Вейская империя (Том 1-5)

      Уже после полудня секретарь Нана, Шаваш, со множеством желтых курток явился к другу первого министра, министру финансов Чаренике, начинавшем карьеру финансиста еще при государыне Касие. Чареника был человек мелкий и злобный, пытал людей по пустякам. Глазки у него лезли на переносицу, про таких говорят: не будь носа, глаза бы друг друга съели. Впрочем, в полнолуние он постился и мыл ноги нищим. До Чареники финансы были просты: каждый крал, сколько мог. С Чареникой стало хитрее.
      Шаваш вошел: ах, какой чертог! Мраморные дорожки, порфировые колонны. Наборные потолки впятеро выше разрешенных в частном строении. Наборные потолки были выше вот отчего: государыня Касия несколько раз выпускала государственный заем. Получить по нему стало трудно, и маленькие люди продавали билеты за два-три процента от стоимости. Другое дело люди уважаемые - те покупали билеты маленьких людей и получали от казны полный выкуп. (Никто никого не обманывал: маленькие люди ведь не обязаны продавать билеты, так? И государство ведь обязано платить по займу хотя бы некоторым, так?)
      Впрочем, есть у министра финансов и другие способы поднять повыше потолок.
      Господин Чареника встретил Шаваша с лицом белым, как бараний жир. Шаваш показал ему пачку документов.
      - Это ваша подпись?
      - Моя, - опустив глаза, сказал господин министр.
      - Господин Нан хочет предъявить эти бумаги государю, - сказал Шаваш.
      - Понимаю, - сказал господин Чареника, и лицо его из белого стало зеленым, как заросший ряской пруд.
      - Господин Нан, - продолжал Шаваш, - желает предъявить эти бумаги государю. Он не понимает, каким образом на них могла оказаться ваша подпись. Он считает, что эта подпись поддельная. Он поручил мне оставить эти бумаги у вас и ждет вас завтра с исчерпывающими разъяснениями.
      Шаваш повернулся и пошел к двери, а господин Чареника упал на колени и полз на ним некоторое время, а потом перевернулся на спину и стал кататься по ковру и по бумагам и хохотать, как филин, пока лицо его из зеленого не стала красным, как глиняный кирпич.
      Шаваш вышел: у порога кабинета, прибежав проститься с отцом, стояла девушка. Это была та самая девушка, которая так звонко хохотала, когда Шаваша вчера утром облили помоями. Глаза от ужаса большие, как блюдца, волосы без шпилек... Впрочем, Шаваш заметил, что она сначала уложила волосы, а потом вынула шпильки. Шаваш переложил пустую папку с яшмовой застежкой в левую руку и почтительно поклонился девушке. Девушка ахнула и упала ему на руки, понимая, что отец это одобрит.
      Шаваш поехал к министру финансов, Чаренике, а господин Нан отправился к министру полиции, Андарзу.
      Господину Андарзу в это время было лет пятьдесят. Это был человек, неравнодушный к мальчикам и девочкам, с красивым крепким телом цвета топленого молока, с крупной головой и большими глазами орехового цвета. Нос у него был с горбинкой.
      Это господину Андарзу принадлежал знаменитый совет наказать реку, в которой промок государь, так, чтобы отныне в реке не утонула даже курица. Реку разобрали на двести каналов. Все левобережье превратилось в болота. Из средств, отпущенных на рытье каналов, вышло множество домиков для Андарза и для горячо любимых родственников и близких.
      Кончили церемонию закладки последнего канала; господин Андарз вернулся в свою изящную виллу и открепил от стены шелковый свиток с вышитой на нем старой картой столицы. Небесный Город, как мы помним, был защищен от врага с трех сторон, каналом и двумя реками. Теперь он был защищен и с четвертой, землями, которые можно было в любой миг превратить в непроходимые болота. Андарз заплакал и сказал племяннику: "Друг мой! Когда государь вправе наказывать реки, и об этом можно сказать народу, а военачальник не вправе укрепить Небесный Город на случай вторжения, - друг мой! Что-то тут не так!"
