И Шимана сказал, как отрубил:
      - Новшества - опасная вещь. Они придуманы для выгоды частных лиц и в ущерб общему благу.
      Это было веское замечание, но господин Нан, словно и не расслышав таких слов, с наслаждением смаковал красноватый напиток в глиняной чашке.
      - Восхитительно, - проговорил министр, - восхитительно. Что же это травы, ягоды, листья?
      Шимана очень вежливо улыбнулся.
      - И листья, и ягоды, а главное - молитвы, сопутствующие заготовке. Это тайна моей паствы.
      - Не стыжусь признаться, - произнес первый министр, - я просто очарован "красной травой". Право - бы пил ее каждое утро, если б был запас.
      - О чем разговор, - вскричал Шимана, - почту за честь завтра же прислать хоть мешок!
      Они поговорили еще немного. Министр распрощался и отбыл. Шимана Двенадцатый, один из богатейших людей империи и наследственный пророк "красных циновок", остался наедине с писаной красавицей, плетущей циновку. Он немного помолился, а потом сказал:
      - Светлая матушка! Это человек похож на камень александрит, на солнце он синий, а при свече он красный! При мне он бранит монополию цехов, а с цеховым мастером он бранит монополию крупных торговцев! Почему бы не поднять восстание в Чахаре? Можно будет отделиться от империи и провозгласить эру Торжествующего Добра!
      Писаная красавица молча плела циновку.
      - Приходил ко мне вчера юноша, некто Ридин, - продолжал Шимана, - и спрашивал, правда ли, что тот, кто убьет врага веры, попадет на небеса? Вот Ридина-то завтра бы и послать с мешком "красной травы" в подарок.
      - Треть трав нынешнего года, - сказала женщина - пустишь на семена. Построишь сушилки. Купишь в столице харчевни, и в провинции тоже. Повесишь вывески: "Здесь подают красную траву".
      - Светлая матушка, - опешил Шимана, - что ты такое говоришь?
      - Дурак ты, - сказала женщина. - Если первый министр будет пить "красную траву", через месяц вся столица станет ее пить. Будет тебе денег на паровой станок и на все прочее.
      Господин Нан вернулся в свою резиденцию у Нефритовых Ворот. Спать он, однако, несмотря на поздний час, не собирался. Он спустился в кабинет, где со стен глядели головы священных птиц, соединенных по двое цепочкой, зажег серебряные светильники на высоких одутловатых ножках, и, прежде чем сесть за бумаги, подошел поклониться полке с духами-хранителями. На полке в западном углу стоял парчовый старец, яшмовая черепаха, еще двое богов пониже чином, и, как положено, маленькая куколка, - предыдущий хозяин "тростниковых покоев". Предыдущим хозяином был ныне покойный Ишнайя. Тут глаза Нана сделались совершенно безумными: жертвенная плошка перед куколкой покойника была пуста, а ведь, уходя, Нан оставил в ней целую корову, то есть коровай - ну да покойнику все равно.
      Нан шарахнулся в сторону и схватил тяжелый подсвечник.
      - For God's sake, David!
      Нан выругался и опустил подсвечник. Из-за бархатной портьеры вышел Свен Бьернссон. Выглядел он неважно, как говорится: штаны из ботвы, кафтан из листвы, а шапка из дырки.
      - Ну и нервы у господина министра, - сказал Бьернссон и уселся в глубокое кресло о шести ножках.
      "Так я и знал, что он жив" - подумал Нан.
      - Как вы сюда попали? - осведомился он.
      - Не бойтесь, господин министр, меня никто не видел. У вас есть служаночка Дира: прелестная девушка, но несколько ветрена. Я вот уж третий день состою ее временным женихом. А сегодня она оставила для меня калиточку открытой и послала записку, как пройти: она меня ждет через час.
      Нан пинком распахнул дверь: никого. Министр подумал и вышел из кабинета, заперев его на ключ. Через десять минут он вернулся с большим узлом и корзинкой. В корзинке была маринованная утка, несколько лепешек "завязанных ушек", фрукты и сыр. Глаза Бьернссона при виде корзинки разгорелись.
