Обе помолвки состоялись в один и тот же день. У Чареники были плохие соглядатаи, и он не знал, что Шаваш путался с одной из невест до свадьбы.
      Через неделю император подписал указ о создании Государственного Совета, и Шаваш вошел в совет одним из младших членов, оставаясь одновременно секретарем Нана.
      Через две недели Шаваш на вечере у министра полиции Андарза пожаловался, что, оказывается, отец его второй жены - государственный преступник. Еще через две недели Шаваш выехал с особой бумагой от господина Андарза в исправительное поселение Архадан, в провинции Харайн. Он ехал с неохотой и тосковал о розовых ипомеях в домике у Синих ворот.
      6
      Начальник горного округа, к которому послали Киссура, принял его весьма радушно. Сын его, Мелия, сказал Киссуру:
      - Послезавтра я устраиваю в горах охоту. Если вы, человек из столицы, не побрезгуете нашим ничтожным обществом, мы будем счастливы полюбоваться вашим искусством.
      Мелия был юноша мелкий и гадкий, души у него было на самом донышке, а ума и вовсе не было. Он, однако, умел говорить комплименты дамам и делать бескорыстные гадости.
      Охота вышла отменной: пестрые перья так и летели перед всадниками. Киссур, без сомнения, был лучшим из охотников, даже Мелия не мог с ним тягаться. Мелие было досадно, он думал: ну, конечно, где нашим глупым горам равняться с раздольями государева парка. Досада его проистекала оттого, что он сам имел счастие пользоваться вниманием госпожи Архизы месяц тому назад, а в пакете, который привез Киссур, господин Ханда написал, как обстоят дела, и тревожился за жену, которая связалась с врагом первого министра.
      На привале расположились у старого храма, - к деревне спускалась хорошо утоптанная тропка, далеко внизу золотились на солнце стога. Киссур спросил, чей это храм. Мелия скривился и сказал, что вообще-то храм посвящен местному богу-хранителю тюрем.
      - Но двадцать лет назад неподалеку убили аравана Арфарру. Вскоре после этого одна баба подбирала колоски и присела под горой отдохнуть. Вдруг навстречу ей из лесу выходит призрак в лазоревом плаще, шитом переплетенными ветвями и цветами, и говорит: "Я, араван Арфарра, за верность государю пожалован почетною должностью бога-хранителя Серого Хребта, а жить мне определили вот здесь" - и показал храм на горе. Баба заплакала, а призрак в лазоревом плаще сказал: "Не плачь. Настанут скверные времена, я вернусь на землю и наполню корзины бедняков головами богачей. Но для этого вы каждый день должны кормить меня и почитать, ибо даже боги не оказывают благодеяний без подарков". Тут призрак исчез. Баба очухалась - глядь, а ее корзинка полна колосьями доверху. Перевернула корзинку, и из нее выпала большая яшмовая печать. Печать носили из дома в дом, пока не конфисковали, а жители деревни повадились ходить в храм и оставлять на ночь горшки с едой у околицы.
      - И что, - справился Киссур, - пустеют горшки-то?
      - Отчего же не пустеть? - возразил Мелия. - В этих горах и разбойники, и отшельники водятся. Подойдут к дому, увидят горшок - поедят и уберутся, а нет - так еще влезут и хозяев с перепугу порежут.
      Киссур выменял в деревне овцу, взрезал ей горло и заночевал в храме, надеясь на встречу с призраком. Но то ли покойника не было дома, то ли он гнушался Киссуром.
      Утром, на обратном пути, Киссур спросил Мелию:
      - Я заметил, что в храме все ленточки и пища очень старые, не меньше двух месяцев. Тропа заросла травой. И плиту под алтарем разорвало.
      Один из спутников засмеялся.
      - А, - сказал он, - теперь новая вера. Месяца два назад косили здесь сено. Вдруг вышел из лесу оборванец, помог. На следующий день бабы пошли в храм молиться и увидели вот эту самую разорванную плиту. Этот оборванец уже третий месяц как шляется по провинции, называет себя воскресшим Арфаррой, но ничего, к мятежу людей не склоняет.