      Тут племянник вспомнил, что еще год назад Андарз показал ему проект оборонительных сооружений и пожаловался: "Если я стану их строить, недруги сживут меня за то, что сею панику. А, не дай бог, явятся варвары или повстанцы, меня опять-таки казнят за непринятие мер."
      В глазах людей осведомленных Андарз был человеком погибшим по двум причинам.
      Первая, не столь важная, заключалась в том, что Андарз был ближайшим другом Ишнайи и главой "парчовых курток". Парчовые куртки, личная государева охрана и городская стража - это были три главные военные силы столицы, и ни для кого не было секретом, что Андарз людей содержал в порядке, а варвары позарастали в своей слободе лавками. Во дворце не знали точно, что произошло меж государем и Ишнайей, но знали, что Ишнайя заманил государя к себе и так крепко поссорился с ним, что велел убить. Из чего вытекало, что Ишнайя в наступившей неразберихе надеялся захватить престол, а сделать это можно было только при безоговорочной поддержке страшных парчовых курток. Это была неглавная причина.
      Главная же причина была та, что господин Мнадес, управитель дворца, и министр полиции Андарз были смертельными врагами. Оба они собирали ламасские вазы, широкогорлые и тонкостенные, и про вазы эти в народе говорили, что каждая из них ростом с человека, но даже если бы она была ростом с сосну, то и тогда кровь и слезы, пролитые министрами, чтобы заполучить эту вазу, переполнили бы ее широкое горлышко.
      Среди ламасских ваз было две парных вазы, самец и самочка, украшенные парящими орлами и расписанные с такой искусностью, что казалось, будто божьи птицы на вазах кричат и поют крыльями. Волею судьбы одна из парных ваз была у Андарза, а другая - у Мнадеса, и Андарз не раз говаривал: "Что ж! Либо я конфискую у него божью красоту, либо он у меня".
      Вот поэтому вражда между Мнадесом и Андарзом была совершенно неистребимой. Ибо когда речь идет о таких незначительных вещах, как убеждения, дружба или любовь, то их можно переменить в один миг или притвориться, что переменил, а когда речь идет о вазе, то трудно, согласитесь, притвориться, что она стоит в доме господина Мнадеса, если она стоит в доме господина Андарза.
      Да! У господина Андарза был большой недостаток. Передавали, что когда министр полиции говорит, глядя в глаза собеседнику, он всегда лжет, а когда министр полиции говорит, глядя на ламасскую вазу, он всегда говорит правду. Зная этот свой недостаток, министр полиции никогда не говорил с людьми, глядя на ламасскую вазу.
      В эту ночь господин Андарз пировал в доме своего друга, скорее раздетый, нежели одетый, в окружении нескольких девиц, в которых мужчины изливают свое семя, среди роскоши, похищающей душу из тела и яств, наполняющий рот слюной. Вдруг вбежал его племянник, в боевом кафтане и с мечом на боку.
      - Дядюшка, - завопил он, пуча глаза, - господин Ишнайя заманил государя в свою усадьбу и велел его убить там! Но эта проделка не удалась из-за Нана!
      - На что же рассчитывал этот негодяй Ишнайя? - вскричал Андарз.
      - Дядюшка, говорят, что он рассчитывал, на вашу помощь!
      Андарз протрезвел и выскочил во двор, но увидел, что люди из дворцовой стражи уже окружили усадьбу. Он заметался и побежал в кладовую. Там у двери сидел старый сторож в травяном плаще, таком оборванном, что ни дать ни взять - огородное чучело!
      - Сюда, господин! - позвал сторож.
