А если мне будет не хватать своих воинов, - продолжал князь, забавляясь, - то я позову на помощь ваших подданных! Ты не скажешь, чиновник, почему ваши крестьяне встречают нас с радостью и тут же бегут топить чиновников? Почему ваши богачи норовят торговать с врагом? Почему даже наместники провинций готовы изменить своему императору? И почему даже пеший воин в моем войске скорее даст себя из рубить и сварить, нежели продаст меня?
      Потому что все вы рабы, сверху донизу, а раб живет тем, что изменяет хозяину. Ведь хозяин отбирает у раба все, кроме того, что раб украдет у хозяина.
      А мои люди свободны! Я не коплю богатства - я раздаю на пирах все, что имею! Я не обираю своих дружинников, а делю с ними добычу. Мала добыча - я делю ее поровну, велика - тоже делю ее поровну, сообразно роду и храбрости. А когда я стану императором, то каждый вождь получит провинцию, а каждый дружинник - округ.
      Речь князя была скорей горяча, нежели логична; и обращался он не к Нану, а к восторженно подвывавшим сотрапезникам.
      - Но разве, - спросил Нан внятно и негромко, - но разве твои вожди, став наместниками Веи, не станут в свою очередь рабами?
      Вокруг стола залопотали. Замечание Нана попало в цель. Видно было, что пирующие принялись было думать, но мозги их переваривали мысли хуже, нежели желудки - мясо.
      Но князь привык говорить с народом: и уж, верно, он-то задумывался о том, что будет после победы.
      - Никогда ветх не будет рабом, - загремел князь, грозно выпрямившись и кладя руку на рукоять меча. - А что ты понимаешь в нас, канцелярская кисточка, видно из того, что с просьбой о мире ты обратился ко мне, а не к моему народу, словно я какой-то самовластный чиновник! Но я приказываю своим людям лишь в бою! Право объявить и прекратить войну - это право моего свободного народа и моей свободной дружины! Предложи-ка мир им, ты, колокольчик из управы! Пусть они сами выбирают между миром и победой, между рабством и господством!
      Столы обрадовались.
      - Мы сами решим, кого слушаться, - закричал кто-то справа от Нана, наших богов или вейского чиновника!
      Все зашумели. Демократический призыв князя пришелся явно к месту. Было ясно: между рабством и господством ветхи единодушно выбирают последнее. Цепкая рука легла Нану на плечо, и племянник Маанари внятно произнес на ломаном вейском:
      - Мир предлагает только тот, кто сам не годится в драку.
      Тут инспектор молча повернулся и ударил Большого Барсука ребром ладони, так что во рту у Барсука хрустнуло, словно он откусил хорошо прожаренный кукурузный початок. Большой Барсук пролетел под лавкой, и под столом, и под другой лавкой, открытой так, чтобы все видели, что под ней нет засады, и вскочил на ноги по ту сторону стола. "С этого и надо было начинать" - сказал самому себе Нан. У каждой культуры - свои привычки, плохие или хорошие. Здесь тот, кто не владел основным языком кулаков, не имел шансов и с другими, второстепенными в культурной иерархии средствами убеждения.
      В глазах Большого Барсука плясало счастье. Он был выше Нана на полголовы и шире раза в два, как и детина, которого Нан застал в доме Кархтара. В отличие от разбойника, горец не питал к столичному инспектору никакого почтения. Большой Барсук залез себе в пасть и достал оттуда зуб с налипшим хрящиком и стал смотреть.
      - Нечего смотреть, - сказал чиновник, - этим зубом ты уже ничего не съешь.
      Барсук достал из-за пояса секиру. Широкое лицо Барсука пошло пятнами, в бороде застряли крошки с княжьего стола, но чересчур пьян он никак не был. Его никто не останавливал: стало быть, либо Маанари было все равно, когда именно убить вейского чиновника, либо князь и вовсе заранее поручил Барсуку приятное дело.
      Барсук взмахнул мечом, но Нан вовремя увернулся и ухватил Барсука за запястье. Секунду они стояли, сцепившись, дыша друг другу в лицо, потом Барсук изловчился и перекинул Нана через себя.