      - Вы не представляете себе, Дэвид, - проговорил он по-английски минут через пятнадцать, с набитым ртом, - какая это мерзость - голод! Признаюсь - это было основное ощущение, которое я испытывал последние несколько дней. Оно заслонило всю радость знакомства с вашей очаровательной страной.
      - Да, - сказал Нан. - Мой секретарь был прав. Желтые монахи не совершают самоубийств. Так что вы увидели, вернувшись в монастырь?
      - Как что? Кота. Того самого, которого Лоуренс отправил в дальнее путешествие.
      - Глупости, - сказал Нан, Я позавчера посетил настоятеля. Наверное, похожий кот, и все.
      Бьернссон засмеялся:
      - Конечно, господин министр, - если вам удобней считать кота похожим, то считайте.
      - И что же вы сделали, увидав похожего кота?
      - Да как вам сказать. Я вдруг понял: выправить документы, вызвать массу недоуменных вопросов у всякого там начальства сразу на двух планетах... Не лучше ли просто пропасть?
      - Что вы сделали?
      - Ну что... Нырнул с моста... Холодно, но вытерпеть можно... Переплыл поток. На первых порах мне повезло: я, знаете ли, угодил в толпу, которая грабила дом арестованного.
      Правда, - продолжал Бьернссон со смешком, - слухи о бесчинствах толпы сильно преувеличены. В этом доме мало чего осталось после стражников вашего Шаваша. Я так даже думаю, что народ пускают затем, чтобы никто потом не мог разобраться, кто сколько награбил награбленного.
      Нан выразительно молчал. Бьернссон понял, что социологические отступления господина министра не очень интересуют, и продолжал:
      - Меня приютили, - сказал Бьернссон, - я купил документы.
      Министр усмехнулся.
      - Дэвид, - сказал жалобно Бьернссон, - я влип! Я купил вот эти документы, а потом...
      Первый министр взял протянутый ему лопух и стукнул зубами. Бьернссону продали лопух сектанта из "знающих путь", который год назад убил двух ярыжек, бежал и пропал: а вот три дня назад участвовал в ограблении усадьбы Таута-лаковарки.
      - Три дня назад, - это были вы? - спросил хладнокровно Нан.
      - Нет! То есть не совсем я. То есть... Нан, меня подставили.
      Бьернссон горестно махнул рукой.
      - Чего вы хотите?
      - Государев знак. Бродячего монаха-хоя.
      Министр кивнул. Империя не очень любила, когда люди уходят в монастыри, люди государственно мыслящие всегда называли монахов дармоедами и обманщиками и заставляли держать специальные экзамены. Зеленые монахи-хои были одними из немногих, которым разрешалось после экзаменов нищенствовать.
      - Зачем? - спросил Нан.
      - Странный вы человек, Дэвид. Зачем? А ни зачем. Нашу лавочку, наверху, в еще одном небесном городе, прикрывают, забирают всех домой. А я домой не хочу, осточертело мне между банковской карточкой и выхлопной трубой. Свежим воздухом хочу подышать.
      Бьернссон замолчал. Они глядели друг на друга: землянин в голубом кафтане, шитом круглыми цветами и жемчужными травами, и землянин в конопляной куртке с завязочками.
      - Вы, Нан, - сказал Бьернссон, - очень рациональный человек. Я не знаю, что вы говорили в ту ночь императору, но бьюсь об заклад, - это все звучало внятно и разумно. И бьюсь об заклад, что, пока вы говорили, вы не думали ни об Ире, ни о душе народа, ни о прочих вещах... Вам ведь очень неприятно, Нан, что Ир и прочие вещи существуют, так? И вы просто забываете об их существовании. Действуете так, как будто их нет. И что же из этого выходит? А вот вам пример, - полковник Лоуренс, будь ему земля, точнее, почва Веи пухом, - тоже попытался исходить из того, что такие вещи, как Ир, не должны существовать. И попытался привести мир в соответствие со своими представлениями. И что же из этого вышло? Бог знает что из этого вышло, - мы даже не представляем себе, ни вы, ни я, никто во всех трех мирах, что из этого вышло. А вы даже не хотите думать об этом. Вы надеетесь перевернуть судьбы страны, а сами не можете понять, что произошло с котом настоятеля.
