Это только в городах оскопленная земля не имеет больше животворной силы и делится на кварталы и дома; редко в этих домах заведется привидение, а как заведется - так горожане сразу зовут монаха его выгонять. Это в городах живут упыри, а в селах живут предки, неотчуждаемая, как дом и сад, собственность. Редкого духа гонят, ибо редкого духа нельзя приспособить в домашнем хозяйстве.
      И с чиновником то же: как самого злого духа, чиновника лучше задобрить, чем прогнать.
      Да и разве много этим двоим надо?
      Предку в поле нужен первый сноп с урожая, в лесу - передняя левая лапка с первого пойманном зверька, в доме - первая ложка из котла. Предки воздают сторицей, вращая гигантские водяные колеса под землей, пропихивая каждое семя ростком, разукрашивая крылья бабочек по весне и неустанно подавая в небесную управу ходатайства за живущих.
      Чиновники берут больше, делают меньше. Но когда небесная управа привередничает, и они пригождаются: чрево государственных амбаров распахивается и изрыгает забранное. Правда, земля дает больше, чем посеяно, а амбары - меньше, чем ссыпано: но ведь никто в деревне и не сравнивает силу земли с силой государства.
      Но человек - жаден и нехорош. Расчистив делянку в лесу, он не делится ею с общиной, а несет чиновнику взятку, чтоб тот не замечал расчистку. А тот, кто лепит посуду лучше других, уже воображает, что этого достаточно, чтоб не ходить в поле, и тоже дает взятку, чтоб его прописали больным или стариком. И тот, у кого лишняя посуда, норовит уйти от общины и чиновника в город; а тот, у кого лишняя расчистка, норовит в городе же обменять лишнее зерно на хорошую посуду.
      Развращается народ, развращается и чиновник: и делит излишки не между всеми, а между собой и владельцем излишков. А разохотившись, он и с бедняка не прочь содрать за инвентарь, за семенную ссуду, за то, чтоб вовремя пустить воду на поля: а это уже все равно как если бы предки требовали деньги за то, чтоб прорасти колосьями.
      Тогда один крестьянин берет себе в приемные сыновья богача и уходит в город; но хорошо помнит, что богач задолжал ему землю, а государство еду; а другой остается в деревне батраком, и хорошо знает, что старая земля украдена у него, а новые расчистки - у всей общины.
      Тогда-то третий крестьянин начинает идти в гору, и растет на земле чудо новое: ни живой, ни мертвый; ни священник, ни чиновник, ни крестьянин, - одно слово - богатый.
      Как дух умеет прибавлять к нажитому ниоткуда, и как чиновник, умеет обирать. Но те двое - свои, а этот - чужой. Как землю свою он выгораживает от общинной, так и сам он - отрезанный ломоть; и как мула не признают родители, так не признают богача ни чиновник, ни крестьянин.
      И когда чиновники не отдают приказания, а берут взятки, - тогда крестьяне начинают слушаться не чиновников, а бродяг и нищих монахов.
      Тогда деревни ночью не спят, а подражают городу и веселятся. Раскладывают костры из докладов и ведомостей, жгут, как соломенные чучела, деревенские управы; и несет из деревни жареным мясом, а в каналах купают чиновников и богачей; приходит время, когда покойников не хоронят, а живых вешают на крюках, как откормленных боровов; тогда наступает праздник-самоделка; подражая дням Ира, меняются местами угнетатели и угнетенные, и вместо плодов на деревьях висят человечьи головы; подражая празднику Сева, людей зарывают, как зерна, в землю и думают, что от этого возрастет урожай...
      А когда праздник-самоделка кончается, мир расцветает, по молодевший и обновленный. Чиновники появляются вновь, а богачи пропадают. Ведь чиновники - живая плоть государства, а богачи происходят от омертвления живой плоти. И в государстве юном и обновленном мертвой ткани нет... Нан ехал мимо ночных деревень, заснувших перед встречей с Иром: какова-то она будет в этом году?