      Нан полетел на землю и тут же кувыркнулся через голову. Вовремя там, где лежал Нан, в пол вонзился кончик барсукова меча. Еще кувырок - и снова Барсук опоздал. На этот раз Барсук вонзил меч в пол с такой силой, что некоторое время не мог вытащить. Нан тем временем вскочил на ноги и попятился к столу, лихорадочно шаря позади себя. Нан помнил, что на столе из дичи в изобилии торчали ножи, и хотя нож - не лучшая штука против меча, это все же лучше, чем ничего.
      Наконец Нан схватил нож, и в ту же секунду Барсук снова налетел на него, визжа, как разъяренная кошка.
      Нан отпрыгнул за деревянного идола, сидевшего во главе стола. Барсук на мгновенье замешкался, не желая рубить собственного предка. Это промедление оказалось для него роковым: Нан вынырнул из-под идола. Одной рукой он перехватил меч у гарды, а другой молча вонзил нож Барсуку в горло. И был этот удар нанесен с такой силой, что нож прошел горло насквозь и застрял между шейной костью и позвонком, а горло у Барсука было жирное и крепкое, что у твоего вола. Барсук полетел на пол и тут же умер.
      Нан выпрямился и оглядел пирующих. Двое дружинников бросились к мертвому Барсуку, а остальные вскочили на столы и затанцевали в восторге от удачного боя.
      - На тебе одежда вейца, но душа горца, - громко произнес князь Маанари. - Разве бы ты пришел сюда, если бы был слаб, как цыпленок, - в умном и тяжелом взгляде Маанари было восхищение, но не удовольствие.
      - Возьмем его в дружину, князь, - предложил кто-то на весь шатер.
      - Слушай, - прошелестел Нану на ухо чей-то голос, - теперь и отряд Барсука твой, и сука его, и конь, и две женщины, - ту, которая рыжая, ты отдай князю, потому что это из-за нее у них был спор.
      - Он колдун! - закричал кто-то из людей, обступивших Большого Барсука, но заявление успеха не имело: вся дружина очень хорошо знала, что кулаками не колдуют.
      - Его колдовство сильнее Тоошокова, - опять закричал приятель Барсука.
      Шаман авторитетно вмешался: нет в мире дружины сильнее ветхов, потому что нет в мире ведуна сильнее его.
      - Ир, - сказал Нан громко, - сильнее Тоошока, и он это знает. Он ходил беседовать с ним, но сбежал.
      Люди слушали его внимательно, как слушают тех, кто умеет драться.
      - Великий Ир, - сказал Нан, - пришел в этом году в Харайн, чтобы спасти его. Он вынул жилы из вашего тела и мозг из ваших костей и даже сейчас, вместо того, чтоб напасть на нас, вы ждете, пока сын Ира именем Ира поднимет против вас весь Харайн.
      Слова Нана произвели некоторое впечатление. Чему он, впрочем, был обязан не содержанием речи, а своей победой над Барсуком.
      - Сыны Ира, - сказал шаман Тоошок ехидным голосом, - неплохие шаманы. Они ходят до восьмого неба, потому что сам Ир живет на восьмом небе. А я, старый Тоошок, умею ходить на трехсотое, - и Тоошок с неожиданной ловкостью подпрыгнул, взмахнув плеткой.
      Нан презрительно засопел.
      - А, - сказал он, - восьмое небо сильнее трехсотого. Сыны Ира не лгут и не видят лживых снов, и когда они говорят, что вы лечат человека, они его обязательно вылечивают.
      - И ты, вейский чиновник, думаешь, что в этом - сила Ира? насмешливо спросил Тоошок. - Сын Ира может вылечить больного, но не может покалечить здорового! Куда годится шаман, который не умеет даже порчи наслать!
      - И однако, - возразил Нан, - ты приходил поклониться Иру.
      Краем глаза Нан заметил, как вошел в шатер молодой воин, пробрался к князю и стал что-то толковать ему на ухо. Маанари довольно улыбался, оглаживал рукой бороду, масляно глядел на Нана.
