- Это тот проповедник, - сказала, кокетливо поводя глазами, одна из барышень, - который везде ходит белой кошечкой?
      - Какая там белая кошечка, - сказал секретарь Ханалая. - Араван Фрасак по наущению Шаваша велел его арестовать, а стражники, боясь народа, не выполняли приказа. Араван Фрасак драл их и с лица и с зада, - вот тогда-то они и распустили слух, что тот ходит везде в образе белой кошечки, и арестовать его по этой причине никак нельзя.
      - А почему это он не поехал с вами? - спросил наместник Ханалай.
      Чиновник ответил:
      - Боялся, ваша светлость. Все-таки есть постановление об его аресте. Говорят, его здорово напугал этот столичный инспектор, Шаваш: гонялся за ним по всему Харайну. А теперь Шаваша арестовали и покойником увезли в столицу.
      Некоторое время все ехали молча. Небо в этот день было удивительно чистым, поля и травы блестели как новенькие после вчерашнего ливня, из кустов выскочил плотный кабанчик и побежал, ошалев, по дороге.
      - Безобразие, - вдруг сказал господин Айцар. - Арестовали человека ни суда, ни следа, и никакого уважения к местным властям.
      - Еще не то будет, - сказал один из чиновников, - когда господин Арфарра наведет в столице порядок. А кто такой этот Киссур?
      - Я, - сказал господин Айцар, - видел этого человека, когда он был заключенным в Архадане, и хотел иметь его у себя. Это человек, который очень высоко ставит свою свободу, и понимает свободу как право убивать. Но еще выше своей свободы он ставит, кажется, свободу государя. Потом у него были нелады с госпожой Архизой, и еще это он ограбил государственный караван в горах и все роздал крестьянам.
      - А как ты думаешь, - спросил опять Ханалай крестьянина, - от какой вины пострадал бывший первый министр?
      Кто же, - сказал рассудительно крестьянин, - может это знать издали? Разные бывают причины: с соседом поссоришься, или бес позавидует. Вот у меня так же было: шурин мой плюнул нечаянно на корягу, под которой была могила колдуна; колдун обернулся огненной мухой, сжег склад, который сторожил шурин, да еще устроил так, что шурина отдали под суд за то, что он в пьяном виде ходил с факелом под стрехой.
      Тут все стали обсуждать опалу господина Нана и, надо сказать, обсуждали весьма вольно. Дело в том, что года два назад уважаемые люди Харайна во главе с Айцаром хотели отпасть от государя, но господин Нан, тогда еще столичный инспектор, усовестил их разговорами о благе отечества и о том, что им трудно будет, взбунтовавшись, торговать с ойкуменой. А при реформах Нана, да кассанданском канале, да чахарских рудниках никто, конечно, и не думал о государственной измене. Теперь, с опалой первого министра, все изменилось. Во-первых, нельзя было быть уверенными, что опальный министр будет держать язык за зубами о давнему заговоре: а если ему вышибут все зубы? Во-вторых, нетрудно было догадаться, что Арфарра и Киссур поступят с богачами в провинции также, как с бунтовщиками в столице. И если два года назад господин Нан отговорил людей от лишней суеты, указав, что, отпав от империи, вряд ли можно рассчитывать на большие торговые доходы, то теперь все наоборот: только отпав от империи, можно будет продолжить торговать внутри Харайна.
      - Неужели Шаваш не смог его арестовать? - вдруг недоверчиво спросил Ханалай.
      - И как не смог! Мне рассказывали такой случай: Яшмовый араван три дня ночевал у одного крестьянина. На четвертое утро он ушел, а днем хозяин полез в погреб и сломал себе руку. Вот к нему приходит гадатель - агент Шаваша - гадает, и, желая повредить проповеднику, говорит: "На тебя навел порчу недавний гость - уж не знаю, кто у тебя был". А крестьянин плачет: "Это мне за мои грехи! Три дня гостил у меня святой человек, и все три дня я думал: а не выдать ли его за деньги? Деньги, они ведь тоже нужны! Другой на его месте мне бы шею сломал, а этот - руку. Святой человек, святой".
      - Говорят, он хороший пророк, - сказал Мелия.