      Что будет, если кто-то скажет: смотри, я сын Ира, господь со мной, и я именем Ира повелеваю истребить всю чиновную и богатую нечисть, всех упырей, сосущих кровь Веи? Что будет, если кто-то скажет: смотрите, Ир ушел из Харайна в лагерь горцев, и ваш долг - помочь князю-освободителю отомстить продажным гадам?
      Что будет, если богачи отнимут у народа его единственную, чтимую за неподкупность игрушку, потому что хотят, чтобы богатство перестало быть государственным преступлением и приносило бы выгоды всем, а не только заботы владельцу?
      "Зря я оставил записку Шавашу, - внезапно подумал Нан. - Он и так задает себе лишние вопросы..."
      У леса Парчовых Вязов Нан остановил коня и прислушался. Ага - опять нехорошим голосом пискнула кудлатая сойка, - подлый ночной вор, осужденный по приговору древнего чиновника к беспокойному бодрствованию. Да, что там говорить, в старину чиновники были куда могущественнее...
      Придорожные кусты раздвинулись, и из них на дорогу бесшумно выбрались четверо в остроконечных шапках ветхов. Лошадь приветливо заржала, когда один из подошедших потрепал ее по морде.
      - Меня послал наместник Вашхог. У меня срочные вести лично для князя, - важно сказал Нан.
      Кто-то из подошедших протянул ему руку, чтоб помочь спешиться, и произнес приветствие на неважном вейском.
      Нан выпростал ногу из стремени, и тут человек, протянувший руку, резко дернул лошадь за узду. Та взбрыкнула, Нан полетел кувырком на землю, и кто-то, наваливаясь и сопя в ухо, стал скручивать руки за спиной. На мгновенье выпроставшись из-под ветха, Нан перекатился на спину и увидел снизу вверх у кустов давешнего перевозчика. Перевозчик кивал головой и творил знак оберега от инспектора-колдуна, и тут же, от хорошо отмеренного удара дубинкой, Нан потерял сознание.
      5
      Шаваш подгадал вернуться из военного лагеря в Харайн на рассвете, чтоб город мог насладиться зрелищем наказанного порока.
      В повозку с арестованными летел тухлый овощ, толпа истекала криком, и охранники, выскочив вперед и тряся погремушками, орали уже, распялив глотки: "Расступись!"
      Шаваш настороженно вертел головой.
      Он внезапно вспомнил Иров день, и, сообразив, что его агенты не единственные тайно вооруженные члены этой гигантской тысяченожки, с беспокойством прислушивался к народному гласу. Славили мудрого чиновника из столицы, и щедрого господина Айцара, и справедливом аравана провинции. А меж тем Шаваш точно знал, что араван весь вчерашний день, как ни в чем не бывало, занимался в своей управе мелкими жалобами и политической астрологией, и людей его рядом с Шавашем не было, а был рядом господин Митак.
      Нан искоса взглянул на управляющего Айцара. Ума господину Митаку боги, может, отвесили с избытком, но нервы никуда не годились. Инженер ехал весь желтый, не замечая народного гласа и страдая о чем-то своем: нетрудно было и догадаться, о чем.
      Митак подпрыгивал в седле, вспоминал подробности ночных арестов с омерзением и думал о том, что едущий рядом человек имеет все основания так же хладнокровно распорядиться и его жизнью.
      Инженер Айцара по-прежнему в свободное время занимался подлинной наукой, изучая универсальные соответствия природы и распутывая тонкие нити, которыми связан мир, являющийся знаком, со своим означаемым, не являющимся миром... Но мантика и алхимия требовали не только острого разума, но и чистой души, а душа поганилась все больше и больше...
      И сейчас, в парной утренней сырости, посреди толпы, сбегавшейся, как стадо гусей к кормушке, Митак думал об исконном совершенстве мироздания и исконном несовершенстве машин. Он согрешил с природой, и, изнасилованная, она стала рождать механических уродов. Вот уж сколько лет, вместо того, чтоб искать ключи от мироздания, он с увлечением мастерит неуклюжие отмычки.