      - Я пришел убедиться, что это не бог, а меньшая половина бога, возразил шаман. - Я пришел убедиться, что те, кто поклоняется такому богу, как Ир, непременно проиграют войну.
      В эту секунду Нан почувствовал, как острое лезвие кинжала осторожно потерлось о его лопатку, словно костяной крючок о рыбью губу, и тут же его ухватили за руки, на этот раз цепко и толково.
      Князь Маанари глядел на вейского чиновника лениво и плотоядно, как кот на мышь.
      - Ты явился в наш лагерь, - сказал он, - чтоб сглазить меня и посеять смуту в моей дружине. У тебя длинный язык, веец, но я позволил тебе говорить, чтобы все видели: у меня нет тайн от моего народа. Но сейчас у нас есть серьезные дела, которые мы обсудим и без твоей подсказки. - И, подводя итог демократической дискуссии, князь распорядился: - "Уведите его".
      Нан, не сопротивляясь, вышел из шатра. Сразу же за порогом ему вновь тщательно закрутили за спиной руки и только потом убрали от спины кинжал. Князь развлекался речами вейского чиновника, дожидаясь важных вестей, - и Нан с тоской предчувствовал, каких именно...
      Нана провели через весь лагерь и впихнули в маленькую па латку в северном углу. В палатке было душно и темно. Тут Нана связали целиком, так, что он не мог пошевелиться, и кинули на щедро отмеренную кучу соломы. Двое ветхов расположились у входа. "Ну и предосторожности", - подумал Нан. Сопровождающий насмешливо справился, нет ли у вейского чиновника каких-либо особых желаний?
      - Выспаться в последний раз, - буркнул Нан. Ветх засмеялся, кивнул одобрительно и вышел.
      Нан пролежал на соломе остаток дня, напрасно пытаясь устроиться поудобнее.
      Не прошло и пяти минут, как столичный чиновник понял, что тюфячок ему придется разделить с изрядной компанией вошек, - и некого было распечь за антисанитарное состояние казенной гостиницы. Вожди обсудили дела, и в лагере началось народное собрание. Все-таки дружины что-то не поделили: то ли лишний горшок каши, то ли будущую завоеванную империю. Нан надеялся, что и его собственные слова могли выйти Маанари боком - вот втемяшатся они в голову какому-нибудь военачальнику, брякнет он их вслух... Все-таки народные собрания должны быть не менее непредсказуемы, чем закрытые переговоры...
      Два сторожа воротились с собрания и стали рассуждать о богатствах столицы империи. Представления об этих богатствах у них были самые приблизительные. Один из дружинников сказал, что посереди Небесного Града есть золотой шатер о тысяче колышков. В шатре может пировать целое войско, а посереди шатра стоит дерево с золотыми яблоками, и этих яблок столько, что если каждый дружинник Маанари возьмет по яблоку, то еще десять яблок останется самому Маанари.
      - Эки бабьи сказки, - равнодушно сказал второй дружинник, - таких деревьев не бывает. А вот я рассчитываю, что у такого князя, как император, кобылиц должно быть не меньше двух тысяч, и молоко из-под них всегда свежее, и свиные стада вряд ли плохи.
      К вечеру, широко шагая, в палатку вошли двое, шуганув стражников. Князь Маанари непринужденно, как на постель больного друга, сел на солому у изголовья Нана. Нан перекатился на спину и стал вглядываться в темное отверстие входа, где стоял второй человек, одетый по-вейски, в джутовых башмаках с об мотками, серых штанах и лиловой подпоясанной куртке.
      - Я пришел сказать тебе спасибо, инспектор, - заговорил Маанари. - Ты убрал у меня с пути лишнего и трусливого союзника и подарил мне союзника храброго и нужного.
      Нан выматерился про себя. То, чего он боялся, произошло.
      - Вы мне любезно сообщили, господин инспектор, - раздался с порога насмешливый голос, - что горцы в этом году разоряют деревни дотла. А как же вы забыли сказать, что разоренное-то они сбывали господину Айцару, который теперь, вашими стараниями, набольший в провинции.