      Мелия задумчиво сказал:
      - Я видел этого человека. Отец приехал в деревню благословлять рассаду; там как раз был этот человек. Накануне у отца украли церемониальную чашу. Отец позвал крестьян и проповедника, и пригрозил, что накажет всю общину, а бродяжке сказал, что это из-за его проповедей народ не доверяет установленным церемониям и велел отыскать вора. Побродяжка собрал всех крестьян, дал каждому по палке и сказал, что у вора за ночь палка вырастет на четверть.
      - И что же, - выросла?
      - Нет, но вор не спал всю ночь и в конце концов обрезал палку настолько, насколько она должна была вырасти.
      - Это вряд ли можно назвать чудом, - засмеялся кто-то.
      - Несомненно, - сказал Мелия. - Однако если б эти палки роздал я, или мой отец, или ты, никто бы не поверил, что они вырастут...
      - Трудно будет, - сказал кто-то, - этому человеку найти общий язык и с господами и со слугами. Твоего-то отца он утешил, а что твой отец сделал с вором?
      - Простил, - сказал Мелия, и от досады засунул палец в рот.
      Ох! Ну зачем его, Мелию, понесло рассказывать эту историю! Неуемный его язык! Дело в том, что еще года два назад отец его вынул из казенной чаши самоцветы и вставил вместо них вареные камни. Крестьяне - они ведь не понимают, настоящий камень или вареный, а духам урожая все равно. Из-за этих подменных камней отец и не захотел звать официального сыщика: у казенных людей на такие дела крысиный нюх. И вот вора нашли, отец уже собрался его вешать, а яшмовый араван вдруг возьми и скажи: "А ведь эту чашу воровали дважды: видишь поддельные камни? Друг мой, если ты не простишь второго вора, придется мне отыскать первого". Ну откуда, мать твоя баршаргова коза, у этого оборванца умение отличить вареный камень от настоящего?
      - Да, - сказал один из спутников, - стало быть, правда, что по слову этого оборванца из камней капают слезы, потому что если уж твой отец по его слову кого-то просил, то куда там камням с их слезами.
      Юноши засмеялись и стали наперебой рассказывать байки о чудесах, потому что, действительно, чудо важная эстетическая категория, хотя верить в чудеса чиновнику неприлично. Киссур слушал их молча: он не находил ничего удивительного в том, что убитый колдун воскрес, и только думал, что ему все же придется убить мертвеца.
      В начале весны Шаваш прибыл в Харайн: он ехал инспектировать исправительные поселения на дальнем юге провинции. В городах его принимали отменно. Подарки так и сыпались, чиновники только и говорили о блестящих способностях и безупречных манерах нового члена Государственного Совета.
      Приехав в столицу провинции, Шаваш вдруг вспомнил о виденной им два года назад дочке убитого судьи: нежная была красота. Шаваш полюбопытствовал. Чиновник доложил, что вдова умерла полтора года назад, а дочка пошла по рукам. Редкого образования барышня, все плакала и бранила гадалку, которая обещала ей в мужья блестящего столичного чиновника. В этот день наместник Ханалай устроил для Шаваша пирушку, позвал лучших девиц. Девицы закидали Шаваша цветами, шутили, пели - молодой чиновник сидел грустный, не выбрал ни одной. Девицы тоже чутко опечалились, - ведь удайся им разохотить инспектора, то и цена была бы им отныне выше.