      - Произошло чудо, - спокойно сказал Нан. - Еще в этот день трое человек видели девятихвостую лису. Одной женщине явился призрак мужа, убитого месяц назад в Чахаре, и назвал имя убийцы. Арестовали у Красных ворот колдуна за незаконные заклинания... И еще девять или десять чудес. Итого, - тринадцать с половиной чудес, среднестатистическая норма.
      Бьернссон засмеялся:
      - Ну хорошо. Вы проведете реформы и совладаете с двенадцатью с половиною чудесами. А куда вы денете одно, настоящее?
      Нан, скосив глаза, задумчиво изучал лопух, столь неудачно приобретенный Бьернссоном.
      - Значит монастырь закрывают?
      - Закрывают-закрывают, - замахал руками Бьернссон, - высокая комиссия нашла дальнейшие поиски бога нерентабельными, - все закрывают, даже базу в северном море. Впрочем, насчет базы ходят слухи, что ее согласен финансировать Клайд Ванвейлен, - знаете, тот, который четверть века назад первый грохнулся об эту планету. Он, оказывается, стал миллиардером, видно, его здесь научили, как делать людям гадости.
      Первый министр молчал, выжидая, что будет дальше.
      - Кстати, о гадостях, Дэвид, поздравляю! Какие слухи бродят о причинах казни вашего предшественника! Самый рациональный - такой: государь и господин Нан обернулись котами и пошли гулять в Нижний Город, а министр Ишнайя, проведав об этом, чуть не загубил государя-кота.
      - А что ж, по-вашему, произошло на самом деле?
      - Полно, Дэвид! Это было неизбежно: все ползло и лопалось, нужен был козел отпущения.
      И Бьернссон опять с наслаждением запустил зубы в лепешку "завязанные ушки".
      - Ладно, - сказал Нан. - Я вижу, вам угодно, чтоб на земле вас считали мертвым. Вы прячетесь от землян, не от вейцев. Спасибо хоть, что меня сочли вейцем. А если я вас - выдам?
      - Ой, - сказал Бьернссон, - если меня увезут с планеты, я проем на Земле все ваши потроха. Я буду везде кричать, что вас надо убрать любой ценой, я буду популярно разъяснять, что из таких, как вы, вырастают маленькие фюреры, я буду красноречивей Демосфена...
      - А если я вас убью?
      Бьернссон вздохнул.
      - Я безобиден, Нан. Я ни во что не полезу. Может, даже пригожусь...
      - Убирайтесь, - сказал Нан, - пока целы. Я не дам вам документов. Без документов вас зарежут в первой же канаве, а с документами - во второй, и я не желаю быть с этим связанным.
      Бьернссон с некоторым трудом доел лепешку и стал глядеть на Нана грустными серыми глазами. Он не ожидал, что этот человек ему откажет.
      - Ладно, - сказал Бьернссон, - будем считать, что я зашел к вам, чтобы отдать вот это. До свидания.
      И с этими словами Бьернссон вынул из-за пазухи тряпочку и протянул ее Нану. Нан развернул тряпочку. В тряпочке лежал длинный нож, а скорее талисман "рогатый дракон", с серебряным крючком для ловли демонов и тремя кисточками красного шелка, - тот самый, который у Нана украли две недели назад. Нан потерял дар речи.
      - У министров, - сказал Бьернссон, - я гляжу, скоропортящаяся судьба, и чиновнику эта штука нужнее, чем бродяге. Только не хватайтесь за него так же быстро, как давеча за подсвечник.
      Встал и пошел к двери.
      - Откуда это у вас? - заорал Нан.
      - А у вас? Вам в Харайне дали лазер. По казенной надобности. Кто соврал, что лазер утопили варвары?