      Мятежник Кархтар, нагнувшись, вошел и сел рядом с Маанари. Глаза его чуть поблескивали в сумерках.
      - Набольший? - спросил Нан. - Значит, араван Нарай арестован?
      - Араван Нарай мертв.
      Нан закрыл глаза.
      - И вы решили отомстить за его смерть?
      - Смерть чиновника - не повод для мести, - сказал Кархтар, поднимаясь с соломы вслед за князем.
      - Постойте, князь, - позвал Нан вслед. Маанари с готовностью остановился.
      - Вы сегодня потеряли день, сидя в лагере. Вы ждали, пока к вам присоединятся разбойничьи шайки?
      - Я ждал, пока ко мне присоединятся единственные люди в империи, которые умеют воевать, - отчеканил князь на своем великолепном вейском и вышел.
      Вот теперь стало слышно, как в лагере начинается предпоходное шевеление.
      Нан лежал и думал о том, что ветхи не трогали Ира, потому что Ир нужен лишь тем, у кого нет меча или кто не верит в абсолютную силу оружия. Но араван мертв и, следовательно, сыном Ира быть не мог, наместник покидал ночью свой покой, чтоб переспать со шлюшкой, Айцар - чтобы побеседовать с Роджерсом.
      Значит, Ир - либо в руках землянина, либо исчез сам. В последнем случае не произойдет ничего, в первом - произойдет что-то очень неожиданное для всех сторон.
      Конечно, всегда есть шанс, что Келли просто застрелит шустрого Лунного Брата, но больше шансов на то, что оправдается поверье: сына Ира нельзя не только убить - нельзя захотеть убить...
      Но каковы бы ни были у будущего избранника планы переустройства мира - он, скорее всего, рассчитывал их проповедовать крестьянам и чиновникам, а не князю Маанари. Интересно: повлияет ли на его социальные расчеты такая посторонняя мелочь, как вражеское завоевание? Или сын Ира, наоборот, решит, что Маанари - как раз то, что нужно для про ведения его замыслов в жизнь? Или обратится сам в новую веру?
      Маанари имел шанс добраться до вейского трона призвав себе на помощь всех недовольных Веи и объявив себя новым воплощением Иршахчана.
      Маанари не имел шансов удержаться у власти, уничтожая социальный костяк Веи. Другое дело - уничтожить то, что казалось на этом костяке наростом, деформацией, гнилью. А гнилью было все: и казнокрадство чиновника, и продажность судьи, и оборотистость предпринимателя, и разрушение общины, и зло употребление вельмож, и скачущие цены на городских рынках, и нарушение государственных монополий...
      Нан лишь избавил Маанари от неперспективного союзника. Завтра весь Нижний Город будет на стороне князя. Ну что ж: в истории Веи бунтовщики присоединялись то к вражеским, то к правительственным войскам: смотря по тому, кто казался сильнее.
      Уже совсем стемнело. В палатку внесли светильник, сразу же запахло прогорклым паленым жиром, и вслед за ним, пригнувшись, вновь вошел князь Маанари.
      Князь сел, подвинув светильник так, чтоб его лицо оставалось в тени за столбом, а Наново было освещено, и осторожно попытался просунуть палец под стягивавшую Нана веревку. У него ничего не вышло, он удовлетворенно хмыкнул и сказал:
      - Ты уж извини, что тебя так крепко связали. Мы тебя не хотели так крепко связывать, но ты так хорошо дерешься. Где это ты так научился драться? Если б ваши войска дрались, как ты, я бы сидел в западных горах; а если б мои войска дрались, как ты, я бы не нуждался даже в этом Кархтаре...
      Нан молчал.
      - Да, - вспомнил князь, - а ведь у Кархтара условие есть: отдать тебя - ему; у вольного люда на тебя зуб. Вот я и хочу с тобой посоветоваться: отдавать или не отдавать?
      Нан зашевелился. Да, ничего не скажешь: князь был демократичней вейских чиновников и любил советоваться с людьми, у которых связаны руки.