      А теперь Айцар, с его страшным умением превращать игрушки в деньги, хочет, чтоб Митак никогда не смог ему изменить, и привязывает к себе делами, которые не имеют отношения уже и к машинам...
      Митак думал о проворстве столичного чиновника с ужасом и надеждой: если все намеченное сорвется, ему сохранят жизнь как хорошему астрологу, ему позволят заниматься в тюрьме истинной наукой...
      В управе Шаваша ждало запечатанное письмо Нана и две официальных бумаги. Одна гласила, что, ввиду ареста наместника Харайна, полномочный инспектор из столицы ставит господина Айцара во главе правительственных войск.
      Другая бумага извещала о том, что на время своего отсутствия инспектор Нан облекает Шаваша всеми своими полномочиями. Узнав от охранников, сопровождавших Нана до переправы, куда направился инспектор, Шаваш сорвался.
      - А если бы он вам приказал его утопить, вы бы тоже повиновались? орал он с беззастенчивостью начальника, распекающего подчиненных.
      Письмо Нана Шаваш распечатал так, как распечатывают посмертное распоряжение.
      Господин Митак, наконец очнувшись, покосился на письмо с нескрываемым интересом. Шаваш любезно протянул ему бумагу, свидетельствуя всем своим видом, что для приближенных господина Айцара тайн нет.
      Письмо удивило Шаваша, но завещания полагается исполнять.
      Шаваш арестовал письмоводителя Имию. Имия поначалу отпирался, но, подвешенный к потолочной балке, сознался и в своем сотрудничестве с араваном Нараем, и в действиях, предпринятых по его наущению.
      Судейский секретарь Бахадн, пряча свое восхищение и недоумение по поводу ареста наушника, которого не открыли люди Айцара, сказал Шавашу с мягким упреком:
      - Я с самом начала указал следствию, что судья города Харайна ревностно блюл интересы наместника и лишь по приказу последнего послушался аравана Нарая; вы же незаслуженно решили, что я исхожу из интересов наместника, а не из интересов истины.
      Шаваш улыбнулся про себя. Слова Бахадна и тогда, и сейчас, не выражали ничьих интересов, кроме интересов Айцара, и, стало быть, оставались ложью даже при случайном совпадении с истиной.
      - Увы! - сказал Шаваш общепринятую в таких случаях фразу, - я потерял свои глаза, и вам лишь обязан их возвращением.
      Засим он отправился в араванову управу.
      Присутственные часы еще не начались, и Шаваш прошел через сад в личный, весьма скромно устроенный дом аравана Нарая.
      Хозяин встретил его радушно: он знал уже об аресте наместника, но не знал ни об аресте своего шпиона Имии, ни о том, что Айцар уже назначен главой правительственных войск. Нарай как раз собирался завтракать, и, не слушая никаких возражений, приказал накрывать на стол в гостевом покое.
      Араван любезно, несмотря на молодость Шаваша и младший его чин, усадил гостя в кресло и услал слугу. Он видимо не сопоставил изящного и самоуверенного чиновника двадцати трех лет с желтоглазым худым пацаненкам, с которым он когда-то столкнулся в последние дни своей карьеры, несомненно, Нарай полагал, что пацаненок тот давно попался за воровство кур, или замерз по пьянке, или был прирезан недовольным клиентом.
      Кресло было уютным, но простым, беленые стены комнаты не оскверняла кисть новомодного художника, тяжелые занавеси на окнах чуть поблескивали золотыми нитями. Пузатый чайник был расписан, как любили расписывать чайники при Аттахидах, красными продолговатыми ягодами чайной лианы. За крышку его, вздыбив хвост, уцепился маленький рыжий чайный кот.
      Шаваш, прищурясь, смотрел, как Нарай подошел к полке в западном углу, поклонился духам-хранителям, подсыпал в лампадку аромата "мира и спокойствия" и задернул занавеску. Жест аравана был виноват и суетлив: Шаваш понял, что тот не хочет расстраивать богов грязным, по его мнению, разговором, и это убедило Шаваша в разумности данных Наном инструкций.