      - Но тут же, - жалобно сказал министр, - какие-то биоритмы, датчики... Мне же говорили: из него могу стрелять только я. Совершенно надежно.
      Физик засмеялся.
      - Сразу видно, что вы не технарь, Дэвид. Иначе бы вы знали, что совершенно надежная техника отличается от ненадежной тем, что ненадежная отказывает регулярно, а надежная - в самый критический момент. Я могу вам изложить полсотни способов надуть этот датчик... И вот представьте себе, я иду по этому разграбленному саду, у костра сидит веселая компания, а над костром жарится бывший хозяйский баран. Меня страшно волнует этот баран, я подхожу, сообразив, что как представитель народа имею право на конфискованное. И вдруг я замечаю в руках главаря этот талисман, который я, если помните, сам оборудовал, и вся эта компания в демократическом порядке обсуждает, много ли талисман стоит, и умеют ли из него вылетать драконы.
      Только тут Нан понял, как это физик пристал к воровской компании. В глубине души министр был совершенно поражен. "Этот человек мог бы не отдать лазер просто так, а пытаться меня шантажировать" - подумал Нан. "Либо он понял, что это кончилось бы для него очень плохо, либо, несмотря ни на что, у него есть особое чутье... Нет, он выживет и поумнеет". Тут Нан вспомнил, что рассказывали об ограблении Таута-лаковарки, и похолодел.
      - Так, - сказал Нан, - значит, когда вас загнали в сарай...
      - В лаковарку, - поправил Бьернссон.
      - В лаковарку - это вы лазером проломили стенку... А что сказали ваши товарищи?
      Бьернссон закусил губу.
      - Право, - сказал он, - даже обидно! Наш главарь, Свиной Глазок, как и большинство здешних донов, пользуется репутацией колдуна. Я стоял в углу, а он размахивал факелом и произносил слова, которые я никогда не слышал, так что не знаю, относятся ли они к разряду собственно заклинаний или ругательств. Нервы у всех были взвинчены... Словом, решительно все мои товарищи рассказывают, что изо рта Свиного Зуба вылетели двадцать тысяч драконов и проели стенку. И первый, кто в это свято верит - он сам. И хотя мое авторское самолюбие оскорблено, я не протестую.
      "Будем считать, что он прав, - подумал Нан. - Там, говорят, был сущий ад, сгорели все бочки с лаком, если хозяин, конечно, не прибедняется от налогов. Даже Шаваш ничего не заметил - или мне не сказал..."
      Нан вздохнул, встал, подошел к каменному столику для лютни, нажал где-то сбоку и вынул из тайника - укладку, а из укладки - медальон. Медальон он протянул Бьернссону, тот стал внимательно глядеть.
      - Сейчас по империи бродит человек. Ему двадцать два года, и он очень похож на человека, здесь изображенного. Он называет себя Киссуром, или Кешьяртой и считает себя сыном человека по имени Марбод Белый Кречет, хотя этого не может быть, потому что он родился через три года после смерти Марбода. Он был чиновником империи, доплыл до Западных Земель и был посажен за это в тюрьму: он, видите ли, не привез золота. Он не нашел золота, потому что золото выгреб Ванвейлен. Он не нашел разбитого корабля Ванвейлена, потому что у вас, слава богу, хватило ума предусмотреть такую возможность. Я хочу найти его. Я дам вам документы, вы будете бродить везде, кто знает...
      - Экий, - сказал Бьернссон, вглядываясь в медальон, - Колумб.
      Министр засмеялся:
      - Вы неисправимый европеец. Этот человек мог плыть на Запад только за двумя вещами: за золотом для восстания или затем, чтобы отомстить за смерть своего отца соплеменникам Ванвейлена.
      Бьернссон ушел. Первый министр посидел еще немного, покрошил зерна в чашку покойнику, взял фонарь и пошел мокрым ночным садом к третьем флигелю. Женщина при виде его вспорхнула:
      - Господин министр! Я и не мечтала...
      Нан швырнул ей записку, посланную Бьернссону.
