Вейская империя (Том 1-5)

      Неревен выбрался на верхушку веранды и стал смотреть в шакуников глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж вышитых столиков, пили вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на волнах в серебряной сетке, качался темный корабль.
      Но как ни вглядывался Неревен - никто к кораблю не плыл. Безумная затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен сделал у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку. Он тогда подумал так: "Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо". А потом так: "есть амулеты - ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать". Но глаз Шакуника - не амулет, а варвары из-за моря - не ученые. Но отчего же пришла в голову ложная аналогия?
      Неревен уже было повернулся уйти, но тут один из купцов вскочил и стал вглядываться в темноту. И тут же с корабля что-то вскричало, полыхнуло, - в серебряную воду с визгом катились две тени.
      На берегу всполошились. Неревен бросился вниз, к гавани, забыв об аналогиях и силлогизмах. Вот теперь, ища воров, лавочники каждый куст оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок, застигнутый среди ржаных корольков?
      И все же - чего испугались воры на корабле? Почему заморский торговец заметался раньше общего переполоха?
      9
      Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре - то есть то, что говорил Неревен.
      Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и общему благу, а Неревен объяснил, что советник стремится к мести... Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это то, о чем можно спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести, а кто слышал песню о человеке, хотевшем справедливости?
      "Справедливости" можно хотеть на вейском. А на аломском и слова-то такого нет. Есть слово "справедливый". Но опять-таки нельзя быть "справедливым" просто так. Если ты, скажем, "справедлив" к истцу, то тем самым несправедлив к ответчику. Арфарра составлял грамматику аломского языка, там было сказано: у аломов прилагательные, как глаголы, бывают переходные и непереходные, "справедливый" обязательно требует дополнения. "Справедливый" к кому?
      Айлиль повторила слова Неревена, заплакала:
      - Сколько людей не может выбрать между верностью клятве и верностью королю! А если б могли - мир бы остался совсем без песен. Была бы одна роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии.
      Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы.
      И еще этот сон графский... Сну, впрочем, король не верил. Король рассердился, потому вдруг молвил:
      - К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.
      Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы.
      Король сжал зубы: "Значит, правда, о ней и Кукушонке. Не будет, однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет... Экзарх глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не воюют верные, как за честь госпожи".
      Варай Алом поднялся в башню к старой женщине, прижался лицом к холодному стеклу и сказал:
      - Великий Вей, что за страна! Только во время войны они и слушаются короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най и рассказал мне, что видел во сне Золотого Государя, который отдал ему печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб Нахта подтвердил этот сон и показал печать, и сказал, что Золотой Государь назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?
      Ведь граф Най, клянусь божьим зобом, глупей настоящего енота, а Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!
      С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю, вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец...
      - Я не могу выбрать, - сказал король.
      Старая женщина удивилась:
      - Если не можешь выбрать - пусть выберет посторонний.
      Ванвейлен еще не успел выехать со двора, когда сзади послышались крики. Стража с факелами окружила его и привела в высокую башню над утренней трапезной. Со стен щурились звери, похожие на чертежи: каждый зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни один кусок зверя не остался невидимым.
      Ему велели встать на колени - не перед королем, а перед его старой матерью.
      - Я посторонний, - с ужасом сказал Ванвейлен, - я ничего не знаю.
      Старая женщина кивнула:
      - Ты посторонний, поэтому тебе и решать. Через человека говорит интерес, через постороннего - бог.
      А король оглянулся на вооруженную толпу, набившуюся в башню, побледнел и сказал:
      - Что это, господа! Неужто я ваш пленник?
      Граф Най Третий Енот, застеснявшись, отпихнул одного из самых нахальных дружинников и ответил:
      - Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не верили лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать, и мы хотим, чтобы вопрос о печати, по обычаям предков, решил посторонний.
      В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра. Он был в длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета, а по подолу шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж цветов и листьев. Он минуту назад явился со строительства дамбы и так и не успел переодеться, и лапки серебряных зверей были испачканы глиной. Лицо Арфарры было совершенно бесстрастно, но на лбу выступила кровь. Как всегда, он был безоружен, если не считать маленькой тушечницы у пояса.
