- А - воспользоваться им? Разве не случалось отцам-пустынникам летать на укрощенном дьяволе к заутрене в Иерусалим?
      - Представьте себе, Дэвид, - несколько саркастически произнес Келли, - я сам об этом задумывался. Только это уж моя забота.
      Они уже стояли под самой стеной. Быстро смеркалось и столь же быстро спадала жара. Нан прислонился к стене спиной: толстенький, заплывший жирком сырцовый кирпич был теплее воздуха.
      - Вам не очень хочется, чтобы я совал нос в дела монастыря и расспрашивал монахов, - сказал он.
      - Ваша наблюдательность делает вам честь, Дэвид.
      - Но почему?
      - Потому что чиновники не пропадают в желтых монастырях подолгу. Это раз. Потому что вы выясните меньше моего, - два, а нервы вам истреплют вконец - это три. Ученые здесь едины только в одном - они чиновников не любят, а вейских особенно.
      Я не хочу давать им повод объединиться в травле общего врага землянина, который ведет себя, как вейский чиновник. Вас станут спрашивать, как это можно сделать такую блестящую карьеру к тридцати четырем годам, сколько взяток вы брали и сколько давали, скольких посадили за ведовство и скольких выпустили по блату, и вообще по тем или иным причинам станут ругать Вею. И если вы не выдержите и заявите, что, мол, всякий балбес, провалившийся на экзамене, ссылается на коррупцию, а меж тем половина высших чинов империи - из самых низов...
      - А если я с ними соглашусь? - засмеялся Нан.
      - Тогда скажут, что вы, как вейский чиновник, научились поддакивать собеседнику тем громче, чем больше вы с ним не согласны.
      Нан стоял у края чиновничьей тропы. Стражники выпололи ее накануне Ирова дня, но невыдернутые по лености корневища уже разворошили дерн и целеустремленно поперли вверх.
      Келли врал не так умело, как сановники Веи. Нан был готов поклясться: полковник боялся не за его душевное равновесие, а за сам монастырь. Недаром он давеча невольно дал понять, что не сомневается: господин Нан вполне способен употребить кое-какую информацию, доступную Дэвиду Стрейтону, на придворные интриги. И даже, чего добром, разорить весь монастырь, ежели он угрожает безопасности империи. Нет, в монастыре было еще много грязного белья, но полковник собирался отстирывать его сам...
      Что ж! Пускай! Для Нана ключ к тайнам монастыря лежал вне его стен. Что бы ни внушал отец Сетакет аравану Нараю, - добраться до Ира имел возможность лишь Нарай.
      Лунный брат, неведомый и безликий, мог быть поводом, но не причиной катастрофы, так же как донос в управе может быть поводом, но не причиной опалы. Лунный Брат был всемогущ и потому - нереален. Реален был затвор Айцара, реальна была угроза со стороны Маанари, реальны были люди пышного хлеба, и всех реальней был народ. Народ, который почитал императора богом, потому что он давал ему хлеб; и гроша ломаного не дал бы за бога, не справившегося с должностью. Народ, который был научен числить государство причиной всего сущего - и теперь считал государство причиной своих несчастий...
      - Да, чуть не забыл, - сказал на прощание Келли. - Знаете, что случилось с перстнем-гелиодором, который вы подарили наместнику? Он сначала любовался им, а потом услышал, что вы были у Нарая. Тогда он швырнул его на пол и чуть не скормил рыбам, а сын упросил вместо рыб отдать перстень ему. Его сын, по-моему, очень высокого о вас мнения, - и как о чиновнике, и как о колдуне.
      Шаваш не собирался прощать Ишмику сцены в саду, - тем более, что слежка за шустрым посыльным наместника была вполне оправдана интересами дела... И теперь, задумчиво повертев в руках перехваченную шпионами записку от Ишмика к Ните, он решил, что что-то в записке не так: спешность, с которой ее отправили, мрачноватый священный лесок, выбранный местом встречи.
      Густой кустарник на берегу канала укрыл людей Шаваша. Те хихикали про себя, всматриваясь при лунном свете в подробности любовного свидания и последовавшей за ним семейной сцене.
