Вейская империя (Том 1-5)

      Арфарра не выдержал и молча схватился за голову.
      - Господин Киссур, - сказал Чареника негромко, - положенье опасное. Хорошо бы человек, преданный государю, проверил посты вокруг дворца. Не сделаете ли вы это?
      Киссур поднялся, щелкнул гардой о ножны.
      - Ладно, - сказал он, - пойду проверю посты.
      Киссур ушел, и Чареника опять спросил:
      - Что вы думаете по поводу этих требований?
      Мнение Арфарры сильно зависело от уровня воды во рве с ручными утками, который он на месте Андарза спустил бы в два дня. Он улыбнулся и пробормотал, что действовать подобает сообразно обстоятельствам, а не мнениям.
      - Я думаю, - воскликнул господин Чареника, - что пока среди мятежников находится этот негодяй Андарз, и речи не может идти о переговорах. Это человек, составленный из преступлений и всяческого воровства; из-за него тысячи верст плодородных земель под столицей превращены в болото. А Чахарский мятеж! Андарз получил деньги для оплаты войска за два дня до штурма, а раздал их через два дня после! А во время штурма он нарочно положил половину войска, чтобы деньги убитых достались ему! У господина Нана обо всем этом были бумаги - теперь они у вас, господин Арфарра. Достаточно огласить их в народном собрании, и народ отвернется от Андарза.
      - Боюсь, - сказал Арфарра, - что народ не обратит на это внимания.
      - Как же не обратит, - возразил Чареника, - когда они уже умудрились запретить этому негодяю штурмовать дворец! Кое-кто, господин Арфарра, распускает вздорные слухи о том, что у вас нет документов господина Нана, и что завтра господин Нан сам предъявит эти документы в собрании! Ходят слухи, что вы тайно заказали у дворцового резчика копии двух печатей, овальной и с пеликаном, которые Нан тоже держал в сундучке! Лучший способ опровергнуть эти сплетни - принести сюда документы об Андарзе.
      - А вы как думаете? - спросил Арфарра другого советника, господина Лая.
      - Я ничего не думаю, - ответил советник, - пока не увижу документов об Андарзе.
      Арфарра обвел глазами всех сидевших за столом: все одиннадцать смотрели на него, как коза на капусту.
      - Хорошо, - сказал господин Арфарра. - Отложим заседание до вечера. Вечером, в присутствии государя, я оглашу эти документы.
      Господин Арфарра улыбнулся, встал, и вышел из Голубого Зала, чувствуя себя в точности, как сазан на сковороде.
      Обед в комнате, обтянутой красными циновками, продолжался. Унесли вторую перемену, третью, и перед гостями в теплых глиняных чашечках задымилась "красная трава", а стол покрылся серебряными корзиночками, наполненными сладостями пяти видов и десяти вкусов.
      О претенденте больше не было сказано ни слова, и было видно, что Шимана не очень-то доволен теми словами, что были сказаны.
      Шимане принесли какую-то бумажку. Он прочитал ее, пожевал пухлыми губами и сказал:
      - Господин Нан! Народ требует суда над теми, кто высосал его кровь и мозг. Я не скрою от вас, что Чареника - мой давний враг, и мне приятно знать, что мои враги - отныне враги народа. У вас есть папка на Чаренику и прочих: почему бы не зачитать ее завтра в соборе?
      - Не знаю всех обстоятельств, - осторожно сказал Нан, - может быть, эти документы уже у Арфарры.
      Шимана пошевелил свою чашечку.
      - Ужасно, - сказал он. У этих, на площади, язык без костей! Станут говорить, что вы, мол, уже договорились с Арфаррой, купили свою жизнь ценой этих бумаг.
      - Не думаю, - поспешно сказал начальник парчовых курток Андарз. - Там целая папка касается меня, и если б эти документы были в руках Арфарры, он бы нашел способ зачитать эту папку прямо с трибуны собрания.
      Нан молчал. Шимана помахал принесенной бумажкой.