      Усевшись напротив гостя и рассеянно помешивая ложечкой чай, господин араван выразил свое восхищение той неколебимостью, с которой начальник Шаваша арестовал наместника Вашхога.
      - Заговор с горцами, подумать только, какое сокрушительное обвинение. Оно ведь бросает тень и на господина Айцара, не так ли? Совершенно невозможно, чтоб в таком деле племянник действовал без ведома дяди.
      Шаваш кивнул и пояснил:
      - Вашхога еще не допрашивали. Собственно, по-настоящему его будут допрашивать в столице.
      Араван задумался.
      - Опасное дело - везти такого заговорщика в столицу.
      Шаваш промолчал.
      - Вы ведь арестовали лишь шестерых из восьми его приспешников, сколько я слышал? - спросил араван, задумчиво отхлебывая чай.
      - Двое покончили с собой, - ответил Шаваш.
      - Только двое, только! В век испорченных нравов даже для самоубийства не хватает мужества, а сколько раз потом им придется пожалеть об этом!
      - Я вас так понял, - спросил Шаваш беззаботно и не понижая голоса, что вам жалко Вашхога за его непредусмотрительную трусость, и вы желаете ему избавления от лишних страданий?
      Араван оглянулся на занавешенную полку и кивнул.
      Оба помолчали.
      - Да, господин судья недаром говорил мне на Иров день о компрометирующих наместника бумагах, Нас, вероятно, подслушали - а ведь это, стало быть, были бумаги о заговоре?
      - Нет, - ответил Шаваш. - Это были жалобы на разорение наместником деревенских убежищ, мы нашли их у судьи в потайном шкафу.
      - Само провидение помогает нам, - удовлетворенно заметил Нарай. Преступник убил человека, но самым важным - бумагами - не смог завладеть. Со стороны моего бедного друга было очень предусмотрительно держать их не в управе, а в потайном месте.
      Шаваш откинулся в кресле и покачал головой.
      - Судья не прятал бумаг в потайном шкафу, господин Нарай. Это сделал после его смерти по вашему приказу письмоводитель Имия, - он уже во всем признался. И вы прекрасно знакомы с их содержанием, потому что сначала они находились у вас. Вы думали, что вдова примет Имию за привидение, а мы за посланного наместником взломщика. И посчитаем бумаги причиной убийства судьи. Убийства, совершенного вами.
      Господин Нарай едва не опрокинул чашку.
      - Вы с ума сошли? Зачем мне убивать человека, исполнившего мое приказание?
      - Судья Шевашен исполнял приказание не ваше, а господина наместника. И вы поняли это, когда он потребовал с вас двести тысяч за присутствие ваших людей на допросах. Вернее, вы поняли, что если вы не заплатите этих денег, он вас предаст. И вы сказали - "хорошо". Но у вас не было таких денег, господин араван, хотя, право, любой из ваших подчиненных успел наворовать втрое больше!
      - Этого никто не мог слышать! - пробормотал араван растерянно и приложил руки ко лбу охранительным жестом.
      - Это слышал сам Ир! - отвечал Шаваш. - Слышал и велел духу убитого явиться желтым монахам и все рассказать. И сам Ир велел отцу Лииду нарушить обычай и свидетельствовать против вас перед властью, чтобы все еще раз узнали: нельзя безнаказанно осквернить Иров день.
      Шаваш имел свои собственные соображения насчет происшедшего в монастыре. Наверняка разговор о допросах и деньгах был подслушан каким-нибудь желтым монахом. Но желтые монахи гордились тем, что к мирской власти непричастны. Они рассказали Нану о разговоре - но никогда не стали бы свидетельствовать о нем перед судом. Вчера, вероятно, отправившись в монастырь, Нан предложил на выбор: либо отец Лиид предстанет перед судом в качестве обвиняемого в измене, либо отец Лиид предстанет перед судом в качестве обвинителя аравана Нарая.
      Тем не менее Нану не хотелось доводить дело до суда, и весь его план держался на зыбкой надежде на суеверность аравана.
