- Вот, - сказал Арфарра молодому чиновнику, - этот пострел, Киссур, и часа не проносил, всю изорвал. А мне теперь - сиди, зашивай...
      Чареника-сын вдруг сообразил, что все, что он видит, - это сон накануне Государева Дня, а утром он проснется и пойдет в залу Ста Полей слушать доклад Нана.
      - Хорошенький кабинет, - сказал бывший каторжник с клеймом на лбу, оглядывая золотую резьбу и розовые медальоны. - Поистине, все птицы и звери ойкумены собрались в кабинете первого министра. Было б жаль ломать такую красоту в поисках тайника. Мне признаться, не хотелось всю ночь сидеть в моем кабинете. Но как только мне доложили, что ваш отец навещал в тюрьме господина Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу понял, что в этом не будет надобности.
      Арфарра подчеркнул слова "мой кабинет", но молодой чиновник и без того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, - должности, а не человеку, стало быть - Нану, - вчера, и Арфарре, судя по всему, сегодня.
      - Шифр, - сказал Арфарра.
      Чареника-сын назвал цифры.
      Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул одну из верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на сгибах.
      - Я вам очень благодарен, - сказал Арфарра, захлопывая крышку. Можете идти.
      Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры, бессмысленно сказал:
      - Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди, в неделю сделают новую...
      Арфарра засмеялся и протянул ему иголку с ниткой.
      - Хотите помочь?
      Чареника-сын сел у ног Арфарры, потому что стоять не мог, и увидел, что старый отшельник так ловко управился с иголкой, что, действительно, снаружи не было видно ни малейшего шва. Чареника-сын ткнул иголкой и попал себе в палец. Арфарра мягко забрал у него ферязь и сказал:
      - Ладно, юноша, идите спать, и расскажите о моей беде своему отцу: я его прошу помочь мне зашить прореху.
      Двое в зеленых кафтанах свели Чаренику-сына по дворцовым улицам к его покоям.
      Арфарра, в кабинете, вновь открыл сундучок и стал грустно смотреть внутрь. Сейф был пуст, как каморка нищенки, если не считать бумаги с синей печатью. Бумагу эту Арфарра держал в рукаве, полагая, что с таким человеком, каков бывший министр, надо держать ухо востро, и вытащил перед ошалевшим от страха чиновником.
      Это было, конечно, очень важно, что к утру весь дворец заговорит, что бумаги Нана - в руках Арфарры, но... Арфарра вздохнул и еще раз стал осматривать полки. Через два часа он положил голову на руки, и, не моргая, стал смотреть в разоренный сейф. Папки, индексы, номера - все было безнадежно перепутано и расположено лишь по одному, известному Нану, порядку. Важнейшие бумаги отсутствовали - вероятно, они хранились в сейфе. Донесения лежали нерасшифрованными - вероятно, ключи к шифровкам лежали там же. Что там компрометирующие бумаги! Без знаменитого сейфа нельзя было попросту понять, что происходит в стране; Арфарра мог обмануть перепуганного чиновника, но завтра любой секретарь Нана обнаружит его неведение.
      Небесный дворец, стоглавый и стобашенный, трясла и мучила лихорадка слухов. Когда, сутки назад, прогремело имя Киссура, положение его казалось совершенно безнадежным. Воля государя - закон, но справедливость - выше закона. У Нана много друзей, и все друзья Нана - враги Киссура. День, другой, неделя - и прихоть государя пройдет. Как же может быть иначе, если каждая травинка в саду, каждый виночерпий у стола нет-нет да и шепнет государю о Киссуре что-нибудь скверное. Государь раскудахчется; а в конце-концов все поверит - уже сколько людей так пропало! Было ясно, что с Киссуром договорятся и вразумят его, что сказанное им о Нане - клевета или станет клеветой.
      Появление Арфарры изумило всех. Тут же стало понятно, что договариваться с Киссуром не будут; и многие даже пожалели красивого мальчика, который в положении более чем опасном нашем себе такого друга, одно имя которого вызывало омерзение и насмешки. Было ясно, что Арфарра начнет арестовывать и запрещать направо и налево. Было ясно, что никто не осмелится возвысить против него голос. Но чиновники борются против несправедливого указа не протестом и не бунтом, а недеянием, и нет такого приказа правителя, который устоит перед совершением недеяния, самой безупречной формой сопротивления.