      - Шесть часов назад, - сказал он, - в Голубом Зале самозванец Арфарра предложил государю восстановить вас в должности. Негодяй Чареника так и закричал: "Нан и Арфарра сговорились за счет блага народа"!
      Нан молчал.
      - Все дело упирается в документы, - нетерпеливо сказал еретик. - Что скажут, если вы откажетесь их огласить? Скажут, что вы еще надеетесь на примирение с дворцом!
      Внезапно Нан вынул из рукава записку и протянул ее Шимане. Записку ему бросил в толпе какой-то из агентов Арфарры. Арфарра предлагал меняться: Нан отдает сундучок с документами, а взамен получает сына.
      Андарз всплеснул руками:
      - Какая дрянь! Отдайте ему бумаги!
      Шимана внимательно прочитал записку и порвал ее.
      Первый министр побледнел от бешенства.
      - Вы думаете, - сказал он, - мы достаточно сильны, чтобы уже ссориться?
      - Ничего Арфарра с вашим сыном не сделает, - возразил Шимана. В крайнем случае отрежет... чтобы тот не мог быть императором.
      Слово, употребленное еретиком, было непозволительно грубым.
      - Я думаю, господин Шимана, - сказал Андарз, - что сын Нана и государевой кузины, - единственный, помимо государя, ныне живой отпрыск государева рода, и вам стоит упомянуть об этом на вечернем заседании. А господин Нан за это отдаст бумаги, касающиеся вашего врага Чареники.
      На этом и порешили.
      Нан и Андарз откланялись и покинули комнату с красными циновками. Шамана остался наедине с писаной красавицей. Он поклонился и сказал:
      - Документы - бог с ними, можно повесить Чаренику и без документов. Но вот что важно: чтобы Нан навсегда порвал с этими людьми из дворца и сам добивался их гибели. Кончилось время мира!
      - Дурак! - сказала женщина, - народ повесит Чаренику за его преступления, а за какие преступления повесишь ты Арфарру?
      - Матушка, - сказал Шимана, - я не понимаю, о чем ты?
      - Выборы, выборы, - закудахтала женщина. - А кого выберут-то? В столице, пожалуй, выберут тебя! А в провинции-то выберут Арфарру!
      Шимана ужасно побледнел.
      - Можно обвинить его... и тут же замолк. Все те соображения касательно всенародных выборов и Арфарры, которые уже представлялись Чаренике, пришли в голову и его заклятому врагу. Но следующие слова писаной красавицы заставили Шиману окаменеть.
      - Если Нан будет жить, - сказала она, - то кто-то из вас через три месяца отрежет другому голову! А если он умрет сегодня, то он станет богом-хранителем революции. И если смерть его приписать Арфарре и Киссуру, это и будет то преступление, за которое их можно казнить по суду.
      - Матушка, - воскликнул Шимана, - я буду неблагодарной лягушкой, если не отомщу за смерть Нана! У нас хватит мужества дойти до эры истинного добра, даже если придется идти по трупам!
      И пошел распорядиться.
      Поездка Андарза и Нана к дому первого министра заняла почти час: народ не давал им проходу, осыпая жареным зерном. Министр полиции Андарз заплакал и стал на колени.
      - Нан, - сказал он, - вы чувствуете запах свободы?
      Нан, по правде говоря, чувствовал лишь запах чеснока.
      Нан и Андарз прошли в широкий двор: там, среди ликующего народа, стояло десять сектантов, в красных куртках и с мечами, и впереди них - сын Шиманы, стройный, красивый юноша лет семнадцати. Нан знал его и любил: в отличие от своего отца, тот получил изрядное образование и учился в лучших лицеях.
      Юноша опустился на колени перед Наном и произнес:
      - Отец сказал: "Пока Арфарра держит его сына во дворце - иди и будь его сыном." Ах, господин министр! Этот колдун Арфарра сделал из бобов и бумаги целое войско наемных убийц и послал их по вашим следам: а вы даже свою охрану оставили в Зале Пятидесяти Полей. Можно мы будем охранять вас?