      - Яшмовый араван, - плохой пророк, - сказал Ханалай. - Он только тычется в людей и говорит им, что добро, а что зло. А настоящий пророк это тот, кто словами может превратить добро в зло, и наоборот.
      Наклонился с седла и отдал шепотом какое-то приказание.
      Так-то беседуя, они доехали до усадьбы. Наместник с господами прошли внутрь, а крестьянину Ханалай дал золотой и велел провести на задний двор и накормить.
      Наместник Ханалай был человек простой, неученый - как он сам говорил. Поэтому ему случалось часто делать ошибки в управлении, и когда ему на эти ошибки указывали, он их поспешно признавал и исправлял. Чиновники очень любили наместника, который соглашается с замечаниями подчиненных, и так уважает ученых. Народ обожал человека, который из справедливого разбойника стал чиновником. Что же до людей богатых - они были приятно поражены, как охотно этот взрослый ребенок спрашивает их мнение и слушается их советов.
      И вот, например, один из богачей, по имени Заххад, купил удивительную лошадь. Лошадь так понравилась Ханалаю, что ему приснился сон о том, как Заххад дарит ему эту лошадь, и Ханалай раз пять или шесть пересказывал этот сон Заххаду. Наконец Заххад привел лошадь и поставил ее у пруда, на берегу которого он кушал чай с другими уважаемыми людьми и с наместником, и сказал, что сон наместника исполнился: Заххад-де подарил ему лошадь во сне, а наяву он дарит наместнику отражение лошади.
      Все посмеялись шутке Заххада, а через неделю наместник арестовал его за какие-то пустяки. Тогда уважаемые люди пришли к наместнику и объяснили ему, что так делать не годиться. И что же Ханалай? Вы думаете, он арестовал этих наглецов? Ничуть не бывало! Он хлопнул себя по лбу, вскричал:
      - Ах я неученая скотина! С моим ли умом сидеть на такой верхушке! - и в тот же день Заххада выпустили.
      Ханалаю в это время было лет сорок пять-сорок шесть. Он был человек большого роста и с пудовыми кулаками. За последний год он немного раздобрел, но сохранил всю свою страшную силу. Голова его, с черными, жесткими, как колючки репья, волосами, с большими умными глазами цвета шкурки копченого поросенка была почти всегда повязана широкой черной лентой, закрывающей давнее клеймо.
      До сорока четырех Ханалай не умел ни читать, ни писать, однако, став наместником, принялся за эту науку. Он завел себе особого чиновника, с которым по утрам, перепачкав пальцы тушью, прилежно, по его собственному выражению, "валял ворон". Через год он вполне преуспел, однако по-прежнему требовал, чтобы чиновник читал ему документы вслух. Ханалай предпочитал устные донесения потому, что потом всегда можно было сделать вид, будто не запомнил неприятной просьбы. На самом деле Ханалай запоминал прочитанное с первого раза, а незнакомые слова - со второго. И хотя речь его оставалась речью простолюдина, многие считали, что прежняя невоспитанность овладевает Ханалаем лишь при неприятных гостях. Бывает, приедет такой гость, Ханалай громко хохочет, берет его под руку, рвет для него мясо руками. Гость сидит как в воду опущенный, аппетит у его пропал. Ханалай сердится на малоежку, лично подносит рог, из которого пил сам, начинает петь пьяную песню. Глядишь, а гость уже отбыл в кустики, и не смеет потом показаться на глаза Ханалаю, и уезжает домой, так и не упомянув о своем деле.
      Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных попоек, на которых Ханалай единственный оставался трезвым и внимательно слушал пьяную болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим, - Ханалай вдруг пристрастился к игре в "сто полей". И это было совершенно удивительно, что человек, начавший играть в "сто полей" в сорок четыре года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками тонкими, как молодой бамбук.
      Свен Бьернссон проходил Олений мост, когда его нагнали трое всадников:
      - Пожалуйте с нами.
      Яшмовый араван не очень удивился и пошел. Несмотря на то, что объявления о его аресте висели на каждом столбе, араван Фрасак после смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и Бьернссон больше не опасался ничего. Через час его привели в освещенный факелами двор наместника.
      Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах, а десяток его гостей - ниже, на коврах и подушках. Ханалай встал, почтительно поклонился проповеднику и подвел его за руку к накрытому столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица таращилась с подголовника.
      - Большая честь для меня, - сказал Ханалай, - приветствовать вас в своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа Харайна, как ваше слово.
      Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.
      - Я, - сказал Ханалай, - человек неученый, о чем тут толковать. Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами - увы!
      Кто-то почтительно возразил сбоку:
      - Люди выдающихся достоинств не нуждаются в образовании, как самородное золото не нуждается в плавильном котле: лишь презренные металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке...
      - Цыц, - сказал Ханалай, - не пори чепухи! - и продолжил, обращаясь к яшмовому аравану:
      - Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и в дороге меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой оставаться на месте. А вот теперь мне прислали из столицы такое письмо, - и Ханалай протянул проповеднику письмо, вернее, расшифровку оного, выполненную отменным секретарским почерком. "Господин наместник! Новый первый министр, Киссур Белый Кречет, сказал о вас: "Это ставленник негодяя Нана! Он повел войска к столице, чтобы помочь бунтовщикам". А его помощник Арфарра заявил: "Государь! Не выказывайте ему недоверия! Осыпьте наместника дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!"
      Кто-то положил руку на плечо Бьернссона: Бьернссон повернул голову и узнал господина Айцара, первого харайнского богача, который еще два года назад затевал отложиться от империи.
      - Колдуны, - сказал Айцар, - помутили разум государя. Первый министр арестован, вместо него какой-то Киссур. Честные люди в недоумении, основы государства поколеблены: только ваши молитвы развеют чары!
      - А еще, - вставил Ханалай, - в столице объявился самозванец, именующий себя араваном Арфаррой. Он пользуется полным доверием государя. Долг всех честных людей - открыть государю глаза!
      Проповедник поднял глаза. Ханалай сидел перед ним, грузный, взъерошенный. "Черт возьми, - с тоской подумал Бьернссон, - они хотят, чтоб я вместе с ними возглавил восстание против империи. А если я откажусь... Да, ведь кто бы ни был этот Арфарра в столице, он не потерпит никакого бродячего двойника..."
      - Я, ничтожный отшельник, - сказал Бьернссон, - всю жизнь проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе, и восстановить справедливость, - неужели мне поверят, если я стану говорить обратное?
      Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного и попросил отпустить его.
      - Куда же вы пойдете через ночь? - сказал Ханалай, - переночуйте у меня, а утром я провожу вас с честью.
      Бьернссону отвели уютную комнату с тихо потрескивающей жаровней и комариной сеткой над кроватью, - но Свен Бьернссон не намеревался ждать утреннего разговора с наместником. Убедившись, что его оставили одного, пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно и побежал к левому углу сада, туда, где плети винограда должны были выдернуть из старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край, перекувырнулся вниз - и пропал у лесной кромки.
      Давешний крестьянин, уже без ослика, - ослика отобрали Ханалаевы слуги, в отместку за сказанную о них гадость, - лежавший в канаве за воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.
      Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем конце аллеи появилось двое людей. Один из них нес на палке небольшой фонарь в виде цветка орхидеи. Другой был наместник Ханалай.
      - Видите, - сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к следам Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе - никакой он кошкой не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.
      Ханалай долго рассматривал следы.
      - Да, - сказал он, - а жалко. Подумаешь, кошечка! Это всякий сумеет избежать ареста, обернувшись кошечкой! А вот сделать так, чтобы такой человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде - это да!
      Заночевал Бьернссон у чулочника Даха в Теплой Слободе, той, что близ Восточных ворот - это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый араван вылечил у него дочку. Бьернссон забился в пахучую солому на сеновале, и тут же заснул.
      Араван Фрасак любовался ночными мотыльками, слетающимися к высоким свечам на алтаре, когда дверь беседки внезапно раскрылась, и в ней показался грязный и оборванный крестьянин, - тот самый, который утром попался на глаза Ханалаю.
      - Это что такое, - возмутился араван.
      Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на котором, в серебряной миске, в чистейшей воде, привезенной из горных ущелий Иниссы, плавали сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У аравана от негодования отнялся язык. А крестьянин содрал с себя лицо, словно кожуру с апельсина, и на Фрасака глянуло, к его ужасу, хорошо знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.
      - Позвольте, как же это, - лихорадочно залепетал Фрасак. Ум его лихорадочно бился: арестовать? Или нет, погодите, у этого же человека были огромные взятки, Фрасак сам подносил яшмовый ларец, и если он может откупиться...
      А покойник, как был, в вонючем своем платье, уселся в обитое бархатом кресло и сказал:
      - Господин араван! Наместник Ханалай затевает восстание.
      Фрасак глядел на Шаваша с изумлением.
      - Но, постойте, пролепетал он... Вам, как человеку Нана... и запнулся.
      Он хотел сказать, что Шавашу, как человеку Нана, было бы естественно присоединиться к Ханалаю.
      Шаваш нагло усмехнулся:
      - Вы бы очень удивились, араван, узнав, чей я человек сейчас... Но не в этом дело. Вы должны арестовать яшмового аравана. Он сегодня ночует в усадьбе Ханалая, - его там просят быть благословить мятежников, а он отказывается...
      - Отказывается, - не понимал Фрасак, - это хорошо. Очень благородно с его стороны...
      Шаваш наклонился к Фрасаку и сказал:
      - Это яшмовый араван сопровождал Киссура в столицу, и это яшмовый араван научил его, что говорить государю.
      Разумеется, он не мог предвидеть, что Киссур сумеет подавить бунт такие вещи даже бесу нельзя предвидеть, - но он знал, что бунт в столице повлечет за собою бунты в провинции, а так как наместник Ханалай понимает пути, которыми ходит душа народа, он попросит поддержки у какого-нибудь святого, а этим святым может быть только яшмовый араван. Что же, что он отказывается? Покочевряжится маленько - и согласится...
      "Арестовать, - крутилось в голове у аравана, - арестовать и представить Арфарре... постойте, да ведь его уже арестовывали: стало быть, он уже здесь как агент Арфарры. Или нет, он же умер, - это тогда, стало быть, чей он агент?"
      А Шаваш, как ни в чем не бывало, взял грязной лапой кувшин, налил в пузатую чашку вина, выпил и сказал:
      - Яшмовый араван - не человек, а бес.
      - То есть как это бес? - изумился Фрасак.
      - Очень просто. Помните, как разметало по бревнышку Белоснежную управу. А как он кошечкой оборачивается? По воздуху летал?
      Араван Фрасак смутился.
      - А теперь подумайте, - продолжал Шаваш, - что будет, когда во главе восстания станет человек, который может испепелять стены и оборачиваться кошечкой. А? Кто через три года будет первым министром?
      Шаваш, не мигая, глядел на Фрасака, и несчастного аравана вдруг начала бить крупная дрожь. Как-то сразу он понял, что никакой арест этого отощавшего беглеца с безумными золотыми глазами ничем ему не поможет. Да, да, не поможет! Страшный инспектор, шельма, интриган и взяточник, опять вывернется, как вывернулся он неведомым образом из-под парчовых курток, и не только в столице аравана не похвалят за этот арест, а наоборот, Шаваш как-нибудь так извернется своим языком, что он же, араван, пострадает... И подумал араван тоскливо, что вот - это перед ним сидит настоящий бес, а то и покойник, отпросившийся на волю, а яшмовый араван - тот никакой не бес, и не надо перечить...
      - Хорошо, - сказал жалким голосом араван Фрасак, - что я должен делать?
      Этой ночью Шаваш засыпал спокойный и сытый. Блеф удался. Глупый Фрасак не арестовал его, глупый Фрасак перепугался и разинул рот. Яшмовый араван надеется быть советником над Ханалаем... Ну что же: завтра яшмовый араван получит самое большое удивление в своей жизни...
      За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо и плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем дворике, где пышная хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба, подымающийся согласно изо всех дворов предместья, ни радостный крик пестрого петуха. "Что же делать, - думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку, что же делать? Ну, сбежал я от Ханалая, и что? Разве это остановит бунт? И опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что лучше - правительство Арфарры или восстание, пожалуй, что при определенных условиях восстание все-таки лучше..."