      Ванвейлен оглянулся по сторонам. Господи! Небольшой зал был весь набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах теснились, подбадривая их, резные кони и страшные рожи предков. Старая женщина, мать короля, сидела в ворохах палевого шелка и держала в руках подносик, закрытый большим желтым платком. Вокруг Арфарры не было ни одного человека, и Ванвейлен вдруг с необыкновенной ясностью понял, что, если он скажет то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет Арфарру, а если он скажет не то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена, а Клайду Ванвейлену меньше всего хотелось быть убитым. "Черт побери, подумал Ванвейлен, - это очень хорошо быть посторонним, - только вот что делать, если выбор предоставляется посторонним".
      Старая женщина сдернула с подносика шелковый платок: под платком лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека с головой мангусты и зеркальной надписью: "то, что касается общего блага, должно решаться общим волеизъявлением".
      У Арфарры на лбу выступила кровь. Он узнал ту печать, которую позавчера вложил одурманенному королю в руку. Куда-то она пропала в ночной суматохе. Арфарра полузакрыл глаза. "Этого человека купили, - понял он, а печать поднял кто-то из придворных".
      - Ты человек посторонний, - сказала Ванвейлену старая женщина, - и мы все хотели бы от тебя услышать, кому надо отдать эту печать: графу Наю или Арфарре-советнику.
      Король с детским любопытством глядел на Ванвейлена. Рыцари стали приплясывать от нетерпения. Граф Най оправил реденькую бородку и улыбнулся. Бывший чиновник империи, Арфарра, стоял совершенно неподвижно.
      - Вряд ли, - сказал Ванвейлен, - я имею право называться посторонним, потому что час назад граф Най встретил меня в Нефритовом Покое, и стал наставлять меня, что я должен делать. Он говорил мне всякие гадости по Арфарру-советника, и еще не высохли чернила на его подписи вот под этой бумагой, за которую он думал купить мою честь.
      И с этими словами Ванвейлен вытащил из рукава ту самую дарственную, которую написал давеча граф Най, и протянул ее королю.
      - И я думаю, - продолжал Ванвейлен в полной тишине, - что граф Най делает странные вещи: он ругает короля за то, что король предоставляет купцам право на богатство и унижает знатных, - а сам граф Най, как следует из этой грамоты, делает в своих владениях то же самое. Так что получается, что граф Най вовсе не хочет заботиться о старых обычаях, а просто хочет, чтобы от налогов, следуемых с купцов, поменьше досталось государству, и побольше - графу Наю.
      Тут люди стали перешептываться и переглядываться, пораженные: грамота, данная купцу, возмутила их до третьей души.
      А Ванвейлен взял подносик с печатью, подошел к королю и протянул ему поднос.
      - Что же до того, кому отдать эту печать, - Арфарре или графу Наю, это, государь, должен решать не посторонний, а ты сам.
      Ванвейлен с большей охотой сказал бы не "ты сам", а "народ", но он был человек способный, схватывал все на лету, и понимал, что вопрос о правительстве для народа и посредством народа поднимать в данных обстоятельствах, пожалуй, не стоит.
      - Что же, - промолвил король, - я тоже думаю, что решать такие дела должен я сам, и я отдаю эту печать Арфарре-советнику.
      Через полчаса Ванвейлена ввели в личный кабинет Арфарры, затянутом красными гобеленами, с рисунками, напоминающими окна в иной мир.
      - Куда вы спешите? - осведомился советник.
      - У нас корабль без хозяина, - ответил Ванвейлен, - я обещал товарищам вернуться до второй ночной стражи.
      Арфарра поднял брови:
      - Вы переночуете в замке, в соседних покоях, а завтра я дам вам охрану, и она проводит вас до корабля. Что же касается сегодняшней ночи ночью никакая охрана не убережет вас от арбалетного шарика.
      Арфарра помолчал и добавил:
      - Когда вы сказали, что вопрос о том, кому отдать печать Великого советника, должен решать не посторонний, а сам король - королю это пришлось по душе.