      Андарз и Нан довольно переглянулись. "Все-таки Шимана устыдился, подумал Андарз. - Послал сына, для примирения, почти заложником". Засмеялся, обернулся и спросил Нана:
      - Как вы думаете, - примет государь делегацию или нет?
      - Думаю, - сказал Нан, - что с ним случится приступ астмы.
      - Что ж, усмехнулся Андарз, выпятив губу, он не понимает, что если с ним случится приступ астмы, то через месяц ему отрубят голову?
      Нан поглядел на Андарза. Министр полиции, взяточник и казнокрад, был очень хорош сегодня. Его большие серые глаза так и светились, дорогой кафтан был измят и разорван на груди, и на высоком лбу красивого цвета спелого миндаля была повязана красная шелковая косынка. Он совсем не походил на того человека, который, два года назад, прятался в масляном кувшине и плакал в ногах Нана.
      - А вы понимаете, - сказал Нан, что если через месяц государю отрубят голову, то через два месяца ее отрубят нам?
      - Я думаю, что это совершенно неважно, - ответил Андарз.
      Оба чиновника сошли с лошадей и расцеловались на прощание. Солнце билось и сверкало в мраморных плитах двора, челядинцы и красные циновки почтительно щурились в отдалении, и с холма, на котором стоял дворец, в раскрытые ворота виднелись бесчисленные беленые крыши и зелень садов, и пестрая толпа на улицах и площадях.
      Андарз вскочил на лошадь и поскакал к своим войскам. Нан долго глядел ему вослед, на солнце, город, народ и небо. Обнял сына Шиманы, засмеялся и сказал:
      - А вы правы! Арфарра попытается меня убить, - пошлю-ка я за своей охраной.
      Черкнул записку и отослал с одним из секретарей.
      Нан прошел по аллее, усыпанной красноватым песком, в малые покои в глубине сада. Он шел очень медленно. Встретив садовника, стал расспрашивать его, хороша ли в теплицах клубника, та, которую он всегда посылал государю. Полюбовался цветущими кувшинками и долго стоял в детской у пустой колыбельки.
      - Ну, - хлопнул Нан юношу, - пошли за сундучком!
      Сын Шиманы как-то растерянно улыбнулся и пошел за министром. Они прошли в малый, скромно отделанный кабинет, с толстым харайнским ковром во весь пол и неброскими гобеленами в белых и голубых тонах. В углу стояло множество богов-хранителей, и юноша вздрогнул дурного предчувствия, заметив среди них яшмового аравана Арфарру. Нан долго что-то делал у каминной решетки, так что сектанты даже подскочили, когда угол ковра вдруг стал опускаться, открывая щель, черную, как лаз в преисподнюю. Нан сошел вниз, а один из сектантов, вышивальщик по занятию, взял фонарь в виде шара, увитого виноградными гроздями, и полез за ним. "Экие аккуратные ступеньки - подумал вышивальщик. - У нас так дома не чисто, как у них в подземелье." Ход был довольно узок. Нан скоро остановился, вынул из стены небольшой сундучок и сунул его в руки сектанту. Сектант, топоча к выходу, полюбопытствовал:
      - А куда ведет этот ход дальше?
      - Во дворец. Можно даже дойти к моему кабинету.
      - Ба, - так мы, значит, можем пробраться во дворец без всякого штурма? Или там - засада?
      - Не знаю, - сказал Нан. - Об этом ходе знаю только я и государь. Я почел лишним сообщать о нем моему преемнику, а государь, сколь я знаю, мог и запамятовать.
      - Ба, - промолвил сектант, - все-таки у нас неподходящий государь.
      Нан помолчал, потом сказал:
      - Этот Арфарра, вероятно, велел постукать по стенам, только нынче эти вещи не так строятся, чтобы до них можно было достучаться.
      Тут они вышли в малый кабинет. Вышивальщик стал вертеть сундучком на столе, и Нан торопливо сказал:
      - Его не открыть без шифра - бумаги сгорят.