      - У пленников совета не спрашивают, - ответил Нан.
      - Умница, - засмеялся князь, прищурившись на огонек. - И смельчак: как ты в городе всех арестовал, и аравана, и наместника! Мне такие нужны. Ты ведь давеча правильно догадался. Можно завоевать империю с дружиной, но управлять ей с дружиной нельзя. А иначе зачем мне нужен был ваш наместник?
      - С наместником Вашхогом тоже много не науправляешь, - саркастически заметил Нан.
      - А с господином Айцаром? - возразил князь. - Как это так, чтоб во главе войска некого было поставить, кроме базарного торговца! Вот послушай. Шлет ко мне наместник письмо: я - с тобой, араван провинции дурак, но есть один умный человек, мой дядя, который опасней ночной рыси. Я спрашиваю: что же делать? Он советует: предложи ему зерно по низкой цене, и он от жадности не посмеет думать ничего плохого. А зерно ты у него все равно отнимешь после победы.
      - А разве Айцар плохо защищал свои рудники?
      - Защищаются торговцы, может, и хорошо, а воюют плохо. Им ведь жалко, когда добро безвозмездно пропадает. Вот Айцар даже воду на поля не пустил, чтоб задержать моих всадников. Я так полагаю - ему урожая жалко. А вот ты бы - пустил?
      - Непременно, - сказал Нан, вздохнув.
      - У вас в стране много умного, а много дурацкого, - после некоторого молчания заговорил князь. - Чтоб войсками и страной правили торговцы! При мне этого не будет. Или вот - чтоб человек не мог передать свою власть сыну! Тоже чушь. Знаешь, отчего я был уверен в вашем наместнике? Он хотел быть не наместником, а князем Харайна, чтоб завещать свой Харайн своему сыну! А у тебя наследники есть? - спросил князь.
      - Я холостяк, - ответил Нан.
      Князь довольно рассмеялся.
      - Это хорошо! Хочешь - сватом буду? Кровные узы - самые крепкие. Женись - чистокровным ветхом станешь.
      Нан с сожалением подумал, сколь велика разница между ним и настоящим вейским чиновником. Араван Нарай, верно, плюнул бы сейчас этому варвару в рожу с негодованием, а Нан никакого особого негодования не испытывал.
      Но для инспектора Нана стать варварским военачальником было бы невозможно, а для Дэвида Стрейтона - бесполезно. Князь Маанари был давеча прав; накопительством он не занимался, и все награбленное делил между дружиной, находя в воинах и охрану своему добру, и орудие его преумножения. Он и сам не подозревал, насколько принципы его существования были близки первоначальным принципам империи: он все раздаривал, она все распределяла. Князь отыскал подходящих союзников, которые тоже все хотели разделить поровну. Правда, завоеватели делили все поровну сообразно роду и храбрости, а освободители делили все поровну сообразно степени посвящения...
      Нет, Дэвид Стрейтон мог сговориться с продажным чиновником, но не с революционером и не с завоевателем.
      Все это, впрочем, были чисто теоретические рассуждения: бунтовщики никогда не согласятся иметь его под боком, а они - для Маанари более ценные союзники.
      - А зачем ты, князь, все-таки ходил в монастырь? - спросил Нан, не отвечая на вопрос Маанари.
      - Хотел поглядеть на вашего хваленого бога, - пожал плечами князь.
      - Ты или Тоошок?
      - Да больше Тоошок. Он ведь только теперь стал храбрый. А так - очень он вашего Ира боялся. Амулет перед ним с шеи снял - так и забыл. По коридору шел, в темноте чуть на кошку не на ступил - задрожал, как яйцо без скорлупы. Посмотрел на Ира и при ободрился. Разве это бог: ни рук, ни головы, меньше малой луны, и никто при нем не молится, стоит он один-одинешенек.
      - Так-таки никого и не было?
      - Да нет, приходил один монах, обошел кругом Ира, скорчил рожу и ушел. Тоошок, как этого монаха увидел, так до конца расхрабрился. Что это, говорит потом, за бог, которого собственные жрецы не уважают.