      Наутро Шаваш вышел на плоскую крышу управы наместника. Уже выцвели звезды, пропал утренний туман, - словно сдернули покрывало с разноцветных домов. К закрытым воротам Верхнего Города собирался народ; важный чиновник выкатился к статуе государя Иршахчана оповестить бога о начале дня, и вороны уже слетались к алтарю на ряженку и рис, принесенные в жертву. На причале рыбаки выгружали рыбу, ждали инспектора. В Нижнем Городе коньки крыш из крашеного пальмового листа чуть просвечивали сквозь зелень садов, за рекою шли сады и поместья уважаемых людей, и там же - священная дорога к желтому монастырю. Неприятная дорога, - поля быстро кончались, начинались исцарапанные скалы, лощинки с мутной водой, с ошером и камышом, и котловина. Над котловиной - небо, в котловине - озерцо, а на склоне, на полпути к небу, еще полгода назад, торчал монастырь.
      Теперь монастыря не было: монахи исчезли из него неизвестно когда, а потом в провинции случилось очередное землетрясение, монастырь засосало в трещину и засыпало сорвавшимся гребнем котловины. Нечего было и думать раскапывать развалины, ни одного крестьянина Шаваш бы на такое дело не нашел, - однако, облазив эти места тайком, Шаваш обнаружил россыпи камней, оплавленных сверхвысокой температурой, - интересное, однако, было землетрясение в монастыре... И чего они, спрашивается, сгинули: спугнуло их что-то, или монастырь был как кокон, из которого вылупилась бабочка?
      Тут Шаваша тронули за плечо: ярыжка в желтой куртке протянул ему письмо. Это был очередной отчет о человеке, называвшем себя яшмовым араваном: где прошел, что сказал, кого исцелил.
      - Человек этот очень изменился, - кланяясь, доложил соглядатай. Месяц назад я спросил его, что лучше - богатство или бедность, и он ответил, что важнее всего внутреннее устроение души. Бывает, что бедный мучится от дурной зависти, а бывает, что богатый. А дурная зависть портит всякое дело. А месяц назад его спросили о том же, и он рассказал притчу о двух братьях, чернокнижнике и початом кувшине. А когда он кончил притчу, он спросил, что лучше, быть бедным или богатым? И крестьяне сами ему ответили хором, что лучше всего внутреннее устроение души. По моему ничтожному мнению, проповеди его скромны и несуетны. Это, конечно, если слушать его самого, а не чудесным образом за десять верст.
      Шаваш глядел на город под ним и думал, что тот, кто имеет силу, всегда скромен и несуетен. Разве Нан говорит: "Я приказываю?" Он говорит: "Смею ли я, ничтожный, надеяться." А сектанты и шарлатаны потрясают котомкой с прорехой и, растопырив глаза, верещат: "Мой учитель умел сдувать горы, сам я мог бы запихнуть весь мир в эту котомку, но из сострадания к миру я предпочитаю украсить ее прорехой". Шаваш с детства презирал всех тех, кто имел обыкновение грозиться ураганами, чтобы выпросить чашку рисового отвара.
      Но яшмовый араван, беглый монах из пропавшего монастыря, вел себя совсем не как обыкновенные колдуны. Он не собирал последователей и не обещал им, что в грядущем, когда все будут братья, его сторонники будут первыми среди братьев. Он был вежлив к мирозданию, как первый министр. У него не было соучастников, у него были только слушатели. Ведь нельзя же арестовать крестьян за то, что они приходят послушать о том, как делать добро! И вот нет ни одного человека, которого можно было бы арестовать за сообщничество с яшмовым араваном, и нет ни одного крестьянина, который не был бы готов ему повиноваться, - при известных обстоятельствах...
      Глаза Шаваша стали рыбьими, бешеными. Яшмовый араван? Воскресший бог? Недостойно просвещенного человека верить в подобное. Что ж - боги не ходят среди людей и не умирают, проверим-ка это, яшмовый араван!
      Через три дня инспектор Шаваш прибыл в Архадан. Госпожа Архиза провела его своим дивным садом. Показала и тенистый грот, где жил в рубище специально нанятый отшельник, и павильончик на месте вырубленных дубов. Шаваш выразил восхищение фонтанами и чудесными механическими зверями. Шаваш признался, что господин министр как раз сейчас переустраивает унаследованный сад на Даттамовом острове, но и мечтать не может о подобных чудесах... Госпожа Архиза заколебалась. Госпожа Архиза сказала, что была бы счастлива сделать подарок первому министру. Но садовник, который все это устроил, вы знаете, бывший монах-шакуник: а им запрещено бывать в столице.