      Ванвейлен чуть усмехнулся. А Арфарра поглядел на него и продолжал:
      - Вы хорошо умеете говорить, однако только тогда, когда говорите то, что думаете. Вы бы с большим удовольствием сказали, что вопрос о печати должен решать не король, а народ.
      Ванвейлен хлопнул глазами и сказал:
      - Но нет...
      - Когда лжете, не прикрывайте рта рукой.
      Ванвейлен отдернул руку. А Арфарра помахал дарственной записью графа Ная и спросил:
      - Что это за гадости рассказывал вам Най про меня?
      - Он говорил, что два дня назад вы хотели арестовать меня и моих товарищей, но передумали, когда я застрелил эту глупую птицу.
      Арфарра помолчал и сказал:
      - Чтобы избежать дальнейших недоразумений между нами, я должен признать, что это правда.
      Ванвейлен не ожидал другого ответа, однако вздохнул и спросил:
      - Это из-за моих похождений с Кукушонком?
      - Так мне показалось наилучшим для общего блага.
      Тут вошли монахи с подносами, и начали расставлять между собеседниками круглые и квадратные горшочки, с янтарной рыбой и с розоватым мясом, наструганным колечками и залитым шкворчащим соусом, с зелеными травами и с красными яблоками, и со сластями, чья сладость пронзает душу.
      Ванвейлен вдруг почувствовал жуткий голод, и без стеснения, как и подобает варвару, набросился на еду.
      - Вы же ничего не едите, - вдруг сказал он Арфарре.
      Королевский советник улыбнулся одними глазами:
      - Я мало ем, - сказал он, - наверное, что-то с нервами. По этому поводу ходит слух, что королевский советник Арфарра боится, что его отравят, и держит у себя в покоях бамбуковый посох. Когда он хочет есть, он втыкает этот посох в землю, и нижняя половина посоха превращается в мясо змей, средняя - в мясо зверей, и верхняя - в мясо птиц, и он отрезает от посоха по кусочку и ест.
      Ванвейлен невольно рассмеялся.
      - А правда, что вы были наместником Иниссы?
      - Да.
      - И где хуже, - в Иниссе или здесь?
      - Господин Ванвейлен, - это удивительный вопрос. За такой вопрос половина наместников империи обрубила бы вам уши.
      - Но вы принадлежите к другой половине.
      Арфарра медленно пил из хрустальной, обсыпанной золотой пылью чашки коричневый отвар со склизкой пленкой, и золотые блестки от чашки отражались в его глазах. Он внимательно разглядывал своего молодого собеседника.
      - Вас назначил наместником наследник Харсома? Это правда, что вы его школьный приятель?
      - Да.
      - А за что вас прогнали?
      - За доклад.
      - А о чем был доклад?
      - Наследник Харсома - приемный сын государя. Сын чресел государя был сослан в монастырь восемь лет назад, за развратную жизнь и угнетение народа. Долгое время Харсома не имел при дворе соперников, но два года назад одна из наложниц государя очаровала его до того, что стала государыней Касией. Когда у государыни родился сын, она стала требовать от императора, чтобы ее годовалый сын был поставлен на место человека, который правит десятой частью земель империи и половиной ее денег. Молодая женщина не имела своих денег и не знала, как ей лучше сколотить свою партию. И вот она упросила государя построить новый дворец, и она раздала нужным ей людям подряды на строительство дворца. И они стали ее сторонниками, потому что от этого строительства они имели огромную выгоду и стали, вдобавок, соучастниками в ее преступлении.
      - А вы?
      - Я подал доклад о злоупотреблениях при строительстве. Этих людей сослали, и государыня вновь осталась без партии. А чтобы помириться с ней и доказать, что он к этому непричастен, Харсома подарил ей мою голову.
      - Послушайте, советник, но ведь когда вы писали доклад, вы думали о справедливости, а не о нуждах Харсомы?
      - Побывав наместником Иниссы и советником короля, я отучился от слова "справедливость", господин Ванвейлен. Сухими руками пожар не тушат.
      - А этот... первый государев сын... Из-за чего его сослали? Тоже стараниями Харсомы?