      Андарз метнулся в кладовую. Там, вровень с полом стояли, вкопанные в землю, большие сосуды с пахучим чахарским маслом, которое идет на куренья богам. Андарз снял крышку с початого сосуда и прыгнул вниз, а сторож подал ему полую бамбуковину, чтобы можно было дышать. Андарз сидел в этом сосуде, и, так как была еще весна, вскоре ему стало ужасно холодно. Он не знал, что делать, и начал молиться. И одну минуту он думал: "Надо выскочить из сосуда, в котором так холодно, и упасть в ноги Нану: авось он тогда пощадит жену и детей". А другую минуту думал: "Нет, стоит перетерпеть этот холод: авось не найдут".
      Тем временем в кладовую пришли солдаты и спросили сторожа:
      - Ты не видел изменника Андарза?
      - Никак нет, - ответил верный слуга.
      - А что у тебя за вино в сосудах?
      - Это не вино, - ответил сторож, - а чахарское масло для воскурений.
      - Что ты ерунду порешь, - возразил солдат, - на рынке я за все свое месячное жалование не могу купить плошки чахарского масла, как же оно может стоять в таких больших кувшинах? Сдается мне, что это вино, и что его можно выпить.
      Они стали сшибать крышки с сосудов, и один солдат сказал:
      - А это что за соломина торчит?
      Соломину вынули, Андарзу стало нечем дышать, он забулькал и полез из сосуда. Андарз был храбрый человек, он выхватил у солдата меч и отрубил ему кисть. Но другие солдаты дрались лучше, чем он мог предполагать, и вскоре его прижали к земле и как следует побили.
      На Андарзе была щегольская рубашка, с низким вырезом и откидными рукавами. В эти рукава было заткано много золота, и они свисали до колен. Солдаты связали этими рукавами Андарзу руки за спиной, надели на него поводок и погнали перед своими конями. Андарз шел, опустив голову, но тут набежало много народу, особенно женщин, всегда обрадованных несчастиями людей, подозреваемых в богатстве. Они кололи его ухватами в подбородок, так что он должен был поднимать голову, и ему насыпали множество дряни в глаза и на одежду.
      Андарза привели в его дом. Там на диване сидел Нан, в боевом кафтане и со стражниками. Андарзу сняли с шеи поводок и развязали руки.
      - Вчера, - сказал Нан, - негодяй Ишнайя высыпал перед государем много слов про меня и про харайнский канал. Это были не очень-то лестные слова. Ишнайя сам не обладал такими познаниями.
      - Ах, - сказал господин Андарз, - это было человек, составленный из глупости и преступлений всякого рода, и его дружба была для меня тяжелей, чем клевета, которую он изливал на других.
      Люди вокруг Нана стали спорить, что делать с Андарзом, и все они были не согласны в способе казни. А Нан сидел молча и ел Андарза глазами, а пальцами потирал воротник в том месте, на которому утром Андарз углядел пятно.
      - Не могли бы вы мне показать свою дивную коллекцию, - вдруг спросил Нан.
      Андарз попросил позволения переодеться, и это было разрешено. Дом у Андарза содержался на старинный манер, в нем были не часы, а рабы для называния времени, и специально выращенные карлики. Все эти люди сбежались, рыдая. Камердинер, плача, вымыл Андарзу волосы, и Андарз тут же велел остричь их, потому что ему было неприятно представить их концы в крови.
      Андарз с Наном прошли в галерею. Андарз зажег светильники и стал смотреть на ламасские вазы и на кружевные облака и весенние поля, нарисованные на вазах. Вот: леса и горы, олени бродят по горным тропкам, рыбаки плывут по реке меж тростниковых зарослей, утки сидят на зимнем снегу: у одной утки оттопырена лапка. Над ней стоит красиво одетый юноша и хочет взять утку в руки, а утка плачет, потому что понимает, что она все равно умрет, и глядит на свежий снег и на то, как в реке купается зимнее солнце. И господин Андарз, министр полиции, тоже заплакал, как утка с оттопыренной лапкой.
      - Что бы вы делали, - шевельнулся за спиной Нан, - если б Ишнайя был на свободе, а государь - убит?
      - Будь ты проклят, - сказал Андарз, - честнее изменить государю, чем другу.