      - Убирайся!
      Женщина удивилась:
      - Ну и что? Это мой двоюродный брат.
      Нан расхохотался.
      - Я все знаю, - завизжала женщина, - ты не приходил ко мне полмесяца! Тебе теперь дочка Андарза нужна: а кто тебе пять лет дырявые носки штопал?
      Министр сел за стол и начал что-то писать на розовом листе.
      - Никуда я не уйду, - верещала женщина.
      - Вот по этой бумаге, - сказал министр, - ты получишь в провинции Варнарайн десять тысяч. Тот человек, что выплатит деньги, оформит дарственную на дом и садик. Срок получения денег истекает через две недели. Если ты уедешь завтра же утром, то, может быть, успеешь их получить.
      Министр повернулся и ушел. Женщина села на ковер и стала горько плакать. Утром она уехала.
      А еще через три дня после разговора первого министра с Бьернссоном шайка Свиного Глазка была арестована по приказанию Шаваша. Этому многие удивлялись, потому что Шаваш в молодости знался со Свиным Глазком, и все считали, что людей Свиного Глазка теперь оденут в парчовые куртки, а шайку Бородатки, у которого со Свиным Глазком была вражда, ждет плохой конец. Но в парчовые куртки одели Бородатку, и Бородатка арестовал Свиного Глазка.
      Едва Свиного Глазка ввели в кабинет, как Шаваш, выпучив глаза, заорал:
      - Негодяй! Так это ты занимаешься колдовством и грабишь честных людей!
      Свиной Глазок, совсем не ожидавший такого приема, застучал от ужаса зубами и что-то проговорил, но в этот миг один из охранников ударил его под ложечку.
      - Громче говори, - закричал Шаваш, ты на допросе, а не на рынке!
      От таких слов разбойник растерялся и заплакал. Он-то надеялся, что рассказ о том, как он может колдовать, устрашит начальника, а вышло все наоборот! И Свиной Глазок решил выложить все, как было.
      - По правде говоря, - пробормотал Свиной Глазок, - я вовсе не умею колдовать!
      - Что ты врешь, - грубо оборвал Шаваш, - все твои люди видели, как ты в лаковарке вытряхнул из своего мешочка драконов!
      Свиному Глазку продели руки в кольца и стали бить палками с расщепленными концами, и он показал следующее: "Всю свою жизнь я жил разбоем и обманывал своих людей относительно того, что умею колдовать. А мешочек, который я носил с собой под видом мешочка с костями бога Варайорта, я украл двенадцать лет назад из Харайнского храма. Когда нас заперли в лаковарке, я, не зная никаких заклинаний, воззвал к Варайорту так: "Ты знаешь, я не умею колдовать, но я всегда уверял, будто ты мне помогаешь. И если ты мне сейчас не поможешь, то репутация твоя потерпит ущерб, а если поможешь, я пожертвую в твой храм синюю кубышку". Тут Варайорт сжалился и послал драконов."
      Шаваш навострил ухо и спросил:
      - Что за кубышка? Когда ты ее пожертвовал?
      - Ах, - ответил Свиной Глазок, жмуря глаза, - я пожалел пожертвовать эту кубышку, и оттого-то меня и поймали. И если вы пошлете со мною двух стражников, я сочту за счастье преподнести эту кубышку вам, а не Варайорту, в надежде заслужить ваше расположение.
      Синюю кубышку отрыли, но она не помогла Свиному Глазку. Шаваш каждый день допрашивал Свиного Глазка, куда девался новенький из шайки. У Свиного Глазка вместо шкуры остались одни лохмотья, но куда делся новенький, он не знал.
      Что же касается соучастников ограбления, то каждый из них рассказывал о происшествии по-разному. Шесть разбойников рассказывали о драконах, один - о песчаной змее о шести хвостах, в точности такой, какою в детстве пугала его мать, а еще один утверждал, что перешел стену по радужному пути, - этот баловался учением сектантов Семицветной Радуги. "Это бесполезно, - наконец с тоской сказал себе Шаваш, - они видели нечто такое, что не отвечало их обыденной картине мира. И когда эта картина мира разбилась вдребезги, они схватились за представленья из сказок. Они ошибаются не сейчас, они ошиблись на самой первой стадии восприятия, потому что человек может увидеть только то, что научили его видеть окружающие. Как бы и со мной не случилось подобное!"