      Глаза Арфарры сделались как у больного воробья.
      - Господин Ванвейлен, мне неприятно рассказывать о тех событиях, так как я принимал в них участие на стороне экзарха Харсомы.
      Ванвейлен помолчал.
      - А экзарх Харсома - хороший правитель?
      - Когда Харсома пришел в провинцию, матери варили старшего сына, чтобы накормить младшего, воды озер были заражены трупами... А сейчас провинция доставляет пятую часть доходов империи, занимая тридцатую часть ее территории.
      - Разве только доходы делают страну счастливой?
      - А что же?
      - А что случится в провинции с человеком, который станет ругать экзарха?
      - Вряд ли в Варнарайне найдутся люди, которые будут ругать экзарха. Он содержит десять тысяч шпионов, и эти шпионы рассказывают каждый день чудеса о Харсоме, и он выходит к простому народу и читает его жалобы. А когда какой-нибудь чиновник предаст его или обленится, он следит за этим чиновником, пока тот не совершит что-нибудь против народа, и карает его только за то, что было сделано против народа.
      - Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра.
      - Вы спасли мне жизнь.
      - Полноте, - там были боевые монахи, - они не дали бы вас в обиду. Я всего лишь помешал драке.
      - Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были монахи из свиты Даттама. Они не стали бы вмешиваться без его приказа, а он бы такого приказа не дал.
      - Но ведь вы его друг!
      - У Даттама есть только один друг, которого зовут Госпожа Алчность. Торговцу Даттаму не нужны горожане, которые будут его конкурентами. Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его покупателями и которые будут обирать крестьян, чтобы заплатить Даттаму за дивные ткани империи.
      - Но он хотя бы делает вид!
      - Он делает вид, что я его друг, потому что за предательство друга можно выручить кучу денег, а за предательство врага не заплатит никто. Даттам не прогадал. Позавчера граф Най Третий Енот подарил ему право распоряжаться серебряными рудниками, - граф Най дорого меня оценил.
      Арфарра помолчал и добавил:
      - Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу ваши отношения с Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю.
      - А из-за чего, - спросил Ванвейлен, - Даттам стал монахом? Смирения у него меньше, чем волос у лягушки.
      - Господин Даттам, - сказал Арфарра, - будучи девятнадцати лет, возглавил в провинции Варнарайн восстание Белых Кузнецов. Вешал людей сотнями и тысячами. Он, однако, был и тогда человек аккуратный и вел восстание, как предприятие, где в графе расходов - тысячи жизней, а в графе прибыль - императорская власть. Проиграл, ибо законы войны - не законы хозяйствования. Однако правительство помирилось с восставшими. Дядя, пророк и колдун, стал наместником провинции, а Даттама едва не казнили и заставили принять сан.
      - Но это, - сказал Ванвейлен, - невероятно. Восставшая чернь... Разве мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на победу?
      - Почему же нет, - сказал Арфарра. - Это только здесь, в королевстве, где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в империи люди, стоящие у власти, носят на поясе не меч, а печать, и восстания продолжаются годы и годы.
      - А чего добивались Белые Кузнецы, - спросил Ванвейлен.
      - Белые Кузнецы обещали, - едко улыбнулся Арфарра, - что, когда они завоюют ойкумену, они снова отменят "твое" и "мое". Тогда люди перестанут делиться на богатых и бедных, а станут делиться на избранных и неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство, и раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов, и они убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов негодяев, как-то, - взяточников, сеньоров и торговцев.
      Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу, пугая своего собеседника убеждениями Арфарры, - видимо, фраза эта давно стала клише и характеризовала не столько обоих людей, сколько страну, из которой они были родом...
      - Сдается мне, - сказал Ванвейлен, - что законы вашей империи не уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков.
      Реакция Арфарры была немедленной. Его глаза угрюмо вспыхнули, и советник сказал:
      - Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой империи, это дело или беда ее подданных, - и наша дружба окончится раз и навсегда, если вы еще хоть раз скажете что-то подобное.