      Нан хлопнул в ладоши. За дверью застучали сапоги. Андарз побледнел и обернулся.
      - Я хотел бы, - проговорил Нан, - заменить вам друга. Три вещи скрепляют дружбу, - совместная трапеза, совместные тайны и взаимные подарки. Господин Мнадес сегодня, по моей просьбе, подарил мне "кружащего орла" - я хотел бы утешить им вас в несчастии.
      Двое парчовых курток осторожно вносили в зал плетеный короб. В коробе сидела ваза с кружащим орлом. Нан обернулся и поднял светильник.
      - Великий Вей, - произнес он, - но где же первая ваза?
      Андарз долго молчал.
      - Вчера утром, - наконец заговорил он, - я подарил первую вазу господину Мнадесу, за сведения о вас и о заговоре Айцара.
      Нан положил руку на плечо Андарзу, и оба чиновника долго любовались вазой.
      - Это для меня большая честь, - серьезно сказал Нан, - что моя голова так дорого стоит.
      Через два часа, после короткого нервного припадка, Андарз лежал, завернутый в мокрые простыни, под пологом синего шелка. Перед ним, освещенный одинокой свечой, парил "Кружащий орел", и стояла ваза с уткой на весеннем снегу, повернутая другим клеймом: юноша гладил утку по голове, и утка жмурила черный глазок. Ни девиц, ни вина не было. В изголовье сидела и перебирала волосы жена. "Эх, зря я остриг волосы", - подумал Андарз.
      - Что, - спросила женщина, - будет ли это человек больший, чем Ишнайя?
      - Да, - ответил министр полиции, - потому что многие на его месте наслаждались бы в галерее моим страхом, или собой, и только. Он же наслаждался и работой древних мастеров, и такую вещь, как умение видеть красоту, нельзя подделать.
      Через неделю новый министр Нан отправился за город, в поместье господина Чареники. Собралось самое изысканное общество, катались на лодках и пускали фейерверки.
      - Господин министр, - сказал Чареника, совершив девятичленный поклон, - как мне отблагодарить вашу скромность и великодушие! Поистине, лишь ваша снисходительность позволяет мне наслаждаться красотой этих мест.
      После обеда господин Чареника пригласил гостей пойти по старой дороге в сад, полюбоваться закатом. Стали подниматься вверх по изгибам ручья и заметили, как вниз плывут узорные листья: на листьях было вызолочено имя господина Нана.
      - Верно, это кто-нибудь из небожителей забавляется, - восхитились гости.
      На горе как бы серые дымки вились в развалинах храма. Зодчий выстроил храм недавно, и строил сразу поэтические руины. Выбежали красавицы всех четырех видов, закружились перед гостями и растаяли в тени деревьев. Мята и парчовая ножка струили изысканный аромат, солнце садилось в розоватые тучи у горизонта. Великий Вей! Как мимолетна жизнь! Где нынче крылья бабочек, родившихся прошлой весной. Где слава царств и мощь правителей? Где господин Ишнайя, по вкусу которого Чареника и выстроил этот храм в роще? Поистине - все живущее - недолговечно, все мятущееся успокаивается, гордец погибает от собственной гордости, а униженный погибает от унижений, и удача губит человека удачливого, а неудача губят неудачника.
      Всех охватила легкая грусть. На обратном пути заговорили о вечном круговороте в природе, о путях гибели и упадка царств. Господин Чареника вздохнул и сказал:
      - Самое страшное для государстве - это когда финансы приходят в расстройство. Если налоги скудны и нерегулярны - ничто не спасет тогда государство.
      Первый министр сказал:
      - Вы славитесь проницательностью: укажите средство помочь беде!
      Министр финансов Чареника поклонился:
      - Средство есть, и весьма старое: позволить частным лицам принимать участие в хозяйстве, и всемерно поощрять частную инициативу.
      Нан насторожился.