      Ишмик, сияя, объяснил, что наместник на днях выкупит для него девушку и даст лицензию на лавку. Нита плакала и твердила, что принесет в дом несчастье и замуж за Ишмика не пойдет. Ишмик сначала удивлялся, потом матерился, кричал, чтоб она не слушала брехню о его обязанностях при наместнике, воздевал руки к небу:
      - Что ты несешь, ты ж неделю назад была согласная!
      Ссора вышла капитальная. Но когда лодка взбешенного парня отошла от берега, а Нита, всхлипывая, запрыгала вверх по травяному склону, стражники обнаружили, что они были не единственными ее зрителями.
      В кипарисовом леске на девушку быстро и профессионально накинулись двое, зажав рот и захомутав шею веревкой. Стража сочла нужным вмешаться. Веревка, захваченная в руках злодеев, изобличала попытку инсценировать самоубийство. Ишмик, воротившийся из-за поднявшегося в леске гама, признал в них сослуживцев.
      Злоумышленники молчали, а Ишмик плакал всю дорогу до управы о потерянной лицензии. Он не понимал, что произошло. Наместник и вправду очень отличал Ниту, Ишмик так этому радовался. Он недоумевал: почему наместник сам за нее не вступился. После визита инспектора Ишмику пришлось во всем признаться, но и тогда наместник, против обыкновения, не гневался. Наоборот: засмеялся и похвалил за храбрость. Потом продиктовал записку и сказал, что даст денег на выкуп и устроит лицензию.
      Почему наместник послал людей в рощу, выяснилось очень скоро.
      Нита плакала, распустив губы и совершенно бросив заботу о привлекательном выражении лица, как плачут недавние крестьянки. Да, господин наместник хорошо ее знает, будь он проклят. Он часто звал ее на праздники в свой дом и в загородное поместье. И ничего не платил - такие чем сквернее себя ведут, тем меньше платят.
      - Потому не платят, что блудодейства по закону на казенных праздниках нет, - усмехнулась Нита.
      А в Иров день явился к ней в амбар, куда ее посадили. Дал стражникам две монеты и сказал, что, коль скоро ему пришлось провести ночь в этом проклятом месте, то уж лучше с Нитой, чем одному. Стражники начали было совестить наместника, сказали, что этакое дело да в такую ночь - страшный грех, но наместник сказал им, что бог далеко, а он, наместник, близко, и что как бы их не сослали на границу.
      В Иров день заниматься любовью в стенах монастыря! Да такой и кары-то грешникам не придумано, не бывало таких грешников. А что ей было делать?
      - Это сам Ир велел вам прийти на берег канала, - говорила Нита, чтобы такое святотатство не осталось безнаказанным. А мне теперь замуж нельзя, только в воду можно...
      Шаваш поморщился. Рассказ Нити полностью объяснял, с чем наместнику вздумалось шляться ночью в монастыре. Самое смешное, что это было алиби. Забавное алиби: все равно что сказать, "я не мог совершить убийства, пегому что в это время совершил кражу со взломом". Но именно то, что наместник Вашхог постарался это алиби уничтожить, доказывало, что он не виновен ни в убийстве судьи, ни в пропаже Ира. Прямо не виновен. А косвенно?
      Ишмик выложил все о своих обязанностях при наместнике, и его сослуживцам тоже пришлось разговориться. Исповедь слушали трое.
      Шаваш ходил тихо, как мангуста, из угла в угол, поглядывая то на инспектора, то на управляющем господина Айцара. Господин Митак ворочался в кресле, промакивал беспрестанно потеющий лоб и слушал Ишмика с видом весьма величавым - будто сам не мог поведать о своем хозяине вещей не менее занимательных. А ведь звали-то Митака не в судьи, а в обвиняемые, и еще позовут...
      Нан сидел с красными от недосыпу глазами, злой, как осенний водяной: ничего у него, стало быть, не вышло в монастыре, прогнали его желтые монахи и слушать не стали.
      Ишмик рассказывал, что наместник и вправду вел переговоры с горцами, и не столько сам, сколько старший сын его, Кирен, юноша суеверный, самоуверенный и любимый отцом до безумия: даром что болтали, будто мать его Вашхог спровадил на тот свет.