      Было уже заполночь, когда Ванвейлена отвели в предоставленные ему покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под шелковым одеялом, глядел, как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах. Дело было не в том, что сказал ему Арфарра. Дело было в том, что королевский советник посадил купца за свой стол и стал говорить о таких вещах, о которых советники не говорят просто так.
      Ванвейлен ведь кое-что знал о докладе, из разговора с экономом Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего друга Арфарру подать прошение о реформе под видом доклада о хищениях. А когда оказалось, что его друг и в самом деле думает то, что написал в докладе, экзарх Харсома так обиделся, что послал своему другу с десятком стражников отличный подарок: изумрудный перстень с цианистым калием. А когда оказалось, что друг от подарка утек, экзарх Харсома послал стражников вослед и, такая пикантная деталь - из десятерых людей, у которых беглец останавливался, - троих сослал в каменоломни, а остальных - удавил.
      Все эти известия не очень-то понравились Ванвейлену. Далекая империя за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина. Власти ее были наглы и продажны, соглядатаи - многочисленны и уважаемы, и даже лучшие из чиновников, такие, как Арфарра, по-видимому, даже не подозревали о ценности человеческой жизни.
      Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприимчивым, но он уже успел убедиться, что то, что на Земле посчитают непозволительной жестокостью, в этом мире посчитают человеколюбивым слюнтяйством.
      И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи Харсомы, в обязанности которых ходит рассказывать чудеса об экзархе, наверняка донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о том, какую встречу подготовит лазутчикам со звезд господин экзарх...
      А стоит ли, черт возьми, пробираться в империю? Да еще с таким проводником, как Даттам? Девять против одного, что корабль разбит или поврежден, и в какой, спрашивается, алхимической мастерской его ремонтировать?
      Наконец Ванвейлен заснул. Ему приснилась пятилетняя дочка Зана Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо Арфарры. "Любое государство приносит зло отдельным людям и благо обществу" - говорил беглый чиновник империи, - и что-то тут было ужасно не так.
      А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами, потому что этот человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не книги, ибо тому, кто хочет быть ученым, надлежит читать книги, а тому, кто хочет быть политиком, надлежит читать доносы. На столе у него лежал листок со словами, которыми пьяный Ванвейлен называл сеньоров на пирушке оружейников. Арфарра сильно покраснел, перечитав листок, потому что на праздниках эти слова можно было слышать часто, однако Арфарра запретил включать их в составляемый им аломский словарь. "Странный человек, - думал Арфарра. - Сколько на свете странных народов".
      Марбод выскочил наружу и оглянулся.
      Сверху грузно спрыгнул человек:
      - Попался! - и тут же глаза горожанина от удивления расширились: на белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных корольков. - Эге! Да это Марбод Кукушонок! - вскричал он удивленно и сел без головы в кусты.
      На дороге замелькали факелы.
      - Держи вора!
      Марбод, освещенный луной, бросился вверх по склону холма. Пояс он оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк, как простыня: заметят и поднимут. "Поймают меня с этой дрянью в руках!" - в отчаянии думал Марбод.
      Марбод взбежал на холм. Он надеялся поспеть к городским воротам раньше преследователей. Но было уже поздно: оттуда бежали наперерез. Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю утеса, под сосной темнела кумирня. Марбод вкатился в домик.
      В кумирне был только деревянный идол.
      За тыном закричали:
      - Выходи! Скоро прилив!
      Марбод чуть приоткрыл дверь, упер кончик лука меж рассохшихся половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и выпустил их одну за другой. Звякнули и погасли два разбитых фонаря.
      - А ну, - насмешливо закричал Марбод, - кто наденет кошке на шею колокольчик?
      Горожане забились за тын.
      Марбод вернулся в кумирню и осмотрелся. Перед идолом стояла погасшая масляная плошка, кувшин с бузой и черствые подовые лепешки. Марбод вспомнил, что ужасно голоден, схватил лепешку, и, жуя ее, вышиб из задней глухой стены доску. Далеко внизу лежала гавань. Было время предутреннего отлива, у подножья обрыва торчали белые головки скал.