      Свиной Глазок предлагал Шавашу большие деньги. Шаваш деньги взял, но побоялся, что если сослать разбойника в каменоломни, тот станет болтать о том, что спрашивал Шаваш. По приказанию Шаваша на Свиного Глазка оформили бумагу, что тот заболел и умер в тюрьме, а потом завернули в циновку и задавили.
      Шаваш набрал оплавленного гранита в усадьбе Таута-лаковарки и снес эти камни одному человеку, у которого были всякие приспособления для насилия над природой. Тот сказал:
      - Удивительный феномен природы! С одной стороны камню было холодно, а с другой - просто страшно как жарко.
      - А человек так не мог сделать? - спросил Шаваш.
      - Что вы! Вот эти белые глазки кипят при температуре в три тысячи градусов, а такой температуры не бывает даже в лучших печах под давлением. Разве только это сделал монах-шакуник: они, говорят, умели плавить гранит, как воск.
      Шаваш рвал на себе волосы, что не арестовал разбойников сразу же, как услышал о чуде в лаковарке и узнал по приметам новенького пропавшего желтого монаха. Шаваш надеялся, что тот совершит еще несколько чудес, от которых ему будет трудно отвертеться, а взял и пропал: уже второй раз ушел из-под носа Шаваша, словно почуяв беду.
      Больше всего Шавашу не нравилось, что этого человека никто толком не заметил. Скверно, если у человека есть оружие, которым можно разрезать каменную стенку. Но еще скверней, если человек при этом умеет отвести всем глаза так, чтобы его никто не заметил. "Не думаю, - сказал себе Шаваш, что я первый занимаюсь этим делом. А из того, что я не первый занимаюсь этим делом и ничего об этом деле не слышно, следует, что я выбрал не самый простой способ самоубийства".
      5
      Надо признаться, что юноша по имени Кешьярта, или Киссур Белый Кречет, много чего не сказал государю.
      Начать лучше, пожалуй, с того, что по законам империи Киссур не был сыном Марбода Белого Кречета, потому что у Марбода сыновей не было. Была вдова, Эльда-горожанка. Эту-то Эльду через два года после смерти Марбода взял в жены, по обычаю, его старший брат Киссур. Еще через год родился маленький Киссур, - и, опять-таки по обычаю, в таких случаях первенец считается родившимся от первого мужа.
      Поэтому все в округе считали Киссура сыном Марбода.
      Чиновники империи в это время разрушали незаконнорожденные замки, а наследников забирали в столичные лицеи, и там с ними обращались очень хорошо. Многим знатным это не очень-то нравилось. Мать Киссура, Эльда, однако, сама отвезла его в Ламассу, а на прощание повторила: "Хорошенько запомни, что твоего отца убил чиновник по имени Арфарра и человек по имени Клайд Ванвейлен, приплывший с западных островов и обратно не ехавший".
      Киссур, теперь уже Кешьярта, учился очень хорошо. Он обнаружил, что многое, произошедшее в год смерти государя Неевика в Верхнем Варнарайне и многое, касающееся мятежа Харсомы и Баршарга, можно прочесть лишь в Небесной Книге. Он выхлопотал соответствующий пропуск.
      Он узнал, что чиновник по имени Арфарра стал после подавления мятежа араваном Нижнего Варнарайна, через год был клеймен и сослан, а в ссылке его отравили. Никаких упоминаний о Клайде Ванвейлене и его товарищах он не нашел: если они и были, то кто-то умудрился вымарать их из самой Небесной Книги.
      Он обнаружил, что человек по имени Даттам, который был тоже замешан в убийстве, погиб через десять лет после смерти Арфарры, когда начались сильные гонения на колдунов вообще и на храм Шакуника в особенности.