      Сын Шиманы улыбнулся ненатуральной улыбкой, словно карп на подносе, подошел к двери кабинета и запер ее на ключ изнутри. Двое сектантов скучали и бродили глазами по потолку.
      - Итак, - сказал медленно Нан, - я отдаю вашему отцу бумаги, порочащие Чаренику, а что я получаю взамен, кроме народного восторга и репутации предателя?
      Тогда все трое сектантов откровенно вынули из ножен мечи, и сын Шиманы стукнул кулаком по столу и заявил:
      - Открывайте сундук! Больше вам ничего не осталось!
      - Да, - согласился Нан, больше мне ничего не осталось, разве что вот это, - Нан встал, и юноша увидел, что министр вытащил больную руку из-за пазухи и держит в ней какую-то ребристую штучку с глазком посередине. Глазок выпучился на юношу, подмигнул.
      - Это как называется? - удивился юноша.
      - На языке ойкумены, - ответил насмешливо Нан, - это не называется никак, а сделана эта штука для того, чтобы защищать бедных министров, которых всякая сволочь норовит принести в жертву государственным соображениям.
      Юноша схватился за меч и вышивальщик схватился за меч... Говорят, что на небесах эти двое жестоко поспорили: один показывал, что министр-колдун вытряхнул из своего рукава десять тысяч драконов, а другой говорил, что драконов не было, а была огненная река; и судья Бужва, вконец запутавшись, постановил, что это дело не входит в его юрисдикцию.
      И если вы хотите узнать, что случилось дальше, - читайте следующую главу.
      13
      Убедившись, что весь Государственный Совет остается на заседании, Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую кухню, где под присмотром Алдона и двоих его сыновей, поварята в желтых передничках варили в огромном котле птичий клей.
      - Готово? - спросил Киссур.
      - Готово, - ответил Алдон.
      - Тогда понесли, - распорядился новый фаворит.
      - Что ты скажешь людям, - спросил Алдон.
      - Я сначала сделаю их людьми, - усмехнулся Киссур, а потом и поговорю.
      Варвары подхватили котел за чугунные ушки и потащили во внутренний дворик, где собралось большинство защитников дворца. Господин Андарз бессовестно преуменьшал, уверяя, что из городской стражи осталось в живых тридцать человек. Их было не меньше двух сотен.
      Лавочник Радун-старший лежал на песке в одной набрюшной юбочке. При виде Киссура он приподнял голову и сказал своему собеседнику:
      - Ишь, опять пришел ругаться. Ты как думаешь, наш склад в Лесной Головке уцелеет?
      Склад имел все шансы уцелеть, так как Радун отдал дочь замуж за большого человека из "красных циновок".
      - Не знаю, - откликнулся собеседник. - А вот, говорят, народное собрание заседает сегодня в зале Пятидесяти Полей, и принимает там делегацию от уроженцев Варнарайна, в национальных костюмах. Если б мы были в этой делегации, то склад бы наверняка уцелел.
      Киссур оглянулся и подошел к Радуну.
      - А ну оденься, - сказал он.
      Лавочник перевернулся на песке.
      - А что, - сощурился он на юношу, - разве мне дали десять палок, что я не могу показать спину солнцу?
      Все захохотали.
      В следующее мгновение один из сыновей Алдона, из-за спины Киссура, вскинул рогатое копье и вогнал его в глотку умника.
      Люди повскакали с мест, но в этот миг внимание их было отвлечено новым обстоятельством: племянник Алдона, бешено бранясь, вталкивал во двор, одного за другим, только что арестованных дворцовых чиновников. Пленники, связанные вместе, в своих нарядных кафтанах и придворных шапках, походили на гирлянды праздничных тыкв, которые продают на рынке в дни храмовых торжеств, раскрасив всеми восемью цветами и семьюдесятью оттенками. Воины пораскрывали глаза, увидев, что первым среди арестованных тащат сына Чареники.