      Марбод подумал и вернулся к двери. Он выбрал из колчана гудящую полую стрелу, обломал у нее хвост и наконечник. Длинный пояс ржаных корольков он положил перед собой.
      Шло время. На рассвете прискакал стражник из ратуши и закричал:
      - Чего ждете? Поджигайте и хватайте, когда выскочит!
      Первые горящие стрелы воткнулись в соломенную кровлю.
      Когда огонь спустился пониже, Марбод, скормил ему пояс ржаного королька. Выждал, пока хижина занялась, распахнул ногой дверь и появился на пороге.
      - Сдавайся! Сгоришь! - закричали ему.
      Марбод оскорбительно засмеялся:
      - Чтоб меня лавочники водили, как перепела на поводке!
      Марбод вытащил кинжал и с силой всадил его себе в грудь. Горожане страшно закричали. Марбод опрокинулся навзничь, откатился внутрь и бросился, задыхаясь и кашляя, к задней стене. Гнилые доски захрустели под ударами сапога. Здание уже пылало вовсю. Марбод посмотрел вниз. На небе было совсем светло, белые головки скал скрылись под высоким приливом. Затрещали балки, загорелся левый рукав платья. Марбод прыгнул.
      Он ударился о подводный камень, но все-таки выплыл. Убедился, что его никто не видел, снова нырнул и поплыл, выставив из воды полую стрелу.
      Через два часа он, никем не замеченный, добрался до усадьбы Илькуна, перелез через забор и только за забором свалился.
      У горящей кумирни всадник из городского суда напрасно вертелся и предлагал награду тому, кто вытащит труп из огня. А когда пламя унялось, выяснилось, что сгорело все начисто: и стены, и циновки, и идол, и самое труп. За кости обещали двадцать золотых государей, их искали долго и старательно. Нашел кости уже после полудня один из ополченцев, принадлежавший, между прочим, к цеху мясников.
      Кости сложили в мешок, привязали мешок к трупу убитого на пристани молодого стражника, и торжественно понесли к городской ратуше на суд.
      Когда процессия уже скрылась в городе, к воротам подскакало пять дружинников Марбода со слугами. Нападения в городе ждали. Обнаружив закрытые ворота и стражников на стенах, воины повернули в гавань, сожгли несколько увеселительных лодок с обитателями и поплыли к заморскому кораблю. В воде их всех и застрелили.
      Городские магистраты смотрели на это с башни ратуши.
      - Но ведь это самоубийство, - сказал Ванвейлен, глядя, как далеко тонут люди в лакированных панцирях, похожие на красных драконов. Это безумие.
      - Гм, - сказал один из магистратов. - Нить их судьбы все равно перерезана. Они ведь заключили с богом договор: после смерти господина не жить. Как это так: нарушать договоры...
      Толпа побежала глядеть на людей и лавки, сожженные во время священного мира, трупы выудили из воды "кошачьими лапами" и поволокли в город. Проклинали род Ятунов и кричали: "Да здравствует король!" и "Да здравствует Арфарра!". Толпа густела как каша: кто-то зачерпнет и съест?
      Неревен явился в замок только к полудню. Люди набежали в покои советника, словно муравьи на баранье сало. Все только и говорили, что о ночном гадании и о смерти Марбода.
      Все сходились на том, что торговец вел себя до крайности тонко, потому что если бы он просто отдал печать Арфарре, то Арфарру с торговцем, пожалуй, просто зарубили бы на месте. Ведь толпа в башне собралась не менее безумная, чем та, что сейчас бушевала на городских улицах, а богов сеньорам было наплевать, - они только радовались драке с богами и бесами. Но торговец вытащил откуда-то гнусную бумагу, которую подписал граф Най. Все, конечно, ошеломились, что старый граф якшается с торговцем против короля, и никто не вытащил меча в защиту графа. Не меньше десятка хулительных стихов висело сегодня утром на воротах его замка, и, прочитав подписи под этими стихами, бедняжка граф спешно уехал в свои поместья.
      А сенешаля король арестовал, и тот в ужасе признался, что никакого сна не видел, а подобрал печать в королевских покоях и сговорился с графом Наем.