      Киссур стал искать путь в западные земли. Незаметно для себя он приобрел огромное количество сведений по истории. Эти сведения не во всем совпадали с официальной версией истории.
      Официальная история исходила из идеи непреложного закона. Непреложный закон истории заключался в том, что государство, подобно луне или зерну, обречено на умирание и возрождение. Есть время сильного государства и время слабого государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы, знамения благоприятны, урожаи обильны, земледельцы счастливы. Когда государство слабо, чиновники корыстолюбивы, знамения прискорбны, урожаи скудны, а земледельцы, будучи не в состоянии прокормиться, уходят с земли и пускаются в торговлю.
      Но как только Киссур стал рыться в отходах истории, в донесениях и документах, эта общая идея как-то пропала. По документам, например, следовало, что мятеж Харсомы не удался не из-за непреложного закона, а из-за случайной измены; и притом Харсома мог еще победить, если бы его немного погодя не зарезал один из его охранников. Киссур также обнаружил, что и некто Баршарг мог бы многое натворить, если бы чиновник по имени Арфарра не провел Баршарга так же, как он до того провел короля Варнарайна.
      Задолго, впрочем, до этого Киссур слышал уличные песни о справедливом чиновнике Арфарре и справедливом разбойнике Бажаре. После знакомства с архивами он понял, что народ, действительно, прав, и еще подумал: "Хорошо, что Арфарра погиб. Потому что нельзя б было не отомстить ему за отца; однако ж и жить после этого было бы безобразием. А вот Ванвейлена убить надо."
      Киссур подал доклад о том, как плыть в Западные Земли. Доклад сушили-вялили, потом отказали. То же - второй, третий раз. Киссур закончил лицей с отличием, получил мелкую должность в провинции Инисса, однако отпросился на год на родину.
      Эльда посмеялась над его докладами и сказала, что не за должностью она его посылала в Небесный Город.
      Тогда Киссур сказал, что съездит туда, куда она хочет: набрал людей, по-прежнему верных роду Белых Кречетов, снарядил лодку и уплыл на Запад. Через восемь месяцев он вернулся и сказал матери, что они, наверное, сбились с пути или еще что, потому что Западная Ламасса пуста и дика, и никаких родичей Клайда Ванвейлена там нет. Тогда Эльда сказала, что в двух днях пути есть двор Дошона Кобчика, сына Хаммара Кобчика, который тоже убивал Марбода, и что это лучше, чем ничего.
      Киссур на это возразил, что он не хотел бы убивать сына за то, что сделал отец, и Эльда спросила, желает ли он, чтобы она рассказала об этом ответе соседям? Киссур попросил ее подождать, сошел во двор, оседлал коня и уехал. Те, кто встречали его по пути, видели, что ему не по душе эта поездка. Он вернулся через четыре дня, и Эльда ни о чем его не спрашивала. Тогда Киссур из хвастовства вытащил меч прямо в горнице и стал счищать то, что на него налипло. Эльда сказала, чтобы он перестал сорить в горнице, потому что она не хочет, чтобы хоть что-то от такого человека, как Дошон, было у них в доме, и что его отец в прошлые времена так бы не поступил. Киссур возразил:
      - В прошлые времена об этом сложили бы песню, а меня за это повесят.
      Эльда сказала ему, чтобы он не болтал глупостей, потому что здесь тоже живут не дураки, и ни один человек, из их людей или из людей Дошона, не упомянет его имени.
      Киссур прожил еще три дня и уехал. По прибытии в столицу он подал доклад о своей поездке, умолчав лишь о том, что случилось с Дошоном. На следующий день его арестовали. Недели две он сидел в клетке, а потом его вызвали на допрос и следователь спросил, чего он, по его собственному мнению, заслуживает. Киссур сказал, что он ослушался закона и заслуживает казни топором или секирой. Следователь удивился и спросил:
      - Не лучше ли вам тогда вернуть золото?