      Киссур подошел к пленнику и ткнул его в грудь.
      - Все вы, - сказал Киссур, - изобличены в кознях против государства и в сношениях с бунтовщиками.
      - Только попробуй отруби мне голову, - взвизгнул чиновник.
      - Я вовсе не собираюсь рубить тебе голову, - возразил Киссур. - Я раздену тебя и загоню в этот чан с клеем. После этого купанья я заставлю тебя одеть опять твой нарядный кафтанчик, и отдам тебя моим солдатам: и они начнут сдирать с тебя кафтан вместе с кожей.
      Тут лавочникам стало интересно, потому что раньше дворцовые чиновники драли с них кожу, а чтобы они драли кожу с чиновников, - такого не было.
      - Я невиновен, - взвизгнул Чареника-сын в ужасе.
      - Это хорошо, если ты невиновен, - сказал Киссур, - в таком случае бог оправдает тебя.
      - Каким образом? - встревожился чиновник.
      - Вас тут двенадцать человек, связанных попарно. Каждый получит меч и будет драться с тем, с кем он связан. Тот, кто невиновен, победит, а тот, кто виновен - проиграет. А того, кто откажется, я вымажу клеем и отдам солдатам.
      Чареника-сын оглянулся на цепочку чиновников и истерически захохотал. Дело в том, что Киссур и Алдон так связали людей, что в каждой паре стояли смертельные враги, и мало кто из них отказался бы от возможности свести последние счеты.
      Поединки продолжались три часа.
      Когда все кончилось, Киссур обвел глазами своих воинов: лица у них налились кровью, глаза пританцовывали, - эге-гей, да это уже были не прежние лавочники, это были те самые аломы, чьи предки превращались в бою в волков и рысей!
      - Эй вы, воры! - закричал Киссур. - Ох и будет вам завтра чем похвастаться перед предками! Ох и славную про вас сложат песню!
      Тут Киссур произнес речь, и это была очень хорошая речь. Он сказал, что храбрость воина приобретает за одну ночь больше, чем корысть лавочника - за десять лет.
      - Клянусь божьим зобом, - орал Киссур, - мы - как эти вейцы! Кто победит - будет прав в глазах бога, кто помрет - избегнет жуткой смерти! Мой предок, император Амар, двести лет назад переплыл этот ров с полусотней людей, и приобрел себе славу и богатство, и, клянусь всеми богами, я повторю сегодня то, что сделал император Амар! Пусть станут направо те, кто забыл о чести и выгоде, а налево - те, кто хочет убить своих врагов и преумножить свое добро! Мне не нужно много людей - чем меньше воинов, тем больше доля каждого!
      А в Зале Пятидесяти Полей шло ночное заседание. На помосте сидел Шимана и двенадцать сопредседателей. За ними возвышался алтарь, крытый алым сукном. На алтаре стояли курильницы и золотые миски. В мисках плавали ветви сосен с прикрепленными к ним табличками.
      Шимана поцеловал священные таблички и предложил:
      - Посвятим первую часть заседания выборам делегации, отправляющейся во дворец, ибо первая, увы, вернулась ни с чем, - а потом господин Нан обещал прислать документы, в которых будет рассказана вся правда о злодеяниях Чареники и других негодяев, угнетавших народ.
      Едва выбранная делегация отбыла во дворец, как к Шимане прибежал посыльный от Андарза и доложил, что к Зале Пятидесяти Полей от рыночной площади идет огромная толпа, и во главе ее - святой Лахут.
      - Не стоит ли объявить их агентами Арфарры, - спросил один из сектантов, - и отрубить им головы?
      - Нет, - возразил Шимана, - придется срубить слишком много голов. Лучше допустить народ в залу и побрататься с ним.
      Делать нечего! Молебен пришлось отложить, и скоро огромная толпа народа окружила павильон, где заседали уважаемые люди и представители цехов. В павильоне растворили двери, и народ набился в проходы и верхние галереи. У пришедших в руках были фонари в форме красных орхидей, с надписями на фонарях "представитель народа". Остальные размахивали приветственными флагами.