      Так что все сошло замечательно: Шавашу даже не пришлось упоминать, что Адуш - его будущий тесть. Собственно, не очень ловко было б об этом упоминать, потому что за эти два дня Шаваш получил от госпожи Архизы все то, о чем так мечтал Киссур, но это время показалось Шавашу не лучше, чем то, что он проводил в домах, где мужчины тратят свое семя.
      Утром третьего дня Шаваш попрощался с прекрасной госпожой и сошел вниз. К парадному крыльцу подали паланкин с открытым верхом. Паланкин был весь украшен резьбой и походил на розовый столик с перевернутыми ножками. Сквозь резную листву било солнце, выстроившиеся вдоль аллеи конные чиновники пожирали глазами модное платье столичного инспектора. Вынесли подарки: часы с крышкой из хрусталя, шкатулочки, короба с едой, и старенького заключенного, в синей арестантской курочке и с руками, продетыми в деревянные кольца.
      - Немедленно снимите кольца, - возмутился изящный инспектор. - Отец Адуш, - прошу вас в паланкин!
      Старичок выпрямился при виде чиновничьего кафтана. Его затрясло от злобы, как крупорушку.
      - Смеет ли, - ядовито сказал заключенный, - ничтожный преступник сидеть на одной подушке со слугой государя?
      Стража запихала его в паланкин, - старичок забился в угол и блестел оттуда на Шаваша злыми глазами.
      Шаваш не торопился с известием о своем сватовстве. Весь день пытался он накормить или разговорить старика: бесполезно! Шаваш впервые встречался с такой ненавистью. Впрочем, он хорошо знал биографию своего будущего тестя, одного из лучших колдунов храма.
      Предыдущий начальник был изрядный дурак и сначала обращался с заключенным хорошо; надеялся, что тот добудет ему золото или предскажет судьбу. Отец Адуш некоторое время морочил ему голову, но золота все-таки не сделал, начальника взяла досада, и отец Адуш отправился качать воду в рудники. Там он, войдя в долю с лукавым смотрителем, поставил водоотливную установку, - начальник, узнав про это дело, лично разложил колдуна и на малых козлах, и на больших, а кожаные ремни с машины велел ему съесть на собственных глазах. Три года отец Адуш жил под землей в шахте, и, будучи нежного сложения, весь уже покрылся какими-то водяными пупырышками. Ногти с пальцев тоже пропали. Потом начальство сменилось, госпожа Архиза вынула отца Адуша наверх и спросила, для чего еще, кроме шахты, годится его водоотливная установка. "Для фонтана" - сказал старик и сделал такой фонтан, что, действительно, множество людей стало приезжать любоваться садом мужа госпожи Архизы, и владелец сада совсем пошел в гору. А недавно, после манифеста первого министра, госпожа Архиза велела отцу Адушу погодить с фонтаном и опять делать водоотливную установку.
      Шаваш еще и еще раз продумывал свой план касательно яшмового аравана. Без лишней скромности он находил его безупречным.
      Старик сидел в кружевных подушках паланкина, нахохлившись, как больной фазан. Шаваш поглядел на него, усмехнулся и сказал:
      - Я гляжу, вы очень ненавидите... тех, кто погубил храм?
      - А хотя бы и так?
      Шаваш вскинул брови:
      - Ого! Вы не боитесь так разговаривать с инспектором?
      - А чего мне бояться, мальчишка? Вы уже отняли у меня все!
      - А что именно, - мягко спросил Шаваш.
      - Вот, - отняли, и даже не заметили, что! Вот, положим, если бы вы не брали взяток, - хрипло смеялся старик, - ну, предположим такой невероятный случай, - что бы с вами стало?