      Так-то обстояло дело вечером первого дня. Но Арфарра, странное дело, никаких арестов не затевал, а бродил по дворцу и смиренно просил совета. От этого ли смирения, от других ли причин, - но вскоре по залам и улицам дворца пошли гулять странные слухи. Одни намекали, что Арфарра - вовсе не Арфарра, а подставное лицо Нана и Киссура, которые задумали всю вчерашнюю сцену, чтобы покончить не только с господином Мнадесом, но и еще кое с кем... При этом явно намекали на Чаренику.
      Другие говорили, что Арфарра - настоящий Арфарра, но что государыня Касия, оказывается, оклеветала его память по-черному. И вот простое доказательство: Арфарра значится в отчетах убийцей отца Киссура, и варвар Киссур, получается, боготворит кровного врага? А почему? Да потому, что Киссур знает подлинные обстоятельства дела. Говорили, что Арфарра учреждал в варварском королевстве такие порядки, чтобы богатый не опасался за свое имущество, а бедный - за свою жизнь, словом, совсем как Нан. Третьи просто указывали, что Арфарра вынужден будет освободить Мнадеса и прочих грязных людей, если люди достойные будут слишком холодны. Наконец, прошел слух, что все секретные бумаги Нана - в руках Арфарры, и что каждый, кто слишком усердно бездействует, будет изобличен - не в бездействии, конечно, а как раз во всякого рода бессовестной деятельности.
      Словом, думали, что заниматься недеянием будут чиновники, а оказалось, что занимался недеянием - Арфарра, и ничто не устояло перед совершением недеяния.
      Удивительно, что все при дворе сразу почувствовали, что настоящий противник, матерый волк, - это старый Арфарра, а Киссур... что Киссур? Мальчик, красивый, как молодая луна, и стройный, как обнаженный клинок, и... и больше ничего.
      Весь следующий день семеро заговорщиков держались вместе, полагая свое спасение в единстве. Чареника, министр финансов, сказал все, что он думает о приглашении Арфарры помочь зашить порванную ферязь, а Андарз, министр полиции, ходил с глазами, красными от гнева. Те, кто помнил, как он себя вел два года назад после падения Ишнайи, диву давались: словно в этом человеке, и без того не слабом, распрямилась какая-то стальная пружина.
      На третий день рано утром один из заговорщиков, господин Даян, заметил на спинке кресла верхний кафтан нового секретаря Арфарры, тут же запустил лапу в карман кафтана, вытащил оттуда список умолявших о тайной аудиенции и, к ужасу своему, прочел там имя Андарза, в котором распрямилась стальная пружина. Тут же господин Даян побежал к Арфарре с повинной головой и с проектом недозрелой третьеводнешней конституции. Через полчаса явились и остальные заговорщики, не считая Андарза, который, как известно, любил поспать.
      Конституцию тут же сожгли на свечке, рассудив, что не стоит тревожить впечатлительные души государя и Киссура такими незначительными заблуждениями. Стали разбирать, кто виноват, и виноват вышел отсутствующий Андарз: а прочие шестеро седовласых мужей были обмануты, как невинные девицы. Чареника в знак раскаяния отказался от должности министра финансов, а Арфарра, в знак доверия, назначил его тут же начальником "парчовых курток" вместо Андарза. Чареника и другие заговорщики побежали арестовывать Андарза, и один из них сказал: "Я всегда говорил, что этот человек проспит себя и свою семью".
      Но когда стражники ворвались в спальню министра полиции, циника и любителя поспать, она оказалась пуста, и решительно никто не мог понять, почему этот человек, если он, оказывается, встал рано, не явился к Арфарре. Хотя всем, конечно, было ясно, что Арфарра положил фальшивый список в кармане кафтана за тем же, за чем домохозяин кладет в мышеловку сыр, и заставил заговорщиков арестовывать друг друга, вместо того, чтобы пачкаться самому.
      Прошло два праздничных дня:
      Чареника и Государственный Совет настоял на открытии биржи в обычный час. Арфарра пытался протестовать, но вскоре замолчал, обнаружив незнание самых общераспространенных в последнее время финансовых теорий.
      Утром, в первый час открытия биржи, курс бумаг Восточной Компании упал на четыре пункта. Упали также акции чахарского канала; рудников Кассанданы, торговых товариществ и прочих частных цехов. Площадь переполнилась народом. Курс падал все быстрей и быстрей. Пришел государев указ, что все остается по-прежнему. Курс заколебался и стал расти. Пришло известие о заговоре во дворце и о пропаже министра полиции Андарза. Курс полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы с плачем спешили продать то, что завтра станет ничем; и только Шимана Двенадцатый, узнав от достоверных людей, что министр финансов не продал ни бумажки покупал и покупал. Люди бились в истерике на мостовых, пролетел слух, что один башмачник в отчаянии уже зарезал себя и жену с детишками. Наступила ночь: парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи; агенты Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо с рук за гроши. Одна, однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до вечера: голова сбежавшего заговорщика Андарза.