      И, поскольку Бьернссон не знал, что делать, он с радостью принял известие какого-то человека в синей куртке о том, что его старый друг господин Афоша приехал в город и остановился здесь же, в предместье, в гостинице Идона у храма Семи Черепах, и, расхворавшись в пути, хочет поговорить с проповедником о душе и боге.
      Дорога к храму была недалекая, вид все время менялся, - то сбегались к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то вдруг расстилались вокруг легкие, на песчаных здешних почвах луга, и тогда солнце сверкало на ровных рядах маслин, высаженных, для скорейшего созревания, вдоль дороги. Из травы вспархивали птицы. Несколько крестьян с кадушечками за спиной повстречались яшмовому аравану и попросили поглядеть счастливым взглядом на них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно, поглядел.
      Наконец показались домики храмовых ремесленников и гостиницы для приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены обступили дорогу, щебет птиц сменился голосами женщин и грохотом вальков, выколачивающих белье, предместье уже вполне проснулось, под высокой аркой хлебной мастерской полуголый человек в белом переднике оттискивал на сырых лепешках государственную печать, рядом дышало горлышко раскаленной печи, в лавке напротив резали козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем куске.
      Бьернссон свернул в тупичок, ведущий к гостинице Идона, и сразу понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с кувшинами в руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку стоял паланкин с крытым верхом Возле паланкина в землю был воткнут сторожевой веер с красивой надписью "Управа аравана Фрасака". Бьернссон хотел повернуться, но поздно: "Вот он, колдун!" - раздалось сверху, и в тот же миг на яшмового аравана накинули веревку.
      Через полчаса яшмовый араван въезжал в город в бамбуковой клетке. Белый балахон его был от ворота и до подола залит кровью - стражники зарезали над ним гуся, что считалось лучшим средством от колдовства.
      - Лейте больше, - распорядился сотник аравана Фрасака, а то будет то же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный колдун, он не только на фениксах летает, он и в земле дырку делает!
      Тележка ехала по городу, покрякивая колесами. Невероятная весть об аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра, люди толпились на улицах и вытягивали шеи. Кто-то бросил стражникам под ноги дынную корку, стражник погнался за обидчиком, но завяз в толпе.
      Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты спелым виноградом, и на левом столбе блестела золотая табличка с именем бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу, как красноклювый журавль. Посереди двора, у каменной галереи, бил фонтан, и блестящие шарики, красные и желтые, прыгали в струе. Сотник вытащил колдуна из клетки, и кровь с платья Бьернссона стала капать прямо на мраморные плиты пола.
      - На колени, - собачье семя, - громко возгласил сотник, пихнул Бьернссона в ребра и тихо добавил: "Будешь знать, как пировать с изменником Ханалаем". "Вот - подумал Бьернссон, - этого-то я всегда и боялся - попасть между двумя большими чиновниками. Ведь этот Фрасак, пожалуй, добьется признания и в том, что я улетел из Белоснежной управы на повозке с фениксами, и в том, что молнию на амасский склад тоже я напустил".
      А такое признание многого стоило, Бьернссон в этом не сомневался. Атмосфера в стране изменилась ужасно, изменилась за месяц. Еще летом просвещенные чиновники смеялись над россказнями о колдунах. А уже месяц назад, в столице, во время бунта, - или революции, - заклинания, судя по слухам, были одной из действеннейших форм политической пропаганды.
      Араван Фрасак выскочил на галерею второго этажа.
      - Господин араван, - провозгласил сотник, - согласно вашему приказанию, колдун пойман!
      Яшмовый араван и араван из плоти и крови встретились взглядами. Яшмовый араван упал на колени. Араван, на галерее вверху, схватился за столбик и рухнул грудью на резные перила.
      Командир стражников с воплем отскочил от своего пленника.
      Перила под араваном Фрасаком подломились, грузный чиновник сложился, как бумажная фигурка, и полетел с галереи вниз, в фонтан, где на солнце весело подпрыгивали в струе красные шарики.
