, что имел привычку кувыркаться во взглядах, сказал:
      - Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче, ужаснувшись аресту своего покровителя, они толкнули простой народ на мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников, а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.
      Все в ужасе попрятали глаза.
      Господин Чареника перестал думать о яичном пироге и начал думать о гобеленах в кабинете господина Нана, которые могли бы вернуться народу, и ему, Чаренике, как части народа, но тут же сообразил, что гобелены из его дворца вернутся народу вместе с гобеленами господина Нана, мысли его запутались, как цифры в отчете, он не знал, что думать и стал молиться.
      А потом он поднял глаза и увидел, к своему изумлению, в руках Арфарры грязную книжечку, и узнал в ней некий памфлет о народовластии, который в свое время так разгневал Нана, что министр топтал его ножками, при этом изволил кричать: "Повесить гадину".
      - Прежде чем писать за народ манифесты, - промолвил Арфарра, следует прочитать те, которые пишет он сам.
      И Арфарра помахал перед членами совета памфлетом, прогневавшим Нана, что такому человеку, как Арфарра, было, конечно, нелегко, ибо для него памфлеты отличались от указов тем же, чем фальшивые деньги от настоящих.
      - Народ, - продолжал Арфарра, - потребует всего, что предлагал в своей речи господин Нан и всего, что хотел заговорщик Андарз, только Андарз требовал от государя назначить министров только с согласия Государственного Совета, а народ потребует от государя назначать министров только с согласия выборного совета всей земли.
      Этим дело, однако, не ограничится. Народ разграбит ваши дома и потребует суда над вами. Ваши рабы возьмут себе ваших жен, ваши должники сожгут вас на кострах из долговых расписок; и они выберут в совет всей земли того, у кого шире глотка и бесстыдней глаза; а господин Шимана, для укрепления своей власти, разрушит все храмы, кроме храмов Единому, и сожжет все книги, где упоминаются старые боги. Только один человек может это предотвратить.
      Народ, - сказал Арфарра, - требует возвращения господина Нана. Почему бы не выполнить требования народа?
      "Я был прав, - подумал Чареника, - они сговорились за счет моей головы".
      Занавес в конце зала распахнулся, и из-за него выскочил государь Варназд. Чиновники попадали на колени. Варназд подлетел к столу, стукнул кулаком и закричал:
      - Най - негодяй! Он обманывал меня!
      На щеках государя были красные пятна, он был взбешен. Каждый лавочник имеет право бросить неверную жену: а государь не имеет права казнить плохого министра?
      - Нан, - снова закричал Варназд, - интриган! Почему, когда он казнил Ишнайю, народ только радовался? Я сегодня же отрублю ему голову!
      - Государь, - вскричал Чареника, тыча пальцем в Арфарру, - этот человек три часа совещался с Наном: они сговорились за счет блага народа! Арестуйте его!
      Варназд заколебался. "Великий Вей! Какие неподходящие минуты выбирают эти люди для ссор", - пронеслось в его голове.
      - Государь, - громко сказал Арфарра, - если вы сегодня отрубите голову Нану, то через месяц народ отрубит ее вам.
      Наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздался печальный звон: это особый чиновник, приставленный к лампе в виде стеклянного солнца, наполняемого маслом, выпустил лампу из рук: солнце разбилось и потухло, и масло вытекло безобразной лужей.
      "Этот человек не пробыл во дворце и недели, а успел мне наговорить столько гадостей, сколько Нан не сказал за всю жизнь", - печально подумал государь. Повернулся и тихо пошел из зала. В раскрытых дверях на галерею томился рыжий варвар. Сапоги его были в грязи, и он не решался войти. Государь брезгливо скосил на сапоги глаза и спросил:
      - Где Киссур? Я приказал ему наказать мятежников.
      Варвар тоже уставился на свои грязные сапоги, ужасно застеснялся и пролепетал:
      - Он убит. Мятежники взяли наружную стену. А Нан, говорят, с ними и читает в префектуре свой доклад.
      На второе утро восстания собор красных циновок переселился в городскую префектуру, и туда же явились разные люди, иные - от цехов, а иные - поэты в душе. Эти люди тоже называли себя представителями народа, но, по правде говоря, их никто не выбирал, а они сами пришли.
      Собор постановил называть себя Добрым Советом, а Государственный Совет во дворце оказался Злым Советом.
      Добрый совет принялся разрешать множество вопросов: от отношений между варварами и горожанами до вопросов о бесах, выпущенных Арфаррой на улицы города. Иные из бесов было пойманы и повешены для проверки, но после повешения они оказались людьми. Сразу стало ясно, что Арфарра изменническим образом подослал этих людей, чтобы спровоцировать народ к их повешению.
      К вечеру Добрый Совет стал сочинять верноподданническое прошение. Сочинить прошение и одному-то глупому чиновнику нелегко, а шестистам умным людям в шестьсот раз труднее. Но толпа, окружившая префектуру, запретила этим людям расходиться, и они поклялись, что не разойдутся, пока не напишут прошение. Они сидели всю ночь в возрастающем возбуждении, и то, что они начали сочинять вечером, называлось прошением, а то, что они сочинили утром, называлось конституцией.