      Через два дня биржа была закрыта вплоть до особого распоряжения. Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне Касие, в харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На ореховом столе лежали карты для игры в "острова и озера", игры, в которой взаимное доверие партнеров обеспечивает увеличение выигрыша. Карты, однако, валились у людей из рук. Обсуждали новости: арест Нана, возвышение Киссура, отказ Киссура от поста первого министра и утверждение на оном Арфарры.
      - Я боюсь, - сказал один, что акции Восточной Компании теперь немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал обратное.
      - Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и покупатели их немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то оно в этом году будет стоить очень дорого, потому что не будет законных мест для его продажи, а количество голодных вряд ли уменьшится.
      - А этот человек, Андарз! - сказал третий. - До чего доводит цинизм и неверие в добродетель! Нашкодил и убежал, словно школьник! Знаете ли, какую этот чиновник оставил записку?
      После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую, и мясо нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости, утоляющие печаль, и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь одного они боялись больше, чем гнева Арфарры - гнева народа.
      Назавтра господин Чареника доложил государю:
      - Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.
      - Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях нет в продаже чаю.
      Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только красную траву, любимый утренний напиток опального министра Нана. Тем, у кого денег не было, красную траву подносили бесплатно, те, у кого деньги были, платили, сколько хотели. К концу дня многие знали, что господин Дах на глазах у всех заплатил за чашечку красной травы сто золотых государей, а господин Миндар снял чашечку с блюдца и положил в блюдце сапфир со звездой.
      Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет чая?
      Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди ясного неба ударила в храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих Ворот кошка родила котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на улицах этаких красных зверьков: эти особые зверьки зарождаются от горя народа, и в последний раз они бегали по городу как раз перед концом прошлой династии.
      А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги бесов и послал их слушать разговоры невинных людей и ловить господина Андарза.
      Множество людей побеседовало с комендантом дворцовой тюрьмы, куда привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю станет известна вся преданность первого министра и вся подлость такого мерзавца, как Киссур. Комендант также согласился, что будет плохо, если Нан, снова сев у государевых ног, с неудовольствием о нем, коменданте, вспомнит. Поэтому, несмотря на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант не только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и лишь просил, чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан отвечал, что это было б безумием и признанием своей вины, и что лучше уж случайно лишиться головы, нежели обмануть доверие коменданта.
      Вечером узника, лежавшего из-за изрядных побоев в постели под шелковым пологом, навестил Чареника, министр финансов. Они немного побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара за грехи, и что, например, в вопросе об откупах он был неправ; и если Чареника поможет ему вернуться к власти, Нан непременно введет откупа. Про заговор Чареника ничего не сказал, опасаясь, что опальный министр выдаст заговор, дабы вновь обрести благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф, и про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.
      Два дня никаких определенных известий до хворающего министра не доходило, не считая того, что мальчик по имени Киссур нашел себе в союзники старика по имени Арфарра, и, конечно, ничего смешнее этого известия в покоях коменданта не слыхали.
      На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином опальный министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к смущению хозяйки, что они не помнят столь роскошного ужина, вел себя деликатно и был отменно весел.
      Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках, и жена коменданта встала на колени перед узником с вышитым полотенцем, в обеденный зал без стука вперлись десять человек в кафтанах городской стражи. Они объявили, что пришли от имени господина Киссура и господина Арфарры, и они ничего плохого не хотят, а хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут же бывшего министра посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос, а тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
      Можно ли описать отчаяние благородного семейства! Жена коменданта плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант кланялся, как заводной идол, которого возят по праздникам, и беспрестанно повторял, что таково распоряжение Арфарры, и нет ли у господина министра особых просьб. Нан подергал рукой в железном кольце и сказал:
      - Я, увы, изнеженный человек, и видел много раз, что эти кольца совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
      Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую скатерть; тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В гостиной воцарился совершенный бардак, и только Нан и командир варваров любезно улыбались друг другу. Потом стражники стукнули хохлатыми алебардами, проволокли узника по коридору и сунули за дверь в каменный мешок.