      Завидев Неревена, учитель сделал ему знак и вскоре вышел один в розовый кабинет. Неревен рассказал обо всем происшедшем ночью.
      - Я не знаю, - сказал Неревен, - жив ли Марбод Кукушонок, но зады илькуновой усадьбы выходят к речному обрыву и поросли ивняком. Проезжий спуск - совсем рядом. Кто-то босой вылез из воды и прошел сквозь кусты. На кустах остались белые шелковые нитки, под забором - следы крови. Утром хозяйка на рынок служанку не послала, пошла сама.
      Неревен замолчал, вспоминая обрыв под сгоревшим храмом и камни: да человек он или бес, Кукушонок?
      Арфарра усмехнулся и велел позвать к себе чиновника из городской ратуши, томившегося в приемном покое.
      Запись зафиксировала: на корабль взобрались двое: белобрысый парень и тот самый человек с обрубленными ушами, которого Ванвейлен видел на дамбе. Оба вора, очевидно, были профессиональными пловцами и водолазами. Они приплыли в грубых масках, с трубками-бамбуковинами. Расковыряли люк и спустились в трюм. Человек-обрубок вынул из ладанки на шее светящийся спутанный клубок и стал осматриваться. Его спутник поступил более основательно: извлек из кожаного мешка фонарь и зажег его. Человек-обрубок углядел новую, недавно поставленную переборку посередине трюма и решительно стал взламывать дверь. После этого случилось нечто, чего воры не ожидали. В ухе Хатчинсона на пристани пискнул сигнал тревоги, а перед ночными гостями неожиданно предстал жирный дракон с красным костяным гребнем.
      Дракон засопел, люди закричали. Человек-обрубок выронил свой клубок и кинулся на палубу. Его товарищ - за ним. Дракон не отставал. Парень запустил в адского зверя фонарем и прыгнул в воду. Фонарь пролетел сквозь голограмму, не причинив ей особого вреда, и зацепился за соломенную стреху, горящее масло разлилось по сухому настилу и запылало. Люди, появившиеся на корабле минут через десять, потушили пожар прежде, чем он наделал много вреда.
      Клайду Ванвейлену по-прежнему хотелось оставаться посторонним. Клайду Ванвейлену ужасно не нравился Марбод Кукушонок. Но Кукушонок был не виноват в том, в чем его обвиняли.
      - Мы должны помешать несправедливости, - зло и твердо сказал Ванвейлен.
      - Во-первых, капитан, - резонно рассудил Хатчинсон, - вряд ли Кукушонок тут не при чем. Скорее всего, он ждал этих двоих на берегу. Иначе как он там оказался и зачем бросился бежать? Кроме того, он убил, из одного, заметьте, удальства, молодого горожанина. Между прочим, у того осталось двое сирот и молодая вдова. В-третьих, мы не можем доказать, что Кукушонка на корабле не было, без ссылок на необычайное.
      Ванвейлен, однако, заявил в ратуше:
      - Я не убежден, что Марбод Ятун виновен в нападении на мой корабль и в суд на него не подам.
      "Разумный человек, - подумал выслушавший его судья. - Боится связываться с Ятунами".
      - Разумеется, - кивнул он и вручил ему повестку свидетеля.
      - Разве, - удивился Ванвейлен, - у вас возбуждают иск, если истец не в обиде?
      Он очень твердо усвоил на предыдущем суде, что, если истец или его род не подают жалобу на ответчика, то и суду не бывать.
      Судья улыбнулся горделиво.
      - Преступление совершено на городской территории. Это в королевском суде не понимают, что преступник наносит ущерб не одному человеку, а общему благу. Не хотите быть истцом - так будет истцом общее благо.
      - Так, - сказал Ванвейлен. - Я правильно понял: если человека убивают в черте города, его судят присяжные, а если за чертой - то судят божьим судом. Если убивают в будни - наказание одно, в праздники другое; если убивают, скажем, свободнорожденную женщину, то платят сто золотых, а убивают вольноотпущенницу - пять золотых?
      - Пять золотых, - возразил судья, - это за старуху или девочку. А если вольноотпущенница может рожать - то пятнадцать золотых.