      - Нынче наместники и араваны - продолжал Чареника, - все просят снизить налог. А вот возьмите собравшихся. Многие из них имеют некоторые деньги. Они были бы счастливы выплатить налоги вперед, - а там уж неважно, вернут они свои деньги или нет. Это низкие люди заботятся о выгоде, а справедливый человек думает о том, как помочь государству.
      Господин Нан кивнул головой. Средство помочь государству было старое, и воскресший император Аттах так изъяснял это средство: "Нынче целые провинции отданы на откуп, каждый старается дойти до денег не смекалкой, а монополией. Те, кто побогаче, не строят, не трудятся, а только вносят деньги в казну, а потом собирают с провинции сколько могут: втрое ли, впятеро больше - уводят овец, продают людей за долги. Те, кто победнее, не строят, не трудятся, потому что все, созданное честным трудом, откупщик отберет." Бог с ним, с воскресшим императором Аттахом.
      Господин Нан обвел взглядом собравшихся насладиться закатом: были тут люди с мелкими должностями, но не было людей с мелкими состояниями.
      - То, что вы предлагаете, - сказал господин Нан, - мера, действительно, спасительная для государства, но зачастую губительная для богатых людей. Ведь как случилось при Золотом Государе? Деньги за налоги были отданы государству, а потом многие сектанты и даже чиновники стали распускать слухи, что деньги уже заплачены, и налогов можно не платить. Возникло состояние, близкое к недовольству. Государь простил народу недоимки, которые, собственно, причитались уже не ему, а откупщикам: так-то богатый человек был сделан бесплатным чиновником и разорен совершенно. Нет, - закончил решительно Нан, - надо думать не только о пользе государства, но и о выгоде лиц, владеющих крупными состояниями.
      Тут, однако, пожаловал дворцовый чиновник: государь Варназд просил первого министра во дворец. На разукрашенных лодках спустились вниз, господин Нан распрощался с гостями.
      На следующий день Чареника сидел в своем кабинете. У него была маленькая слабость: министр финансов любил, чтоб подпись на указе блестела, и не посыпал ее никогда песочком, а ждал, пока бумага или шелк высохнут. В кабинете его поэтому стояло несколько столов, и на них сохли бумаги с подписями. Тут вошел секретарь Чареники, человек, исполненный всяческого воровства, поклонился и сказал:
      - Не стоит опять заводить разговор, подобный вчерашнему, потому что вчера вечером в зале Ста Полей господин Нан сказал очень громко: "Три вещи не должны становится частной собственностью: это армия, судопроизводство и налоги."
      Господин Чареника вскочил так, что листы с сохнущими подписями вспорхнули и разлетелись по полу:
      - Ничего, - закричал Чареника, - я еще ему зубы обломаю, обломаю зубки-то! Ишь он мне вздумал толковать про пользу и выгоду!
      Господин Чареника подумал, вышел из кабинета и прошел переходами и галереями в женскую половину. Дочь его резвилась в саду с белками и подругами. Господин Чареника спросил дочь, о чем она так долго беседовала вчера с секретарем министра, молодым Шавашем. Девушка покраснела и сказала, что ни о чем дурном она не говорила, а просто спросила - правда ли, что первый министр намерен Шаваш усыновить?
      "Гм", - сказал себе господин Чареника. Секретарей иногда усыновляли или брали племянниками, потому что сын не имеет права свидетельствовать против отца.
      Вечером Чареника опять позвал к себе секретаря и спросил:
      - Как ты думаешь, что я собираюсь предпринять?
      - Я думаю, - ответил секретарь, - что вы хотите поискать неприятностей в прошлом господина Нана, и, думается мне, что, начав искать, эти неприятности легко будет найти.
      - А почему ты так думаешь?
      - А потому, - сказал секретарь, - что я полгода назад был в провинции Соним, откуда Нан родом. Его деревню двадцать лет назад утопило из-за разворованной дамбы. Мальчик учился при храме и незадолго до беды, как оказалось, ушел из дому. Только через два года узнали, что он уцелел. Я нашел список книг, по которым господин Нан мог учиться в храме, и прочел его сочинение - и в его сочинении упоминаются немного другие книги.