      - Что-то у них слишком много флагов, - заметил один из членов Доброго Совета.
      - Они насажены на древки копий, - шепотом ответил Шимана.
      Сначала люди с красными фонарями вели себя тихо. Попав во дворец впервые в жизни, они с благоговением вертели головой, озирая изысканную резьбу на стенах и цветочные шары, свисающие с потолка. Потом ораторы из их числа стали выходить на сцену со словами благодарности собору и народу, и по мере каждого последующего выступления люди с красными фонарями вели себя все развязней, и даже скоро заплевали пол, на котором уселись, красной жвачкой от бетеля.
      Первый оратор сказал:
      - Предлагаю считать нынешний день первым днем нового времени. Прежние века не существуют для нас; нельзя считать жизнью то время, когда мы жили под пятой тирании.
      Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
      Вторым говорил человек в кафтане младшего дворцового писца.
      - Люди, - сказал он, - никогда я не видел революции столь удивительной и возвышенной, рассыпающей благоухание вокруг, милостью привлекающей друзей, великодушием побеждающей врагов! Я сам видел, как при известии о революции расцвело золотое дерево во дворце!
      Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
      Третьим выступал человек в красной парчовой куртке и с оторванным ухом.
      - Люди, - сказал он, - я всегда был справедливым человеком! Сердце мое такое, - где увижу негодяя, не могу заснуть, пока не съем у негодяя сердце и печенку! Всю жизнь я должен был скрываться от негодяев...
      Слова его потонули в рукоплесканиях, - это был знаменитый вор Ласия Бараний Глаз.
      Четвертым вышел человек в куртке мастерового.
      - Люди, - сказал он, - посмотрите на себя: здесь тысяча стульев, и каждый человек сидит на одном стуле: странным показалось бы вам, если бы кто-то расселся на пяти стульях. Люди! Жизнь наша подобна этому залу, а имущество - местам в зале; на всех хватило бы поровну, если б богачи не сидели на пяти местах сразу! Как можно, уничтожив дворцовых чиновников, терпеть над собой рабство еще более страшное - рабство богачей?
      Люди в проходах и ярусах закричали от радости, а Шимана застучал в медную тарелочку.
      Пятый оратор был сам святой Лахут. Он сказал:
      - Братья! О каком равенстве толкует Шимана? Он ест с золотых тарелок, а вы - с пальмовых листьев, он ходит в кафтане, крытом шелком, а вы - в штанах на завязочках. Вы посмотрите, сколько в этом борове сала! И каждая капелька этого сала, - высосана из мозга наших детей! Я-то знаю: сам был кровопийцей! Разве, о Шимана, равны богач и нищий? Разве, о Шимана, будут равны возможности, пока не станут равны состояния?
      Шимана заметался на своем председательском кресле, как сазан на сковородке, и в этот момент, раздались крики:
      - Человек от Нана! Человек от Нана!
      От магического имени толпа расступилась, и на помост вспрыгнул молодой чиновник в шелковом синем платье и кожаных сапожках. На круглом воротнике были вышиты кленовые листья, какие носят секретари первого министра.
      - Уважаемые граждане, - сказал молодой секретарь, - пришел час рассказать о некоторых преступлениях, совершенных негодяями, пившими кровь народа и терзавшими его печень. Раньше господин Нан не имел возможности рассказать об этих преступлениях, ибо негодяи угрожали его жизни, но он тайно собирал документы, в надежде на внимание народа.
      - Поистине, - продолжал секретарь, - эти люди составлены из мерзости и лжи, и после смерти они попадут в самые злополучные уголки ада.
      Секретарь замолк, откашлялся и стал суетиться в бумагах.
      - Вот, например, один из них, будучи главой округа в Сониме, послал людей ограбить торговый караван из десяти судов. Когда же капитан каравана явился к нему с просьбой о расследовании, он вскричал: "Негодяй! В моем округе нет разбойников! Я вижу, ты сам по дешевке распродал добро, а теперь хочешь обмануть своего хозяина!" Он велел бить несчастного капитана расщепленными палками, тот не выдержал пытки, признался и был повешен.