      А что, если старик сейчас вспомнит, кто мог его подслушать! А что, если он ухмыльнется и скажет, что я вру и что Ира в монастыре и след простыл? А что, если он просто перестанет быть суеверным, коль скоро это уж очень невыгодно?
      Но араван закрыл глаза, побелел и не шевелился.
      - Сегодня вы задернули занавеску, - сказал Шаваш, - чтобы духи-хранители не слышали, как вы предлагаете мне убить беззащитного в тюрьме человека. Четыре дня назад вы убили человека, и когда вы испугались, что вас увидят с орудием убийства, вы выбросили его в колодец, который, по слухам, сообщается с преисподней! Вы слишком суеверны для хорошего убийцы, господин араван!
      Шаваш поднялся из кресла. Он подошел к завешенному окну и раздвинул тяжелые многослойные занавеси. В приемном покое сразу стало светлее, свежий ветер подхватил и понес прочь из комнаты навязчивый аромат "мира и спокойствия". В саду, у беседки, обсыпанной огромными цветами клематиса и пестрым росовяником, сидели и играли в кости трое человек в желтых коротких куртках стражников. Один из них поднял голову, и Шаваш помахал ему рукой. Стражники снялись с места и неторопливо побрели по дорожке к дому.
      Шавашу было жалко старика. В конечном итоге судья был сволочью, много большей, нежели араван.
      Но Нан, встав на сторону Айцара, вместе с тем сильно опорочил его изменой племянника. Весть о преступлении аравана была идеальным противовесом для этой измены; и наоборот - было бы опасно, хотя и несложно, приписать Вашхогу еще и убийство. Истина случайно совпала с интересами Нана и Айцара - что ж, тем лучше для истины.
      Шаваш оборотился. Араван сидел, вытянув шею и глядя в раскрытое окно на людей в желтых куртках. Рука его растерянно поглаживала полуостывшую чайную чашку.
      Шаваш внимательно посмотрел на чашку. Араван смутился, почему-то вынул ложечку из чашки и положил рядом.
      - Я не виню инспектора, - надтреснутым голосом сказал араван Нарай, великий Ир против меня. Но ведь господин Нан арестовал господина наместника!
      Он вдруг что-то сообразил и изумленно уставился на Шаваша.
      - Вы хотите сказать, что сговор наместника с горцами - это на самом деле?
      "Он только сейчас понял, - подумал Шаваш. - Он только сейчас понял, что, чтобы утопить наместника, ему вовсе не надо было прибегать к теоретическим рассуждениям о порче нравов. Ему не надо было подтасовывать фактов, ему надо было всего лишь - знать их". Господин араван слишком много рассуждал о принципах идеального мироустройства. И не заметил маленькой подробности реальной политической ситуации в провинции Харайн: вражды между дядей и племянником, вражды, о которой только что разносчики на улицах не кричали.
      - Да, - сказал Шаваш, - это реальный заговор. Он мог бы быть предотвращен с вашей помощью. Но он предотвращен с помощью господина Айцара, который, - Шаваш не удержал улыбки, - пожертвовал племянником для блага родины.
      Араван растерянно молчал. За все время беседы он так и не притронулся к завтраку, только выхлебал полчашки чаю. Теперь он заторопился, суетливо придвинул вазочку с инчевым медом, набрал полную вязкую ложку и принялся счищать ее в чай. Потом рассеянно поглядел на чашку и долил в нее сливок. Нерешительно взялся за край, поставил чашку на место и поискал глазами по столу. "Чего он ждет", - подумал Шаваш. Нарай потянулся за вазочкой с вареньем. За стеной послышались внятные, неторопливые шаги стражи. Нарай выпустил вазочку и поднял на Шаваша глаза. Шаваш смотрел прямо и не улыбаясь на чашку в его руках. Нарай поднял чашку обеими руками и начал пить большими жадными глотками. На четвертом глотке старик поперхнулся и выронил чашку. Белое сладкое пойло разлилось по столу, промочилось в стыки яшмовых инкрустаций, закапало на пол. Араван дернулся, как большая, пойманная на крючок рыбина, завалился в кресло и затих там, запрокинув голову.