      - И монах так и ушел?
      - Так и ушел.
      - И вы после него уходили?
      - После. Однако, - засмеялся князь, - ты хитер. Ну какое тебе дело до Ира? Все равно о чем спрашивать, лишь бы мне не ответить. Так что же ты все-таки выбираешь?
      - Я вейский чиновник, - ответил Нан, - и служу императору. Я арестовал предателя Вашхога не затем, чтоб занять его место.
      - Ну что ж, - сказал князь, поднимаясь и отряхивая солому, - и без тебя найдутся помощники.
      Минут через двадцать двое человек в короткой вейской одежде выволокли Нана из палатки, привязали к длинному шесту и потащили. Шест они несли с привычной ловкостью разбойного люда.
      Нан вертел головой; они миновали свежеотесанный подъемный мостик над сухим рвом и перешли в разбойничий лагерь. Нан с удивлением отметил надежность рогатого частокола, из которого вбок высовывались заточенные колья, быстро обустроенные завалы, очевидную продуманность планировки. Повсюду горели костры, ржали лошади, шкворчало на огне жаркое: какие-то люди сосредоточенно и профессионально копали ямы и рвы. Нан поразился про себя обширности разбойничьего лагеря; явно не меньше нескольких тысяч человек.
      Власти, стало быть, преуменьшали численность разбойников, А шайки, стало быть, договорились о соединении усилий под начальством военспеца Ханалая и комиссара Кархтара.
      У огромного парчового вяза Нана положили на землю, аккуратно, жалея хорошую веревку, распутали узлы и ввели в маленькую кумирню, приросшую к стволу дерева. На пороге Нан споткнулся, и его тут же подхватили за руки. Напрасно: у него не было ни сил, ни желанья бежать.
      Внутри кумирни, щедро освещенной вперемешку жирниками и дорогими светильниками, было человек тринадцать. Нана подвели к человеку, сидящему во главе стола, Тот хмуро и настороженно глядел на столичного инспектора. Нан безучастно смотрел на лицо и на лоб, закрытый черной шелковой повязкой так, чтоб спрятать клеймо убийцы. Нан знал биографию Ханалая и знал, что тот делал с правительственными чиновниками.
      Откуда-то сбоку выступил Кархтар и по очереди стал называть присутствующих: предводитель вольного стана, сам Ханалай; пятеро тысячников; военный советник; ответственный за безопасность лагеря; ответственный за учет ценностей и продовольствия; ответственный за состояние оружия; ответственный за доставку секретных донесений и связь; ответственный за вознаграждения и наказания.
      Двенадцать членов совета дружины были изукрашены и одеты, как двенадцать верховных советников государя. Кархтар кутался в грубый холщовый плащ. Так кукольник выходит на сцену в невзыскательном балахоне, показывая, что он - не действующее лицо, а всего лишь голос с неба.
      - Все присутствующие здесь, - сказал Кархтар, - были обижены и разорены несправедливыми чиновниками, корыстными богачами, продажными судьями. Судьба вынудила их бежать в леса и заняться вольным промыслом, мстя за себя и восстанавливая попранную справедливость. Здравый смысл вынудил нас объединиться в защите справедливости. В нашем новом стане мы распределяли должности среди людей справедливых, не творящих бесчестий, не обижающих невиновных, отбирающих лишь нечестно нажитое.
      Мы всегда оставались верными подданными императора и ждали, пока он направит в Харайн честного чиновника, который отличит виновного от невинного. Господин Нан соблюдал интересы народа и не обижал в тюрьме наших товарищей. Он покарал развратных чиновников и вернул их имущество народу, он не захотел приписать нам убийство городского судьи, потому что судил по совести, а не по взятке. Он ходил молиться в желтый монастырь и не побоялся отправиться к горцам. А поймав меня, он меня отпустил, потому что заботился о народе, а не о карьере, и хотел, чтобы императору служили честные люди, а не негодяи.