      Чареника, который ничего этого не знал, улыбнулся и произнес:
      - Поистине ты угадал мои намерения, но лишь часть.
      4
      - Спокойствие, - сказал, немного шепелявя, собеседник Нана, спокойствие, - вот корень благосостояния. В спокойные времена люди честны и благородны, в во время больших перемен верх берут негодяи. Ах, господин Нан! Вы проявили редкую скромность. В столице, однако, упорно говорят о больших переменах?
      - Намерения государя, - возразил первый министр, - всегда неизменны и безупречны. Негодяй изобличен. Спокойствие восстановлено. Я - лишь слуга государя, перо в его руке. Тем ли, другим пером пишет государь - какие могут быть от этого перемены?
      При имени государя собеседник почтительно поклонился, и сообщил, что от взгляда государя созревают все двенадцать тысяч злаков, и деревья меняют листву по его указу, - как будто Нан этого сам не знал.
      Нан и его собеседник сидели в небольшой двуступенчатой комнате. Все располагало к домашней, дружеской обстановке, - взять хотя бы красную циновку, на которой расположились собеседники вместо официальных кресел; все дышало стариной. Ужин был необычайно скромен, - ни мяса, ни вина. Впрочем, он кончился, и теперь хозяин и гость беседовали и пили из глиняных чашечек в форме распускающегося бутона чуть красноватый, с мятным привкусом напиток: не чай, а особую траву. "Экая дрянь" - подумал Нан, осторожно поднося чашку к губам.
      Собеседник Нана имел на себе строгий черный кафтан и черную же шапочку, стянутую вокруг головы шнурком; телом был бел, чист и восхитительно жирен той невероятной и очень здоровой толщиной, которая отличает идолов бога богатства. Отчего-то левая половина его тела была чуть толще правой. Левая щека тоже была вздута с детства, и казалось, что этот человек держит за щекой померанец и оттого шепелявит.
      В верхней нише у стены сидела женщина и плела красную циновку. Стены и пол комнаты тоже были устланы красными циновками, и было непонятно, где кончается циновка, которую плетет женщина, которая сидит в комнате, и начинается комната, в которой сидит женщина, которая плетет циновку. Женщина была сухонькая, проворная, с плавными движениями рук, с белоснежным лицом, алыми щечками и черными соболиными бровями - писаная красавица в старинном значении этого слова. Иначе говоря, лицо ее густо, как маска, покрыто было белилами. На щеках были нарисованы два красных овала, а брови густо выведены сурьмою. Прочие женщины давно перестали быть писаными красавицами, забросили традиции безыскусной старины и даже пили уксус и мел для придания себе очаровательной бледности. Но в этом доме традицию соблюдали в мельчайших подробностях, и полагали, что косметика, как и одежда, создана для того, чтобы прятать, а не подчеркивать.
      Собеседник Нана, сидевший на простой циновке и пивший красноватую дрянь из глиняной чашки, был, по сведениям ведомства справедливости и спокойствия, одним из самых богатых людей империи. Кроме того, он имел двенадцать колен в родословной, что было весьма необычно для страны Великого Света, где государь Иршахчан отстригал родословные вместе с головами. Звали его Шимана Двенадцатый.
      Шимана Первый, живший лет триста назад, законоучитель красных циновок, был человеком ученым и тихим. Он все задумывался, как совместить божие всемогущество и существование зла и болезней, и решил, что в действительности никакого зла нет, а есть лишь морок, на который надо открыть людям глаза. К нему приносили больных, он клал их на красную циновку, объяснял, что здоровье - от бога, а болезнь - от собственного мнения, люди отбрасывали собственное мнение и уходили здоровыми. Многие, впрочем, оставались сидеть на красной циновке. Через пять лет Шимана поссорился с одним из учеников. Тот лечил заблуждения не так, как надо, и насылал на учителя бесов. После этой ссоры строение мироздания радикально переменилось. Оказалось, что бесы и зло - вещь реальная, и весь телесный мир сотворен отпавшим учеником Всевышнего.