      Сбоку, из женских покоев, донесся нехороший вопль.
      На галерею второго этажа вышел человек с секирой в руке, а вслед за ним, засовывая меч в ножны, вышел наместник Ханалай.
      Бьернссон встал с колен и отряхнулся. Стало очень тихо. Араван Фрасак лежал в бассейне, ногами в воде, а головой на бортике. Из него капала кровь, и было видно, как в прозрачной воде под капли крови с интересом собираются пестрые рыбки. Бывший разбойник спрыгнул вниз, вытащил дротик из тела мертвого аравана Фрасака, вытер его о сапог и сказал командиру стражников:
      - Вы с ума сошли! Арестовать такого почтенного святого, как яшмовый араван! Желтые монахи сеяли порчу в провинции и понесли кару по заслугам! Уж не заодно ли вы с теми изменниками, которые в столице обманом пленили государя!
      Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на людей наместника вокруг, на неподвижного проповедника, подумал, стоит ли кончать жизнь самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в ноги и сказал:
      - Смилуйтесь, почтеннейший! Я был введен в заблуждение бесчестным приказом!
      А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:
      - Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!
      Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.
      Его поездка от управы аравана была поистине триумфальной. Бьернссон ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной рясе, наспех наброшенной на плечи.
      Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными в расчесанную гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не безмолвствовала. Она орала, приветствуя мудреца и правителя. Она орала так, что, если бы у яшмового аравана было что сказать, его все равно никто бы не расслышал. Впоследствии агенты Ханалая, рассеянные среди народа, подсчитали, что имя яшмового аравана было выкрикнуто десять тысяч и еще двести семьдесят три раза, а имя наместника Ханалая, - три тысячи и еще пятьдесят семь раз, и наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.
      И вот теперь Бьернссон вернулся туда, откуда убежал вчера ночью, - во дворец наместника.
      Деревянная дверь раздвинулась: на пороге беседки, неслышно ступая, показался наместник Ханалай. Ханалай сказал:
      - Нынче основы земли и неба поколеблены, мир нуждается в переменах. Когда мир нуждается в переменах, небо возвещает свои указания через великого праведника. Великий праведник находит правителя, готового следовать его указаниям. Вдвоем мы перевернем ойкумену!
      И бывший разбойник, почтительно склонившись, поцеловал колени нищего проповедника.
      Так Свен Бьернссон, который хотел ни от кого не зависеть, оказался самым влиятельным землянином в империи - то есть игрушкой в руках Ханалая.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
      15
      Прошло три дня, и Киссур ворвался в кабинет Арфарры.
      - Этот Ханалай, - закричал он с порога, - отложился от столицы! Он назвал вас самозванцем, а себе добыл того харайнского проповедника, которого величают настоящим Арфаррой! Назвался первым министром государя, до тех пор, пока к нему не объявится Нан!
      Арфарра сидел, нахохлившись, в кресле. Глаза его были полуприкрыты. На спинке кресла сидели две священных бронзовых птицы, соединенных цепочкою и неодобрительно посматривали на юношу.
      - Когда разбойника делают наместником, - орал в бешенстве Киссур, разве это кончится добром! Нан развратил всех чиновников, сверху донизу! Если бы не вы, я бы развесил их всех вокруг стены, по штуке на зубец!
      - Если высшим чиновником может быть каторжник Арфарра, - тихо проговорил Арфарра, - почему им не может быть разбойник Ханалай?
      Киссур словно налетел на камень с разбегу.
      - Что вы говорите? Я... волею государя...
      Старик засмеялся.
      - Три недели назад, - сказал он, - был бунт в столице. Позавчера позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет. В Кассандане, видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом году налоги, а иначе, как предупреждает он, население провинции будет разорено, и ответственность за возмущение народа падет на мою голову. Сегодня такое же извещение прислал мне наместник Чахара...
      - В Чахаре отличный урожай, - вдруг взвизгнул Арфарра, - при Нане все платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым, потому что глупее других! А теперь каждый будет делать то, что ему кажется выгодным в собственных глазах!
      - Я вразумлю их, - возразил Киссур.