      - Думаю, - высказался Шаваш, вспомнив о кое-каких подписанных им приговорах, - сослали бы за взяточничество.
      - Именно, - сказал отец Адуш, - за взяточничество, чтобы вам было обидней всего. Вот и мне обидно, что я посажен за колдовство.
      - Шакуники, - возразил Шаваш, - изо всей силы старались прослыть колдунами. Говорили: можем изрубить горы голубыми мечами, можем мир свернуть и положить в котомку, хвалились, что взяли зеркало из небесной управы и видят каждую звезду в небе и каждую травинку на земле.
      Старик усмехнулся.
      - Что ж! Еще бы десять лет: завели бы и зеркало, как в небесной управе.
      - И что же, - справился вкрадчиво Шаваш, - вы тогда бы сделали с управами земными?
      Старик почуял подвох.
      - Ничего. Чем бы они нам мешали?
      - Ну, а что бы вы сделали с другим храмом?
      - С каким?
      - С другим, который тоже возмечтал бы о небесном зеркале?
      Старик фыркнул. Мысль, что кто-то больше монахов-шакуников знал о тайнах природы, была совершенно несообразна.
      - Да, - продолжал Шаваш, - я думаю, вы бы стерли храм-соперник, как зерно в крупорушке.
      Шаваш достал из-под подушки ларец и раскрыл его. На бархатной подушечке лежали два камня, с оплавленным бельмом: один из той самой стены в лаковарке, которую, видите ли, сожрал тысячехвостый дракон, а другой...
      - Завтра, - сказал Шаваш, - мы осмотрим развалины желтого монастыря. Как знать, - может, вы еще сведете счеты с теми, кто погубил ваш храм.
      Через неделю Киссур знал окрестные горы лучше старожилов, из любого распадка выходил кратчайшим путем к Государевой дороге. Киссур, однако, заметил, что охотники никогда не ходили на высокую гору слева от перевала. Гора походила на вздыбленную кошку и поросла соснами до самого белого кончика. Киссур спросил о причине.
      Глаза Мелии злорадно блеснули, а впрочем, Киссуру могло показаться.
      - Я, - сказал Мелия, не очень-то верю в колдовство, но то, что на этой горе творится, иначе как бесовщиной не назовешь.
      - Это ты про Серого Дракона? - спросил, подъехав и перемигнувшись с Мелией, один из его друзей.
      - Не знаю, - насмешливо встрял другой, - дракон он или нет, но тех, кто ей не понравился, эта тварь засушила. Лучше бы нашему гостю не ходить к кошачьей горе.
      - Не верю я в крылатых ящериц, - сказал Мелия. - А вы, - оборотился он к Киссуру.
      - А я их не боюсь, - ответил тот.
      На следующий день Киссур и Мелия из любопытства отправились в хижину к отшельнику, которого звали Серым Драконом. День был холодный и грустный. Дороги скоро не стало, Киссур и его спутник обули лыжи. Лес был завален буреломом, идти было нелегко, мокрый снег с ветвей скоро нападал за ворот. Великий Вей! Неужели где-то внизу ранняя осень, цветут глицинии, благоухает мята? Заметили брошенную часовню, но отдохнуть побоялись, пошли дальше. Мелия сказал что-то про разбойников.
      При этой часовне когда-то была деревня, на краю деревни - источник, а в источнике - дракон. Дракон каждый год требовал девушку, иначе не давал людям воды. Девицы умирали от омерзения. Государь Иршахчан, пребывая с войском в этих краях, возмутился и лично убил дракона. Вода в источнике после этого шла кровью и слизью, а потом иссякла совсем. Оказалось, что дракон морочил людей, и поил всю деревню не водой а своим, драконовым, ихором. Пришлось переселить людей в другое место, обучить церемониям и прополке риса.
      Теперь, через двести лет, источник сочился вновь.
      Едва прошли часовню, Мелия обернулся и показал вниз: там, по следу их, трусил одинокий крупный белый волк. Киссур снял с плеча лук, но Мелия сказал: "Не надо".