      Что-что, а непредусмотрительным трусом араван Нарай быть не захотел.
      Шаваш, отводя взгляд от запрокинутого лица, понюхал свою собственную недопитую чашку: чай тоже, едва различимо, пах горьким миндалем. Шаваш брезгливо, чтоб никто не выпил по ошибке, выплеснул чашку на пол. Его сочувствие аравану несколько уменьшилось.
      Нан очнулся, притороченный к столбу посреди поляны. Голова раскалывалась, в горле саднило, Руки, скрученные за спиной, распухли и омертвели. Нан открыл глаза, с ресниц тут же закапали капли пота, и пьяное солнце завертелось над дальним лесом.
      Лагерь жил своей обычной жизнью. Порыв жаркого ветра принес откуда-то запах паленого мяса; пробежала, виновато поджав хвост, крупная рыжая собака; сверкнул на солнце расшитым чепраком и скрылся под пригорком одинокий всадник. Рядом двое горцев в толстых железных ошейниках, не торопясь, заваливали яму. Человек, надзиравший за ними, устроился в тени дерева и неспешно уминал вислоухую лепешку.
      Явился рогатый шаман в балахоне до пят и стал читать над ямой отходную. Язык был почти тот же, на котором говорили ассу-ветхи в соседнем Унгуне. Нан понимал его с трудом, но песня шамана не уступала подробностью и многословием канцелярскому отчету.
      Нан понял так, что в яме хоронили его колдовскую силу. Внутреннюю - в виде черного петуха, и внешнюю - в виде одежды. Насчет одежды шаман был, без сомнения, прав. Еще счастье, что горцы не стали рыться в опасных складках, а просто бросили в яму и гемму с передатчиком, и все остальное...
      Нан скосил глаза. Вместо чиновничьего кафтана на нем было что-то светло-зеленое. Ну да. Если одежда человека - одна из его душ, то человек в одежде чиновника ведет себя так, как угодно императору, а человек в одежде ветха ведет себя так, как нужно шаману.
      Грубая зеленая ткань напоминала балахон, в котором ассу-ветхи из Унгуна сжигают последний сноп. Нан не видел причин, по которым его судьба должна отличаться от судьбы снопа. Ветхи, дети природы, ощущали полное с ней единство, верили в тождество душ людей и зверей и не видели разницы между человеческой и животной жертвой.
      Ночные туманы сгинули без следа. На небе не было ни облачка. Тень от столба чуть удлинилась и переползла вправо. Нан облизнул соленые губы и стал думать о том, чего ждет Маанари. Лагерь не шевелился, - а ведь лазутчики наверняка донесли об аресте наместника. Чем меньше князь будет медлить - тем легче будет его победа, Неужто и в самом деле князь ждет сына Ира? Неужто он вздумал присвоить не только чужое добро, но и чужого бога?
      Потом Нан стал думать о том, что горцы вполне успешно оборвали с него все, что служило вместилищем злой силы. Даже если князь захочет его видеть, что Нан ему скажет? Как там в "Книге творения ойкумены?" "Варвары вторглись в пределы ойкумены, но государь послал чиновника с благим государевым словом, и от речей этого чиновника варвары усовестились и попросили подданства?" Увы! Трудно варварам усовеститься, если при благом слове нет этак тысяч тридцати конных и пеших!
      Потом Нан стал думать о том, что предки нынешнего императора тоже родом с гор...
      Потом ему стало все равно.
      Ближе к вечеру какие-то метавшиеся перед глазами тени разложили вокруг костер. Новая волна нестерпимом жара обдала тело, дым заполз в слезящиеся глаза, и хриплые колокольчики шаманского балахона зазвенели где-то рядом.
      Ему запрокинули голову, и веревки перетянули горло.
      - Пей.