      В Чахаре этот человек усмирял бунт. Как он обходился с крестьянами это один вопрос. Из-за спешности дела войска его были наемные. Он окружил столицу провинции, и накануне штурма ему прислали плату и продовольствие для солдат. Он задержал раздачу платы до взятия города, и все деньги, причитающиеся убитым, положил себе в карман. Но мало этого: он изменил план штурма, и велел брать город в лоб, чтобы убитых было больше!
      - Или вот другой негодяй, - продолжал молодой секретарь. Восемь лет назад он построил мельницу в одном из округов Кассанданы. В округе было еще три мельницы, и все три были сожжены по его приказу его молодчиками, а он заломил неслыханные цены за помол. Один местный чиновник, сострадая народу, выстроил казенную мельницу. Счет за постройку мельницы пошел наверх. Человек, о котором я веду речь, подкупил кого надо, и счет вернулся с такою пометой: "Стоимость постройки, указанная в семьдесят тысяч, явно завышена. Реальную стоимость постройки записать как десять тысяч. Недостающие деньги взыскать с преступного чиновника. Надобности в мельнице нет, окупить она себя не может. Посему, дабы не отягощать казну, продать мельницу за десять тысяч в частные руки, если найдется желающий". У честного чиновника не было ни гроша - он сгинул в тюрьме, а негодяй купил и эту мельницу за седьмую часть стоимости!"
      - Имя, имя!.. - заорали с галерей и проходов.
      - Арестуйте его, - вдруг завизжал Шимана, - это шпион Арфарры!
      "Красные циновки" бросились к оратору, но к ним подскочили люди с красными фонарями в форме орхидей и стали лущить их этими фонарями по головам.
      - Куда прешь, - орали они, - дай послушать!
      Молодой человек вскочил на алтарь позади Шиманы и, не обращая внимания на поднявшуюся суматоху, звонко продолжал:
      - Из года в год люди ставили разноцветные свечи перед духами предков. Этот негодяй через подставных лиц скупил несколько заводов по выделке синего воска, дал взятку в ведомстве обрядов и церемоний, и чиновники постановили, что отныне свечи на домашних алтарях должны быть только из синего воска! Не довольствуясь насилием над живыми, этот человек наживался на наших предках!
      - Арестовать его, - верещал Шимана.
      - И-мя, и-мя, - заходилась в крике галерея.
      - Пожалуйста, - воскликнул оратор, - первый из негодяев - министр полиции Андарз, второй - глава красных циновок - Шимана!
      Все на мгновенье оцепенели. Святой Лахут стукнул своим посохом о мраморный пол и возгласил:
      - Благословен будет человек, говорящий правду!
      - Так какого дьявола, - сказал оратор, тыча пальцем в спутников Лахута, - вы восстали, когда эта правда была сказана государю?
      - Ты кто такой? - удивился один из сопредседателей.
      - Меня зовут Киссур Белый Кречет, - отвечал юноша со ступеней алтаря, - и я пришел сказать тебе, Шимана, что ты напрасно потребовал от государя два миллиона золотом, обещая не допустить штурма дворца!
      И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого обвинения, Киссур в один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел Шимана, схватил бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и на глазах у всех отрубил ему голову.
      Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились на Киссура. Юноша запрыгал по столу меж председателей собрания: стрела, пущенная в него, пролетела слишком высоко, из боязни ранить почтенных граждан, и угодила в священную чашу на алтаре. Чаша раскололась с печальным звоном, и белое молоко брызнуло во все стороны.
      В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура, вскочившие в общей драке на помост, побросали свою красные фонари и выхватили кинжалы, - не прошло и времени, потребного, чтобы приложить печать к указу, - все двенадцать сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в смерти их не случилось ничего, о чем стоило бы рассказать. Стража опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, - но было поздно - Киссур и его люди бежали уже по галерее второго этажа, нырнули в служебную дверь, ведущую на крытый мост, еще мгновение, - и они один за другим, как лягушки, посыпались с моста через вышибленные витражи в реку.