      - Кто вы такой, чтобы вразумлять, - спросил Арфарра. Вы - выскочка, и я - тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан, завтра ради вас казнят половину высших чиновников, а послезавтра, пожалуй, казнят и вас самого! Каждый думает: когда падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем не больше прав на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, - цены на рынке не обманешь!
      - Я запрещу рынок, - сказал Киссур.
      - Ба, - засмеялся Арфарра, - рынок можно запретить, но цены-то останутся.
      Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.
      - Вы, - продолжал Арфарра, - обвиняли господина Нана в разорении государства! Хоть один наместник при Нане бунтовал или уклонялся от налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в столице и три непочтительности в провинциях: и это еще только начало! Вы разбили ойкумену, словно яйцо!
      Киссур, как был, в своем атласном кафтане, сел на ковер, закрыл лицо руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко юношу. Он выбрался из кресла и встал у него над плечом.
      - А что, - спросил Киссур негромко, - смерть моя что-то исправит?
      - А что, - спросил Арфарра, - если разбить второе яйцо, - это починит первое?
      Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной каймой.
      - Это хорошо, - сказал Киссур, - что смерть моя ничего не исправит, потому что я все равно бы не убился.
      Помолчал, повернулся и вышел.
      Услышав о недостойном поведении Ханалая, к государю явились послы от чахарских горцев. Послы сказали, что племя их давно мечтает быть в числе подданных империи, и горит желанием оказать государю услугу - расправиться с мятежником Ханалаем. В награду за услугу горцы просили позволения поселиться в провинции Чахар, и иметь на прокорм третью часть чахарских доходов и земель.
      - Ибо, - сказали послы, распростершись крыжом, - по невежеству своему наш народ не умеет обрабатывать землю.
      Государь сказал горцам, что он не нуждается в них для войны с Ханалаем. Тогда горцы сказали, что это хорошо, но что они все равно хотели бы поселиться в провинции Чахар и иметь на прокорм треть чахарских земель и доходов. Тогда государь сказал, что ему очень не хотелось бы, чтобы к нему обращались с подобными просьбами. Тогда послы горцев сказали, что им очень не хотелось бы обращаться с подобной просьбой к Ханалаю.
      Государь заколебался. Первый министр Киссур заявил, однако, что не намерен отмечать год своего вступления в должность дурными предзнаменованиями. Он взял отряд конников в пять тысяч человек, провел этот отряд по горному перевалу, по которому не ходил никто, кроме привидений и контрабандистов, зашел горцам в тыл и разрешил проблему чахарских горцев полностью и бесповоротно.
      Перед отъездом Киссур пришел к советнику Арфарре и попросил наложить на него какой-нибудь зарок: не есть, например, кур по пятницам, или не ездить на вороном коне, или что-нибудь в этом роде. У предков его было принято ради победы давать такие зароки. Арфарра подумал и наложил на Киссура зарок: чтобы ни случилось, не взимать никогда самому налоги с провинции Кассанданы, смежной с Чахаром.
      После победы Киссур собрался навестить мятежника Ханалая, но тут близ соседней провинции Кассанданы тоже объявились желающие стать подданными империи. Шестьдесят тысяч их подошло к самой реке; князь их явился в лагерь Киссура и сказал, что народ его хочет переправиться через реку и выразить покорность государю. За выражение покорности он просил для своего народа - треть доходов с земель по ту сторону реки, а для себя просил должность наместника.
      Киссур выслушал его молча, швырнул ему под ноги дырявую корзину и сказал:
      - Собери свои дрянные слова в эту корзинку и убирайся. Или ты не знаешь, собака, что государь Страны Великого Света, - самый великий владыка в мире, что одной ногой он попирает небо, а другой землю, и от слова его расцветают сады и колосья наливаются золотом?
      Князь плохо разумел по-вейски, и толмач перевел ему речь так:
      - Или ты не знаешь, собака, что господин Страны Великого Света самый удачливый князь в мире, и что в великом Государевом Шатре от одного золотого колышка до другого пролегает дневная кочевка, и благодаря его удаче осенью в лесах по колено желудей и по локоть орехов?