      Нан булькнул и подавился. Веревки мешали глотнуть, пока Нан не понял, что он сам и есть веревка, себя связывающая. Тогда веревка ожила и поползла вверх по столбу. Столб тоже ожил и стал личевым деревом. Дерево было мировым. Нан узнал его, так как оно было в точности таким, как Золотое Древо у государева трона, - только росло немного вкось, отклоняясь под действием кориолисовой силы. Верхушка дерева торчала выше стратосферы, в кадке Иршахчановой управы.
      Сам же Иршахчан выглядел наперекор своим изображениям: лицо у него было человеческим, а тело и когти - ихневмоновыми. С ним был Ир и все остальное, а Нан стоял перед ним без рук и без ног, как государственный преступник времен пятой династии.
      Нан склонился перед пристальным взглядом государя и глянул вниз. Земля далеко под ногами была плоская и ровная: только дураки, не видавшие взгляда Иршахчана, могли утверждать иное.
      - Пункт первый, - сказал Иршахчан по-старовейски, - колдовство, то есть присвоение чудес в частную собственность.
      - Уже конфисковано, - отозвался откуда-то судья Бужва.
      - Что еще? - спросил государь-мангуста.
      Бужва зашуршал свитками:
      - Пункт второй: взяточник. Пункт третий: лазутчик.
      - И еще самонадеянный дурак, - прибавил государь.
      Нан молчал, почтительно согнувшись, но тут не выдержал:
      - Это почему же дурак, о государь?
      - Потому что считаешь, что история зависит от случая и от тебя самого.
      - И неужели ты думаешь, что можно истребить в людях стремление к справедливости? - прибавил, каменно улыбаясь, судья Бужва.
      Иршахчан поднялся с трона и разинул рот.
      Короткая четырехпалая лапа с когтями нависла над головой Нана... "Подавишься", - подумал Нан, свернулся кольцом и превратился в блестящий винтик. Иршахчан обернулся сорокой, нацелился щербатым клювом. Нан стал соколом; Иршахчан - огромной пестрой дрофой. Тогда Нан оборотился мышью и забился под древесную кору: в ноздри ударило вековой сыростью и жучком-короедом. Иршахчан стал кошкой и запустил под кору лапу. Та с треском разодралась, сук мирового дерева хрустнул и не выдержал. Небо падало на землю по баллистической кривой, и Нан был тому причиной.
      Чиновник в ужасе открыл глаза и что-то залепетал.
      Зрители весело и хрипло смеялись: они не заметили свершившейся катастрофы... Нана взяли за шкирку, встряхнули, как мешок с мукой, поставили на ноги и повели сквозь расступающуюся публику. Слева шел рогатый шаман Тоошок. Справа шел белокурый племянник Маанари, побратим Кирена. Рука его тихо поглаживала рукоятку варнарайнского кинжала. Нан не знал, как относились друг к другу названные братья, но это было совершенно неважно. По обычаю варваров, за побратима полагается мстить, и Большой Барсук будет мстить, если хочет оставаться во главе своего отряда.
      Руки были по-прежнему скручены за спиной: эти узлы, стало быть, символического значения не носили и развязывать их ни кто не собирался. Тропка была ровной, но ноги почему-то норовили подогнуться.
      - Ага, - сказал слева шаман на ломаном вейском, - на восьмом суку был. Дрался.
      - Хотел бы я знать, кто победил, - с хрипом сказал Нан.
      - А какая разница? - удивился Тоошок. - На этом небе одна твоя душа дерется с другой твоей душой.
      Нана втолкнули в огромный шатер, украшенный с безвкусной жадностью грабителя. В шатре шел не то пир, не то совещание. Лавки были не застелены, чтобы видеть, что под лавками нет засады. На грубых деревянных столах громоздилось все, что бегает, прыгает, плавает и летает. Во главе стола сидел большой деревянный идол, а перед идолом стояло здоровенное блюдо с четырьмя серебряными ушками, до краев наполненное едой земли и реки. Горцы, дети природы, еще не дошли до такого свинства, чтобы садиться за пир без бога.
      Человек, восседавший справа от идола, грузно поднялся на встречу вошедшим.