      Кархтар остановился, оглядывая присутствующих. Командиры слушали эту речь не в первый раз: Кархтар знал, что не всем она по душе, но протестовать не смеет ни один. Кархтар говорил не для них, а для инспектора. Инспектор стоял, ухваченный за локти двумя дюжими парнями, и каждое слово Кархтара превращало этих двоих из стражи в почетный эскорт. Инспектор растерянно улыбался. Кархтар внезапно понял, что все его рассуждения последних двух дней - такой же самообман, как рассуждения последних десяти лет, и что сейчас он предает дело своей жизни лишь ради того, чтоб увидеть растерянную улыбку на лице этого человека.
      - А чем вознаградит нас император... за честную службу? - с едва заметной иронией обратился к Нану Ханалай. Пальцы его нервно покручивали конец повязки, закрывшей клейменый лоб.
      - Всем вам будет даровано прощение, - ответил Нан, - и исправлены допущенные несправедливости. Поэтому те, кто хочет, вернется к прежней жизни. Но многие из вас привыкли к вольным порядкам. Ваши люди - большею частью простые крестьяне, которые умеют воевать и умеют обрабатывать землю. У меня есть полномочия на организацию новых военных поселений у Западных Гор; жители военных поселений сами себе чиновники, и те из вас, кто привык к независимости, может стать из главы отряда главой военной деревни.
      Ханалай одобрительно кивнул. Его обширный лагерь кормился не столько от грабежа, сколько от госхранилищ соседних деревень. Он должен был защищаться от горских набегов и давно уже защищал от этих набегов за долю в урожае соседние села. Инспектор ничего не перекраивал: он предлагал лишь узаконить сложившиеся отношения ко взаимной выгоде правительства и разбойников.
      - Волею случая, - заговорил Кархтар, - нам представилась возможность доказать на деле нашу верность императору. Чью же сторону мы примем: жестокого князя или честного чиновника? Будем мы драться против всей вейской империи или против горсти варваров-горцев?
      Присутствующие единогласно предпочли справедливого чиновника коварному варвару.
      Напряжение за столом разрядилось. Советники заулыбались, принялись потчевать друг друга и Нана.
      В углу искусно заиграли на цитре: мотив был тот же, на который поется "Спор ихневмона и кота". Матерый мужик в кафтане рытого бархату, глядя на Ханалая, грохнул по столу кулаком и сказал:
      - Я говорил тебе, Ханалай, когда ты ел суслика в утренний пост, что такой грех не доведет до добра! Помяни мое слово, - кабы не этот грех, стал бы ты государем!
      Нан усмехнулся про себя. Щедро заимствуя из идеалов империи, эти люди сами себя объявили справедливыми чиновниками - и слишком большая реалистичность идеала погубила их до, а не после бунта. Чем-чем, а идейными борцами разбойники не были. Они одинаково искренне винили чиновников и в своих несчастиях, и в своих преступлениях, но их агрессивность уходила корнями в их конформизм; почувствовав себя исключенными из социальной структуры, они принялись спешно ее воссоздавать внутри своего лагеря, у них не хватало воображения представить себе, что варвар может покорить империю и что они сами могут ее разрушить. У них была сила, но не было идеи. Идея была у Кархтара, и поэтому эти взрослые дети слушали с открытым ртом все сказанное им. А Кархтар счел, что столичный инспектор поступил по совести, отпустив его самого и приказав убить, чтоб не трепался, воровского ворожея Тайгета...
      Ханалай приглушенным голосом уже отдавал распоряжения командирам отрядов. Нан выразил желание принять участие в боевых действиях, но Ханалай только покачал головой: вот убьют вас, и что нам останется от заслуженного помилования?
      Маленький отряд во главе с Наном и Кархтаром быстро доскакал до реки, где в густых камышах их ждали лодки. Проезжая по лагерю, Нан вдруг понял, что именно показалось ему непонятным два часа назад: разбойники копали волчьи ямы и ставили главные заграждения не со стороны реки, за которой виднелись костры правительственных войск, а со стороны горцев.