      Тогда Киссур тоже удивился и спросил, в чем его обвиняют. Тут-то следователь сказал, что в Западной Ламассе должно быть много золота. А Киссур золота не привез, стало быть, похитил государственное имущество, и, верно, с мятежным умыслом.
      Следствие по делу первого министра Ишнайи велось спустя рукава. Множество людей, несомненно виновных, не были даже арестованы, другие выпущены при личном содействии господина Нана. Пришло распоряжение никого не клеймить: вообще у деловых людей сложилось самое благоприятное впечатление, и все говорили, что господин Нан не посадил никого, не будучи к тому вынужденным. Пострадали лишь люди, вовсе не имевшие заступников или вызвавшие чей-то личный гнев.
      Заступников у Киссура не было, но и обвинений, собственно, тоже. О причинах опалы министра слухи ходили самые невероятные. Киссур, признав себя слугой министра с самого начала, не стал переменять показаний. Он понимал, что в противном случае ему придется отвечать и за убийство Дошона, и за побег из тюрьмы, и за резню на островке. Несколько месяцев его продержали в тюрьме, а к концу зимы отправили в Архадан, исправительное поселение в провинции Харайн.
      Первый министр Нан разыскивал Киссура исподтишка и на воле, ему и в голову не пришло искать его среди арестованных слуг Ишнайи.
      Порядки в Архадане были не из лучших с точки зрения справедливости. Начальник Архадана, господин Ханда, и жена его, Архиза, правили Архаданом без препон, привыкли смотреть на ссыльных преступников как на свою собственность и поэтому весьма их берегли. Ремесленников и мастеров, если хорошего поведения, они отпускали в соседний город на оброк. Киссура, как негодного к другим работам, определили в поле.
      Плантация, куда его привезли, была небольшая: посереди два дома без мебели, где зимой держали людей, по тысяче штук, хижина счетовода с двумя яблонями, маленькая кумирня, сахарная мельница и завод; чуть дальше винокурня, где гнали сахарную водку. Господин Ханда был в этих местах государь земной и небесный: над плантацией, на склоне горы, высился его белый дом, окруженный стенами и садами.
      Большинство товарищей Киссура в детстве кормилось с земли, им даже как будто нравилось в ней пачкаться. Киссур землю и мотыгу сразу возненавидел, и притом был к ней мало привычен. В первый день он не выполнил половины урока. То же повторилось и на следующий.
      На третий день надсмотрщик-заключенный, из бывших чиновников и человек уважаемый, велел возместить недостающий урок палками. На четвертый день Киссур остался в бараке, сказав, что палки вещь позорная, а копаться в земле еще позорней. Тогда его спустили в каменный мешок и крикнули, что воды в мешке довольно, аж по пояс, а больше бездельникам ничего и не полагается.
      После этого Киссур вышел работать на поле со всеми, и надзиратель решил, что он смирился.
      Недели через три Киссура, вместе с другими, выкликнули на работу в хозяйский сад, связали цепочкой и повели через стены и ворота почти к самой вершине горы. Нужно было срубить старые дубы и еще кое-что: госпожа Архиза хотела в этом месте прямую аллею и павильончик рядом. Киссур махал топором до полудня, а потом сел передохнуть и глянул вниз.
      Великий Вей! Какое диво!
      А сад был и вправду очень хорош и устроен соразмерно, подобно целому миру, но миру, отличному от нашего. Вода в фонтанах стремилась вверх, а не вниз; ручные белки и олени бродили, как в золотом веке; на деревьях зрели расписные яблоки, а многочисленные озера, сверху, были как зеркала: сад умножался в них тысячекратно и становился безграничным. О, сад! Чтение услаждает лишь слух, живопись услаждает лишь зрение. Сад же, подобно самой жизни, действует на все чувства сразу: благоухают цветы, шепчут струи, рука скользит по шелковой траве...
      Вдруг Киссур увидел: слева раздвинулись цветущие рододендроны, на полянку выехало несколько всадников, и впереди - женщина: в золотые косы вплетен жемчуг, алое платье заткано серебряными пташками.