      На самой верхушке горы была ровная площадка, из снега торчал скальный гребень. К гребню прилепился домик из бревен и прутьев. Из трубы шел дымок, у покосившегося плетня стояло два лукошка. Мелия сказал, что это значит, что колдун четыре дня не забирал еды, которую ему приносят местные жители. Оба юноши топтались на месте.
      - Чего ждете? Пришли - так входите! - закричал кто-то сзади. Киссур оглянулся: кричал старик лет шестидесяти. Белый тулуп, конопляные туфли, седые волосы заткнуты за пояс. Шерсть на белом тулупе была будто бы волчья. Киссур заметил, что от домика до калитки следов не было, и это ему не очень-то понравилось.
      Молодые люди вошли. Киссур огляделся. Тепло и грустно, со стен свисает мох, в окошко вставлена промасленная бумага. Над очагом - котелок, под котелком остальная утварь - вилка, ухват и решетка. Рядом, на циновке, зернотерка. В светильнике горел кусок сухой коровьей лепешки, пропитанной жиром.
      В соседнюю каморку старик их не пустил, снял тулуп, повесил его на олений рог, отвязал от пояса зайца, кинул Киссуру.
      - Вот, - попал в капкан, разделай.
      - У капкана-то твоего - волчьи зубы, - заметил Киссур, вытряхивая зайца из шкурки.
      Поели, попили, старик недовольно спросил Киссура:
      - Зачем пришел?
      - Почтеннейший, - сказал Киссур, - где мне найти яшмового аравана Арфарру?
      Колдун вздыбился, - какой колдун не ревнует к чужой славе? На щеках его проступили два пятна синих, а сверху - два пятна красных.
      - Учитель мой, - сказал колдун, - умел сдувать горы, мог сидеть на колосе, не сминая его. О чем ты хочешь спросить яшмового аравана? Спроси у меня - на что тебе этот обманщик?
      - Почему обманщик? - возмутился Киссур.
      - Потому что людей обманул и страну погубил.
      - Какую страну?
      - Горный Варнарайн.
      - Горный Варнарайн, - возразил Киссур Белый Кречет, - не страна, а часть империи. И я думаю, что этот человек сделал великое дело, потому что без него король из рода Аломов, может статься, захватил бы империю, и это была бы несправедливая война.
      - А когда империя захватила Варнарайн, - взвизгнул колдун, - это какая война?
      - Это война справедливая, - ответил Киссур.
      - А какая ж разница?
      - Когда государство подчиняет варваров, и учит их сеять зерно и читать книги - это справедливая война. А когда варвары подчиняют государство и превращают города в волчьи логова, а поля - в пастбища - это несправедливая война. И когда мятежники превращают поля в пустоши - это тоже несправедливая война.
      - Ладно, - прервал колдун, - ум ты свой показал, иди-ка поколи дрова.
      Киссур рассердился:
      - Вы просили меня высказать свои соображения, и я их высказал. Вы меня перебили - не лучше ль было вообще не спрашивать? Вам не понравилось, что я отвечал умно, - лучше ли было бы, если б я ответил глупо?
      Старик на это ничего не сказал, и Киссур пошел колоть дрова.
      Когда Киссур вышел, Мелия отдал старику книги, которые положил ему в мешок отец, узнав о том, куда собрался сын. Старик спросил Мелию, зачем он пришел, и Мелия ответил:
      - Почтеннейший! Я трижды сдавал экзамены в столице: так, однако, и не удалось побывать в зале Ста Полей, повидать Золотое Дерево.
      Проще говоря, Мелия трижды проваливался и не попадал в Залу Ста Полей, где объявляют имена прошедших конкурс.
      - Говорят, - продолжал Мелия, - у вас есть пожелай-зеркало, что в него увидишь, то и сбудется: покажите мне Золотое Дерево.