      Прошение, оно же конституция, вышло таково:
      Государь должен вернуть обратно первого министра Нана и впредь не назначать министров без Доброго Совета всей ойкумены а до его созыва - без одобрения настоящего собрания.
      Простого человека должен судить не чиновник, а Бог. Мнение Бога совпадает с единогласным мнением десяти присяжных.
      Всякий человек есть Храм Божий, и право храмового убежища должно быть распространено на любой частный дом. Чиновники не имеют права входить в дома без особого на то ордера.
      Эра торжествующего добра есть эра свободы, а законное владение собственностью есть первое условие свободы.
      Святой Лахут послушал, плюнул и сказал:
      - Народ, тебя обманули! Не такою видел наш основатель эру торжествующего добра!
      Погрозил кулакам и покинул Добрый Совет.
      Да, было еще такое предложение, что действие конституции не распространяется на врагов конституции, но его провалили абсолютным большинством.
      А с Киссуром было вот что:
      Всю ночь Киссур провел на стене. Он обнаружил, что оборонительные снасти испорчены временем и жадными людьми, и что кто-то украл со стены знаменитых серебряных гусей, и заменил их деревянными, крашеными серебряной краской: куда было таким гусям поднять тревогу!
      По приказу Киссура и Арфарры в верховьях левой реки разбили шлюзы. Затопило низины в государевом саду и лавки за наружной стеной. Многие лавочники утонули, не желая расставаться со своим добром. После этого Киссур приказал сжечь все, что выступало из воды. У жителей отобрали кувшины и котлы, и Киссур велел смешивать в них особые зелья, секрет которых передавался в его роду из поколения в поколение. В эти зелья входила нефть, сера, селитра и еще некоторая толика различных трав, приготовленных с надлежащими заклинаниями.
      По внешней кромке стены растянули сеть с крючками и колокольчиками, и такую же сеть сбросили в воду. Чареника, узнав об этих приготовлениях, сказал:
      - Против горстки оборванцев этот человек собирается сражаться так, будто его осаждает стотысячное войско! Тот мятежник в душе, кто не верит в силу государева слова!
      На душе у Киссура было страшно и пусто.
      Киссур много думал о том, что случится после его доклада государю, но он никогда не думал, что через три дня после его доклада дворец будет осажден бунтовщиками. Известно, что народ восстает, когда богачи выпьют его кровь и высосут мозг; зачем же восставать, если богачей обещали искоренить? Киссур понимал, что тут - подкуп и козни богачей, а народ обожает государя, тем более что так сказал сам государь. Но он понимал, что внешней стены не удержать, и каким образом государь этого не видит?
      К утру лавки догорели, и сквозь дым на противоположном берегу стали видны повстанцы.
      Киссур собрал своих людей и сказал, что штурм будет здесь, и чтобы его дружинники не тявкали, а помнили, что убитый в спину становится барсуком, а павший в бою пьет вместе с предками в хрустальных садах. Городские стражники было большей частью пожилые люди с пятью детишками и лавкой в слободе. Речь о барсуках и садах не особенно запала им в душу, и Киссур велел накормить их хорошим мясом.
      Тем временем на другом берегу канала люди Лахута в красных повязках стали жечь благовония и ставить понтонный мост. Но мост строили скорее по законам революционного энтузиазма, нежели по законам физики. От множества людей он подломился и стал тонуть. Варвары захохотали, а Киссур поджег серебряного гуся, и тот, к ужасу толпы, стал гореть. Гусь горел, люди тонули, а потом Киссур спихнул пылающего гуся им на головы и закричал:
      - Скорее этот гусь взлетит обратно на стену, чем вы возьмете дворец!
      Красные циновки были люди верующие и перепугались от такого заклятия.
      Через два часа ко дворцу подошли отряды парчовых курток во главе с их прежним командиром, министром полиции Андарзом. Андарз сказал им, что варвары захватили в плен государя, и его надо освободить.
      Народ приветствовал появление Андарза восторженными криками: лучший полководец империи, Андарз, бил и ласов в Аракке, и рогатых шапок за Голубым Хребтом, и аломов он тоже бил, в их поганых горных гнездах. Загремели барабаны и флейты, Андарз выехал вперед, к самому берегу канала. На мятежном военачальнике был боевой кафтан, крытый синим шелком. На одной стороне кафтана были вышиты единороги, на другой - драконы. Вслед за ним несли знамя, украшенное узлами и языками пламени. Шлем свой Андарз снял и отдал оруженосцу, а голову повязал красной парчовой повязкой. В руках у него был зеленый шелковый свиток, намотанный на сандаловый валик городская петиция.
      Киссур вышел на самый край стены, в алых боевых доспехах и шелковом плаще, поверх которого сверкали на солнце рукояти двух секир, самца и самочки.