      В качестве способа борьбы с мировым злом Шимана Первый рекомендовал соблюдать добродетель и не есть мясо, нечистый плод соития и вместилище родственных нам душ. Никаких более широкомасштабных мер он не предвидел.
      Ладно. Шимана продолжал лечить больных с прежним успехом и умер ста восемнадцати лет.
      Шимана Третий жил при Золотом Государе и учил, что не все телесное достойно проклятия. Так, из четырех разрядов зверей: млекопитающих, птиц, рыб и пауков - три сотворены господом, и только четвертый - дьяволом. А среди четырех разрядов людей: чиновников, монахов, простолюдинов и богачей - три сотворены господом, и только четвертый - то бишь богачи - дьяволом.
      Вскоре Шиману Третьего стали называть воскресшим государем Аттахом, и он сильно помог тогда другому воскресшему государю Аттаху. Оба воскресших заняли столицу и стали выяснять, кто воистину воскрес, а кто нет. Выяснилось, что воистину воскрес другой император Аттах, а Шимана самозванец. Другой император Аттах не возражал против учения Шиманы и не отрицал за Шиманой способность творить чудеса, но упорно считал, что чудеса Шимана творит с помощью грамоты от дьявола. Поскольку грамота эта была записана на обратной стороне его кожи, с Шиманы содрали кожу вместе с грамотой от дьявола и распяли на Синих Воротах. Он потерял способность творить чудеса, сдох и засмердел.
      Учение, однако, не пропало. Сектанты не раз поднимали восстания, а, впрочем, приписывали себе и чужие заслуги, так как члены тайных сект только при пытках страдают застенчивостью, а на рынке распускают такие басни, что слухи множатся, множатся, как усы у растения земляника. Но как бытие моря не состоит из одних ураганов, так и бытие секты не состоит из одних бунтов, и в мирной жизни зачастую именно сектанты-то и занимались мелкой торговлей и контрабандой. Совершенная честность и взаимное доверие между рассеянными по империи "красными циновками" сильно способствовали прибыли. Учение о богачах, сотворенных нечистым, отошло на второй план, зато начались разговоры о том, что есть мясо - грех, обрабатывать землю и убивать при этом множество живых душ - тоже грех, трепать лен или дубить шкуры - тоже грех. Оказалось, что меньше всего оскверняешься телесным миром тогда, когда торгуешь или даешь деньги в рост. Притом же сектантов учили воздержанности и отвращению к роскоши.
      Сект было много, и не все они богатели так благопристойно, как "красные циновки". Например, "дети старца" из горной провинции Кассандана имели обыкновение употреблять для общественного соития с небом травку "волчья метелка". Сами члены секты никогда, кроме как по торжественным случаям, травку не употребляли, не пили ни водки, ни вина. Однако в последнее время именно они поставляли священную травку мирянам.
      А Шимана Двенадцатый занимался: тканями, рудами, печатным делом. Половина галунов империи изготавливалась на станках, в действительности принадлежащих ему. При этом Шимане очень легко было откупиться от чиновников, и совершенно невозможно - от конкурентов, то есть от городских цехов. Народ в цехах наблюдал и доносил, а то и просто жег чужие станки. Чтобы избавиться от городских цехов, Шимана купил у покойного министра Ишнайи привилегию учреждать станки по деревням, где цехов не было, и теперь деревни провинции Чахар продавали галунов, шелка и кружев на двести миллионов в год, а половина крестьян сидела на красных циновках, так как работу в мастерских Шимана давал единоверцам.
      Сразу после падения Ишнайи городские цеха подали Нану коллективную жалобу на еретиков.