      Старик распустил свои волосы, обвел вокруг Мелии круг и начал колдовать. Вынул вдруг у Мелии из рукава персиковую косточку и бросил ее на пол. Косточка сомлела, треснула и начала расти: вот уже показался третий лист, пятый, вот затрещала крыша. "Распуститесь" - сказал старик, и дерево вдруг покрылось цветами. "Созрейте", - вскричал старик, и на ветвях повисли желтые персики. Тут Мелия понял, что это морок, вскочил и цап за сук! Колдун вскрикнул, а Мелия почувствовал, что втекает в дерево: вот уже пальцы его превратились в ветки, вот по жилам пробежал кислый древесный сок. Тут Мелия застонал, почувствовав, как крошат кору повилика и время, страшная боль пронзила его: это под землей точила его корни мышь. Мелия глянул вниз: ба, да это вовсе не персик, а старая катальпа у часовни Серого Дракона.
      Под катальпой горит костер, вокруг сидят восемь человек, двое отошли в сторонку, и тот, кто повыше, наставляет собеседника:
      - Мелию пропустите вперед, а второго - сеткой, сеткой! Не бойтесь: дела не станут возбуждать ввиду невероятности улик, а госпоже Архизе мы скажем, что это колдун якшается с разбойниками и указывает им людей для грабежа. Госпожа Архиза озлобится на колдуна.
      Мелия, ужаснувшись, повалился ниц, - закричал, раздираясь, ствол, корни выворотило из земли...
      Старик схватил Мелию за шкирку:
      - Нынче много охотников списать свои грехи на колдунов и разбойников! Только попробуй!
      Мелия жмурил глаза от страха.
      - Да я... Только напугать... Господин Ханда просил. Из заботы о госпоже Архизе! Первый министр нынче - опора небу, крыша земле! А госпожа Архиза доверяет провинившемуся перед ним преступнику!
      Киссур и Мелия переночевали в хижине старика и уехали утром. Старик спросил Киссура на прощание:
      - Ну хорошо, когда государь воюет против сырых варваров - это, стало быть, справедливая война. А если б нашлись такие люди, по сравнению с которыми мы все были бы как варвары по сравнению с ойкуменой, и пожелали бы нас завоевать, - ты бы тоже сказал, что это справедливая война?
      Мысль, что кто-то может быть сильнее и мудрее государя, показалась Киссуру нелепой. Он с насмешкой оглядел вонючую комнатку, промасленную бумагу на окошке, и промолвил, что в мире нет никого сильней государя и ничего прекрасней Золотого Дерева в зале Ста Полей, и дерево это будет стоять вечно, если только мыши не подточат его корни.
      На обратном пути Мелия был зол и молчалив. Он наконец сообразил, что старик, конечно, ничего не мог знать, и Мелия увидел в магическом кругу то, что подсказывала нечистая совесть.
      Подъехали к храму Серого Дракона и застали там толпу крестьян: ночью повалилась старая катальпа, катальпой подмяло стену, а стеной - костер и восьмерых человек с разбойничьими снастями и чиновничьими документами.
      Погожим осенним днем, у развилки в Лазоревом Лесу, Киссур Белый Кречет нагнал яшмового аравана, - тот стоял у дороги и чертил в пыли дикие знаки, потом повернулся и пошел. Киссур спешился и пошел за ним следом. Больше никого на дороге не было.
      - У меня в саду, - сказал Киссур, - отец посадил орех, но орех вырос бесплодный. Пришел чужак и посадил другой орех, очень обильный. А теперь в сад повадился местный инспектор, потому что по закону двух орехов, ты знаешь, на двор не положено. Я все хитрил и откупался, а сил моих нет, и я хочу тебя спросить, какой из орехов мне срубить: бесплодный отцовский, или плодовитый чужой?
      Надобно сказать, что Свен Бьернссон не очень-то походил на аравана Арфарру. Бьернссон был высокий блондин, араван Арфарра был среднего роста и поседел в тридцать четыре года. К тому же Бьернссону было столько, сколько Арфарре четверть века назад, то есть тридцать пять, и глаза у него были не золотые, а серые. Киссур, однако, не обращал на это внимания, так как колдуны принимают то обличье, какое хотят.