      - Что случилось, - спрашивали люди с другой стороны здания.
      - Ба, - заорал вдруг кто-то, - красная слобода горит!
      Действительно, за рекой над кварталом, где селились сектанты, отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто - спасать свое имущество, а кто - желая нажиться на чужой беде.
      В это самое время в зале Ста Полей перед государем Варназдом стояла депутация из двенадцати горожан. У них была с собой петиция о семнадцати пунктах, которая требовала от государя семнадцати обетов, как-то: вернуть обратно министра Нана, не назначать впредь министров без одобрения народного совета, распространить право храмового убежища на любое жилище, так как человек есть дивный Храм, созданный Богом, и еще четырнадцать пунктов, столь же предосудительных.
      - Это все? - спросил государь.
      Цеховой мастер поклонился и сказал:
      - Ваша вечность! Еще ходят слухи, что министр Нан убит шпионами, посланными Арфаррой: если это так, то два колдуна, Киссур и Арфарра, должны быть судимы народом за это преступление.
      Государь побледнел под маской, и руки его сжали золотые драконьи головки на ручках трона так, что будь эти драконы живыми, государь непременно б их задушил.
      - Народ неправ! - жалобно сказал Варназд, - я прикажу сам разобраться!
      Арфарра, стоявший у подножия трона, усмехнулся и тихо сказал Варназду:
      - Не спорьте, государь, ибо в данный момент дело обстоит именно так, какова бы ни была истина.
      Государь Варназд заплакал и велел принести тушечницу. В это время в зале показался Киссур с тридцатью стражниками. Чареника поглядел на него, не выдержал и сказал:
      - Сударь, можно б и не опаздывать на собственные похороны! Да и в одежде надо соблюдать приличия!
      Действительно, ферязь молодого временщика была, вопреки этикету, застегнута наглухо, а через плечо переброшен какой-то не очень чистый на вид конопляный узел. Киссур подошел к главе делегации, взял его за воротник и спросил, как он смеет вести переговоры от имени бунтовщиков.
      - Сударь, - сказал горожанин, - не от имени бунтовщиков, а от имени народа.
      - Ба, - сказал Киссур, взяв петицию. - Да, так и написано: от имени народа. Странно как-то. В языке ойкумены слово "народ" - синоним слова "земледельцы", у варваров слово "народ" - синоним слова "войско", а в вашей петиции "народ", я гляжу, синоним "лавочникам"?
      - Сударь, - сказал с достоинством горожанин, - я не думаю, что вас должны сейчас занимать подобные тонкости, но когда я вернусь, я спрошу Шиману, что мы имеем в виду под словом "народ".
      - Можешь спросить у него прямо сейчас, - ответил Киссур.
      С этими словами он раскрыл свой конопляный мешок, сунул туда руку и вытащил из него голову Шиманы. Рот у Шиманы был раскрыт, как у большого сома, и ниже шеи у Шиманы ничего не было.
      Горожанин завизжал. Чиновники в ужасе растопырили глаза. А Киссур обмахнулся своим мешком, поклонился государю и сказал:
      - Истинная человечность - не в том, чтобы спасать одного! Истинная человечность - в том, чтоб, пожертвовав одним, спасти тысячи. Государь! Вы приказали мне наказать Шиману и других заговорщиков, и по возможности щадить народ. Я, ничтожный, хоть и с опозданием, но выполнил ваш приказ, и огласил перед Добрым Советом документы о преступлениях этого человека.
      С этими словами Киссур высоко поднял голову Шиманы и швырнул ее на алтарь государя Иршахчана, в чашу для возлияний. Лица у чиновников и смутьянов стали белые, как бараний жир, ибо государь Иршахчан запретил кровавые жертвы и кровь в зале Ста Полей.