      В камере похвальная сдержанность слетела с бывшего министра. Он катался, сколько позволяла цепь, и бился головой об стену. Он сшиб каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы сшиб что-нибудь другое, но табуреточка была единственным предметом обстановки в камере, если не считать кучи соломы в углу. Он называл государя Варназда такими словами, которые мы никак не решимся привести в нашем повествовании. От крайнего возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться, оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать государя площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.
      А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не мог быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал неяркий фонарь в виде шелкового персика на ветке. В камере было темно, клейма на лбу Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было одет в малиновый кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук и два - для почета. На одной стороне кафтана были вышиты пеликаны, на другой - олени. На голове у него была круглая шапочка, стянутая черным шнурком, и расшитая золотыми трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
      Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут пять, потом выбился из сил и сказал:
      - Вы - и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены государством, дабы подданным было легче обменивать один товар на другой товар? И что есть негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют их рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?
      Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца сверху вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак не ожидал, что тот настолько потеряет себя. Арфарра и сам испытал не меньшее падение. Что ж! Если тебе выбили зубы - это еще не повод плеваться на людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу, пересадив его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
      А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
      - Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых цен? Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на все выросли втрое...
      - Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
      - Например?
      - Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии раньше стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
      Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. "Ба, подумал он, - если у меня и был шанс остаться в живых, то я этот шанс упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
      Арфарра помолчал и сказал:
      - В городе будет бунт.
      - Вот как? А причина?
      Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил плащ и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
      - О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить по-разному. Можно сказать так: "В правление господина Нана всякий сброд стекался в столицу. Эти люди не приносили пользы государству, добывали деньги торговлей и мошенничеством, покупали акции Восточной Компании, заведенной господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага ценой в один ишевик продавалась за двадцать ишевиков. Это было безумие, и кончиться оно могло только катастрофой".
      Можно, - продолжал Арфарра, - доложить так: "Господин Нан поощрял богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить налоги, закладывались за богачей. Тысячи маленьких людей в столице работали на богачей, а не на государство. Теперь богачи, ужаснувшись аресту негодяя, велели работающим на них восстать".
      Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
      - А можно доложить так: "Господин Нан вселил в людей надежду. Люди покупали бумаги полугосударственной компании, которая собиралась выполнить то, что пятьсот лет не могло сделать государство, и цена, которую они платили за акции, была ценой доверия и надежды этих людей. Если это называть безумием - то тогда всякое доверие к государству надо называть безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на десять акций, и красильщик, который купил эти акции вместо новых башмаков дочке...
      - Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
      - Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо очевидных расхождений между вами и партией Мнадеса существуют еще и неочевидные расхождения между вами и господином Чареникой. Вы полагаете необходимым обеспечить безопасность собственника и поощрять его вкладывать деньги в необходимую государству коммерцию. Господин Чареника думает о реформах несколько иного направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще его отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во избежание этого он предлагает учредить наем пожизненный, и даже с передачей работника по наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее слово "раб", но господин Чареника предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того, господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.
      Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на Арфарру. "Умен, сволочь, ах как умен! - думал он. - И, упаси господь, совершенно бескорыстен!" Тут же вспомнилось из засекреченного отчета Ванвейлена: "Этот человек был способен на все, если дело шло не о его собственном благе".
      - Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий болван. Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем аресте, Чареника продал свою долю, что принесло ему пятьдесят миллионов, не меньше. Но этого ему показалось мало. Он через агентов ввел в заблуждение "красные циновки", и Шимана Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил акции, полагая, что они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу самой сильной в стране еретической секты!
      Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет: "Вы же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии! Меня оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе то же, что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он по-настоящему умен, он скажет: "Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими реформами". Но скорее всего он скажет первое, потому что он не так уж умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из него тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой Ванвейлен".
      Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща слегка хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:
      - Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? - сказал Арфарра. - Меня оклеветали. Покойная государыня прямо-таки обожала обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня противником частной собственности!
      - Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас четверть века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по вашему приказу смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни "твоего", ни "моего"...
      - Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам, клянусь, неизвестны обстоятельства. Откуда вы вообще...
      Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан, действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато Дэвид Стрейтон знал их неплохо.
      - Я вам не ламасский бюргер, - зашипел Нан, осознав, что сделал непростительную ошибку, - одну и ту же шутку не шутят дважды! Что вы хотите?
      - Я хотел бы, - сказал Арфарра, чтобы вы по-прежнему оставались первым министром.
      - Рад видеть, - насмешливо отозвался узник, - что наши заветные желания совпадают.
      - Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта - сказал с тоской Арфарра. - Нет ничего легче, чем совратить чиновника. Ваши друзья во дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят мне, потому что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами еще не знают, что восстанут, потому что нет никого трусливей собственника, но я это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем, но я готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне скажете. Я пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю находящиеся в частных руках акции Восточной компании, продав государственные земли: Шимана заставил меня ждать два часа в передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы мы встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет, будет бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах государя.
      - А вы, - самым серьезным тоном сказал Нан, - увидите себя вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за которые всегда были в душе.
      Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там довольно долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и две пары любопытных крысиных глазок выставилось из-под соломы. Свет от персикового фонаря не достигал Арфарры, и Нану показалось, что старый колдун куда-то пропал, оставив вместо себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.
      - Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса испуганно брызнула в норку. - Четверть века назад я был виновен в самом страшном пороке - глупости. Я заслужил не ссылку, а топор. Мне следовало бы покончить с собой, если б не одно обстоятельство, невероятное и сейчас несущественное. В городе будет бунт. Помогите стране!
      - Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а потом отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь последним.
      Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:
      - Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же. Полагаю, нет ничего, что могло б доказать мою искренность?
      - Именно так.
      - Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно уцелеть без помощи. Помочь мне можете либо вы, либо господин Чареника. Право, мне жаль, что придется просить помощи у господина Чареники. Куда вы, однако, дели документы из своего знаменитого сундучка?
      - Я отдал их Чаренике.
      - Я поймал за руку сына Чареники, когда он крал сундучок, и он выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то бумагу из своего рукава. Но сундучок был пуст.
      - Как пуст, - вскричал Нан, выкатывая глаза, - значит, кто-то добрался до него раньше!
      - Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.
      Нан засмеялся со своей соломы и сказал:
      - Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в государстве, это приводит к неверным шагам.
      Арфарра хлопнул в ладони: вошло трое варваров. Арфарра кивнул на бывшего министра и сказал:
      - Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и спрашивайте, пока он не ответит.
      Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл глаза.
      На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник приподнял голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать государственных свиней причитающегося им корма. Стражник сказал, что всех так кормят, и что господа Руш и Ишнайя кушали так же. Нан замолчал, но тут прибежал комендант, плюнул в миску, сгреб бывшего министра за волосы и стал купать его в этой миске. Бог знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не подписал его племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.
      11
      Мир наш - вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто великие события происходят от ничтожных причин.
      В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста, а комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к рынку в сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех черных псов, рывших лапами землю, и, будучи человеком проницательным, воскликнул:
      - Это божий знак! Третий день они здесь роют!
      Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой. Зверька обрили, чем-то страшно искололи, и бросили под землю умирать. Люди заволновались от сострадания.
      Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
      - Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
      Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в реку, но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает таких клеток в неделю десять штук, и что на каждой клетке у него есть номер, и он записывает номер и покупателя в кожаную книгу. Посмотрели клетку и прочитали номер. Сличили запись в книге и прочли, что клетка была продана сотнику-варвару по имени Радун. Все оцепенели.
      - Братцы, - закричал какой-то оборванец, - ведь варвары этой мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста подыхала под перекрестком, курс падал.
      Толпа пришла в ужас от этой новости.
      Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум стоял такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в чем не признавался, а в доказательство невиновности показал на пять тысяч акций Восточной Компании, которые теперь стоили меньше подписи казненного. Толпа озадачилась, и кое-кто сообразил, что они вломились в казенную управу, что, по закону, означает бунт.
      - Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это кто же вас надоумил бунтовать против государя?
      Толпа вытолкнула на середину Лахута.
      - Вязать его, - распорядился Радун.
      Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
      - Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на перекрестке, чтобы смутить народ!
      Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
      - Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой мангустой его извели!
      - А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.
      - Как кто? Оборотень!
      - Да откуда ты знаешь?
      - А во мне побывал дух мертвой мангусты!
      Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку. С Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом передумали и отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой закрывать лавки, а наименее благоразумные отправились с кольями в варварскую слободу, лавки грабить.
      Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием дневного заседания собора красных циновок, когда ему доложили о происшествии в городской управе. Он спросил, можно ли арестовать святого Лахута, и, услышав, что это нецелесообразно, произнес:
      - Справедливее нам использовать этот случай для расправы с врагами, чем врагам - для расправы с нами.
      После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать человек и возвестил им, что настала эра торжествующего добра. Согласно учению красных циновок, в мире существует три эры: эра чистоты, когда еще не было ни добрых, ни злых, эра помутнения чистоты, в которой добрые и злые живут вместе; и эра торжествующего добра.