      Господин Нан полагал, что Шимана Двенадцатый о вере ничего не думает, а думает лишь о выгоде. По мнению господина Нана, наивыгоднейшая финансовая операция, которую мог проделать Шимана в данных условиях, заключалась в следующем: не давать новых взяток ни Нану, ни другим чиновникам, - бездонная бочка сыта не будет. Уехать в провинцию Чахар, где, из-за непростительной халатности Ишнайи, половина крестьян сидит на красных циновках. Продать станки во всех остальных провинциях, купить оружие для красных циновок Чахара и заняться основанием предприятия по имени государство. Не получив до сих пор от Шиманы ни гроша, господин Нан имел все основания полагать, что дело обстоит вышеуказанным образом, ибо таковы уж законы хозяйства, велящие человеку вкладывать деньги в том, что в данный момент сулит наибольшую выгоду. Словом, Нан не имел оснований жаловаться на Шиману, но имел основания его повесить.
      - Да, - говорил меж тем Шимана, - множество моих братьев в Чахаре держит ткацкие станки по деревням. Как обрадовала их казнь мерзавца Ишнайи и государев манифест! Знаете, у одного от радости в саду ранней весной расцвели розы! И вдруг мы узнаем, что мастера чахарских цехов подали на нас жалобу, и ссылаются в ней на слова вашего манифеста о том, что "надобно сделать так, чтобы маленькие люди могли трудиться для собственной выгоды". Они утверждают, что маленький человек не получит выгоды, став рабом богача, и что маленькие люди могут защитить свою свободу, лишь объединившись в цеха. От этакой жалобы, - грустно заключил Шимана, - та вишня, что расцвела в саду, увяла.
      - Цеха, - сказал хмуро министр, - это несчастье страны! Мелкий ремесленник стремится сделать поменьше и продать подороже. Крупный предприниматель, наоборот, ищет выгоду в том, чтоб продавать больше, хотя б и по дешевой цене. Маленький ремесленник с помощью цеховой монополии навязывает бесстыдные цены и держит товар, пока не найдет покупателя. Крупному торговцу выгодно продать товар побыстрей, чтобы опять вложить деньги в дело. Маленький ремесленник только в одном-единственном городе имеет защищенное цехом право работать мало, а получать много: это называется "привязанность к родине". Крупный предприниматель едет туда, где выгодней. Это называется - выравнивать цены, не прибегая к указам.
      - Я высоко ценю вашу откровенность в разговоре со мной, - сказал Шимана. - Жаль, однако, что слова манифеста столь неопределенны. Правда ли, что в согласии с жалобами цехов вы издаете указ, подтверждающий старые запреты на станки и машины?
      - Да, - сказал Нан. - В этом указе - окончательный и подробный перечень запрещенных машин. Почему бы не усовершенствовать станки так, чтоб они не попадали под перечень?
      Глаза Шиманы забегали, как две мыши. Он надулся.
      - Господин Нан, - сказал он, - у наших братьев есть угольные копи в Кассандане. Они очень глубоки и вот-вот остановятся из-за трудностей, связанный с откачкой воды, а паровой водоподьемник, который это делает, запрещен государыней Касией! Что же нам - по три сотни лошадей на руднике держать?
      - От одного ученого чиновника, - прищурился Нан, - я слыхал, что этот водоподъемник - не очень-то хорошая вещь, потому что цилиндр в нем то нагревается, то остывает. А если цилиндр будет столь же горяч, как и пар, то отдача от машины очень возрастет. Он принес мне чертеж такой машины, и объяснил, что она может быть использована для чего угодно, не только для подъема воды.
      Шимана надулся еще больше. Был этот чиновник и у него! Был и показал документ, по которому он признавался автором изобретения и должен был получать за него деньги, - десятую часть от угля, сэкономленного его машиной по сравнению со старой. Еще две десятых получали министры Нан и Чареника, которые тоже как-то при этом значились. Это, значит, опять: он, Шимана, ставит станки, а министр еще получает с этого проценты? А он хоть представляет себе, сколько стоит заменить хороший станок на лучший?