      Лодка бесшумно заскользила по воде: весла на всякий случай были обернуты ветошью. Кархтар уселся на корме, рассеянно перебирая в воде пальцами и слушая, как непотревоженно кричат лягушки.
      - Неужели все так легко согласились? - тихо спросил Нан, садясь рядом.
      - Я могу заставить их согласиться на все, что считаю нужным, ответил Кархтар.
      "Ого"! - подумал Нан про себя.
      - А почему вы посчитали нужным поверить мне?
      - Стоит ли менять существующее, - тихо ответил Кархтар, - чтоб создать на его месте то же самое? Мне не нравятся чиновники, которые делаются грабителями, - неужели мне из-за этого должны нравиться грабители, которые норовят стать чиновниками, едва их соберется достаточное число? Я научил их называть себя борцами за справедливость - а они от этого только перестали совеститься своих преступлений...
      - Вы пришли к аравану накануне арестов. О чем вы говорили?
      - Я пришел сказать ему, что больше так в провинции продолжаться не может. Что поступок наместника, самолично разоряющего деревни - это лучший повод для восстания. Я сказал, - мои люди поднимут в городе восстание, согласны ли вы их поддержать?
      - И он не согласился?
      - Я не знаю. Он взглянул на меня таким рачьим глазом, и говорит: "Я согласен". Хорошо. Мы все обсудили и стали ужинать. На столе стоял такой зеленый соус. Он полил мне этим соусом пирог, а себе не полил. Я говорю "Что это вы, господин араван, не хотите соуса?" А он "Я хочу, моя язва не хочет". Тут я вспомнил этот его рачий взгляд и говорю: "Ну и я без вас этого соуса не стану есть". И сиганул в окошко.
      Кархтар помолчал.
      - А через час он отдал приказ об аресте, и меня искали убийцы, и сам он, наверное, стал ходить с самострелом. И я до сих пор не знаю, он ли хотел меня отравить, или я струсил. Но я все-таки думаю, что в этом соусе был яд. Араван Нарай привык писать проекты, а дела испугался: чин в нашем мире портит лучших людей.
      - И однако, попав ко мне в руки, вы не захотели говорить обо всем этом.
      - Араван Нарай ненавидел несправедливость искренне и глубоко. И его действия в столице были правильны и бескорыстны, хотя им воспользовались, как орудием.
      Кархтар поплотнее закутался в плащ. Нан вспомнил, что, по сведениям управы, этот человек болен эрвеньской лихорадкой.
      - А отец Сетакет? - тихонько спросил Нан. - Он ведь часто бывал у аравана Нарая. Как вы относитесь к нему?
      Даже в лунном свете было видно, как перекосилось лицо Кархтара.
      - Отец Сетакет, - зашипел он. - Это еще хуже "длинных хлебов"! Уберите Айцара и оставьте народу его машины! Научитесь добывать золотой век из айцаровых маслобоек! Да разве из машин текло молоко и масло при государе Иршахчане! Такую глупость только монах может выдумать.
      Лодка зашуршала в прибрежных камышах, гребцы сменили весла на шесты, и уже было видно, что на берегу ее ждут люди: Шаваш и десяток охранников. Кормчий, ловко пихнувшись шестом, развернул лодку кормой к берегу и уцепился за какую-то корягу. Нана подхватили под руки и вытащили из лодки. Кархтар тоже встал, но только для того, чтоб поклониться Шавашу и попрощаться с инспектором.
      - Знаете, - неожиданно сказал он, не глядя на Нана. - Да же если вы не сдержите своего слова - это не имеет значения. Для меня вообще ничего теперь не имеет значения.
      - Умеет ли все это драться? - спросил Нан, когда лошади выбрались на широкую дорогу к новопостроенному лагерю.
      Шаваш пожал плечами.
      - Господин Айцар сделал все от него зависящее, но от нет не все зависит.
      Шаваш не льстил Айцару: тот, без сомнения, был самой лучшей кандидатурой на роль верховного командующего. Не потому, что он умел воевать, - Айцар никогда в глаза войска не видел, а потому, что новую армию провинции могли предоставить только деловые люди.