      Бьернссон скользнул по юноше взглядом, как по лягушке или травинке, он теперь любил этот взгляд. Вопроса он до конца не понял, зато узнал человека с показанного Наном медальона.
      - Киссур Белый Кречет, - сказал Бьернссон, - ты бы лучше о себе подумал, а не о мести. Или ты не знаешь, что тебя ищет первый министр?
      Киссур от изумления засунул палец в рот. Бьернссон пошел дальше. Прошло минут пятнадцать - Киссур вновь нагнал его. Бьернссон расположился под дубом у дороги, распустил у котомки горлышко, вынул тряпочку, вытащил из тряпочки сыр.
      - Советник, - хрипло сказал Киссур, - как меня зовут: Киссур или Кешьярта?
      Бьернссон завернул сыр в лепешку, разломил ее пополам и половинку протянул Киссуру. Киссур подумал, что если не взять эту половинку, то еще можно будет убить этого человека, а если взять и есть, то это будет уже преломить хлеб.
      - Спасибо, я сыт, - сказал Киссур.
      - Как хочешь, - Бьернссон опустил руку.
      - Нет, - сказал Киссур, - я, пожалуй, поем, - и сел рядом.
      Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:
      - Советник... то есть араван...
      Бьернссон засмеялся.
      - Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие басни! Какой же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь убивал людей из любви к государю, а что мне государь?
      - Это очень плохо, - сказал Киссур.
      - Отчего же?
      - Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога проложена волею государя, и деревня воздвиглась волей государя, и в стране, где нет государя, люди не прокладывают дорог, потому что по ним ходят только войска, и не возводят домов, а истребляют друг друга. Уж я-то знаю. Мир вокруг стоит волею государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.
      - Я же не отрицаю, - возразил Бьернссон, что мир вокруг стоит волею государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот, который внутри, а над ним государь не властен.
      Тут на дороге показались местные крестьяне: они шли навстречу яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой бесноватую.
      Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул на левую руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в сторону яшмового аравана: Киссур остался.
      Пришли в деревню под большую смоковницу. Было не слышно, что этот человек проповедовал, но было видно, что он стоял под смоковницей, и что это была какая-то притча. Потом крестьяне стали хлопать ладонью о ладонь и пританцовывать. Тут из народа высунулся один человек и спросил яшмового аравана, считает ли он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся и стал поближе. Араван ответил, что он так не считает. Тогда человек спросил, считает ли он правильными указы государя Иршахчана. Араван ответил, что считает. Тогда человек спросил, как он понимает государев указ: "Небесный город нынче далеко, чиновники не пускают к государю жалоб. Когда к государю не пускают жалоб - остается лишь одно средство быть услышанными в Небесном Городе, и средство это - восстание." Эти слова государь Иршахчан сказал, когда осаждал столицу вместе с повстанцами Шехеда.
      Араван ответил:
      - До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что настоящий небесный город - в сердце человека, а чиновников, не пускающих к государю жалобы, стоит понимать как грешные помыслы, обманывающие душу.
      Тут забил барабан в управе, возвещая время работы на своем поле. (Крестьяне слушали пророка в часы работы на казенном поле). Крестьяне разбежались, а Киссур и яшмовый араван пошли по главной улице. У постоялого двора их окликнула какая-то компания. Киссур и яшмовый араван вошли внутрь. Киссур узнал одного из этой компании, Нахиру: он недавно охотился с ним.
      Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал в тюрьму, потом заведовал в шайке Ханалая донесениями и отчетами, а когда Ханалай, благодаря нынешнему первому министру, стал наместником, Нахира стал уездным начальником. Нахира был не очень-то рад и жаловался Киссуру: "Раньше я брал у жирных пауков, и это называлось грабежом. Теперь я выдергиваю последнее перо у крестьянского гуся, и это называется взиманием налогов.".