      - А вот и господин инспектор из столицы! - проговорил он на вполне сносном вейском. - Сам император, о братья, обратил на нас свое лучезарное внимание в лице своего посланца.
      Нан так и не понял - намеренно или нет исковеркал человек придворные обороты, но вожди одобрительно гоготнули.
      - С чем пожаловал, господин инспектор?
      - Я пришел поговорить с князем Маанари, - сказал Нан.
      - Что ж! Я тебя слушаю! - и мужчина гордо подбоченился.
      Нан внимательно оглядел его. На фотографиях, виденных им, было три человека. Двое стояли сзади: шаман и племянник Маанари. Подбоченившийся человек нисколько не походил на третью фотографию. Нан отвел от него глаза и медленно зашагал вдоль скамей, вглядываясь в лица пирующих. Руки, связанные за спиной, совсем онемели. Нан остановился перед здоровым, как бык, белокурым бородачом лет сорока.
      - Разве князь Маанари уже настолько подражает императору Веи, что не может говорить без посредников? - спросил Нан, кланяясь ему.
      По столу прокатился сдержанный ропот.
      Князь угрожающе выставил вперед нижнюю челюсть и закричал шаману по-ветхски:
      - Ты говорил, что он нынче не сможет колдовать!
      Тоошок возразил: он обещал прогнать лишь черные чары, нельзя лишить ведуна всех чар и оставить ему разум. Князь неопределенно хмыкнул и оглядел Нана еще раз с головы до ног. Нан оглядел его в ответ.
      - Ну что ж, - произнес князь, - наши обычаи велят накормить гостя: присаживайся.
      Нан продолжал стоять.
      - Спасибо, князь, - сказал он, - но наши обычаи не велят есть со связанными руками.
      Пирующие сразу же загоготали, а вслед за ними рассмеялся и князь. Нан отметил про себя, что в империи другой порядок: первым смеется начальник, а уж затем - подчиненный.
      - Ну что, развяжем ему руки? - обратился князь к дружинникам.
      Те нестройно согласились, высказываясь в целом в том смысле, что вейские чиновники и так слабосильней крысы.
      С Нана сняли веревки и посадили на лавку. Князь сам вручил Нану полный кубок вина. Кто-то положил перед ним здоровенный кусок мяса на лепешку, заменявшую отсутствующие тарелки.
      - Зачем ты пожаловал сюда? Чтобы сглазить нас? - обратился князь к Нану. - Но это, - князь довольно улыбнулся, - тебе не удалось.
      Нана, привыкшего к тихим голосам и уединенным беседам, стеснял зычный голос князя. Маанари, казалось, не испытывал ни малейшей нужды в разговоре с глазу на глаз.
      Тут Нан стал говорить благое государево слово о могуществе империи, и слушали его вовсе не так хорошо, как об этом сказано в "книге Творения". Прямо скажем, слушали с откровенной насмешкой. А слова о военных поселениях, привилегиях и почете, которые можно получить, не рискуя в войне, развеселили князя.
      - Чем же мы рискуем, вступая в бой, - удивился Маанари, - разве ваши войска умеют драться?
      - Один ветх стоит сотни вейских воинов, - кивнул Нан, - но нас не в сто, а в тысячи раз больше.
      - А я слыхал, - прищурился Маанари, - что предки нынешнего императора тоже родом с гор. То, что сделал один горец, могу сделать и я.
      - А если не сможешь? - спросил Нан.
      Князь довольно засмеялся.
      - Ты поступил, как храбрец, явившись сюда, но все равно ты рассуждаешь, как чиновник. Это вейцы дерутся, чтоб что-нибудь получить, а ветхи дерутся потому, что любят драться! Если мы победим, мы завоюем ойкумену, а если падем - то окажемся сразу в раю!
      - А если ты попадешь в плен или потерпишь поражение, что останется от твоей власти, князь?
      - От кого мне терпеть поражение? - рассмеялся Маанари. - От господина Айцара, который продавал мне свое железо, и покупал у меня чужое зерно? Мне стыдно сражаться с войсками, во главе которых стоит базарный торговец!