      Маанари спустился с гор по взаимной договоренности. Он раз грабил пару деревень. Наместник поспешил ему навстречу. Горцы разграбили еще одну деревню, поделили добычу, обрили у мертвецов головы и послали их в горских повязках к двору, чтоб в столице не волновались. Затем наместник провозгласил Маанари мирным горцем и победителем своего соперника, хотя всех своих соперников Маанари победил года полтора назад.
      Князь намеревался с налету захватить провинцию, но Иров день спас Харайн. Шаманы ветхов заволновались: Ир-де объявился в этом году не случайно. Кирен был в ярости, кричал, что появление Ира возвещает им победу. Но князь Маанари был не преклонен и заявил, что не двинется из лагеря, пока его шаман Тоошок не повидается с сыном Ира.
      Ишмик, понятное дело, не знал, что шаман уже поглядел на Ира.
      Ишмик говорил, и Шаваш думал, что просвещенный веец не станет красть Ира. Этого ему не позволит ни разум, ни воспитание. Это преступление чужака, горца, который и в самом деле верит в богов. Ведь каждый мыслит бога по своему образу и подобию. Для вейца Ир - абсолютный мир, а для горца - абсолютное оружие...
      Монахам неслыханно повезло, подумал Шаваш, что кто-то из чиновников убил судью и Ир остался в целле без присмотра. Иначе вместо дела об убийстве судьи было б дело об убийстве желтого монаха... Горцы твердят наместнику, что испугались Ира, а сами ждут только одного, - чтобы старый Тоошок оборотился сыном Ира, тогда им и наместник не нужен.
      Сквозь распахнутое окно в комнату плыл смоляной чад факелов, оседланные кони стражников переминались под окном, да отчаянно бранился Канасия, командир Айцаровых наемников. Люди его скучали в управе вот уже полтора часа; два часа им выписывали еду, поставили казан с мясной разваркой, и что же? Час назад зашел на судебную кухню вор, подхватил казан с мясом - и был таков!
      - Бардак, а не управа! - орал Канасия, и от голоса его сыпались чешуйки с бронзовых ставней и завитки с карнизов.
      На столе сиротливо лежали, придавленные нефритовым божком, восемь приказов об аресте военачальников из списка Айцара. Приказы были заготовлены загодя Митаком и Шавашем. Всего в войске было 14 старших командиров. Пятеро из них не пользовались доверием Вашхога, один предпочел донести о заговоре Айцару. Оставались восемь человек, предпочли предать родину, но не своего покровителя. Кто-то из них не захочет живым идти в тюрьму - остальные из тюрьмы наверняка живыми не выйдут.
      Шаваш, однако, видел: Нан вежливо ловчит, не торопится ставить подписи под ордерами, чего-то ждет. Вдруг инспектор слегка побледнел, извинился и поспешно вышел, сжимая на груди пузатенькую гемму: Нан никогда не носил амулетов, а тут вдруг, ввиду божественности расследования, нацепил "лисий глаз".
      Митак и Шаваш переглянулись: управляющий шепнул с легкой усмешкой, что господин Айцар тоже любит помолиться перед важными решениями.
      Потом перегнулся с трудом через спинку кресла и зашептал, что племянник давно ненавидит дядю, ненавидит до безумия, до истерик, и, видать, наконец нашел единственный способ разделаться с дядей, не пострадав самому...
      Нан вернулся бледный, быстро подмахнул ордера и попросил у Митака проводника до арсамиковой переправы. Митак вежливо осведомился, что инспектор собирается у переправы делать.
      - Что-то мне подсказывает, - нехорошо улыбнувшись, ответил Нан, - что господину наместнику уже сообщили об аресте Ишмика. И что он не стал дожидаться, пока мы явимся его арестовывать, а поскакал к лагерю горцев, через арсамикову переправу.
      Перевозчик молча доил корову, исподлобья поглядывая на вооруженных чиновников. Крупные глаза коровы поблескивали в темноте, чуть разбавленной светом жирника, и в углу светился красный надзирающий глазок скотьего бога. В деревне животные, идолы и люди жили все вместе, и почтенья перед домашними идолами у крестьян было не больше, чем у средней хозяйки - перед электроутюгом. Благо идол и утюг делали одно и то же: облегчали труд и ни на какую таинственность не притязали.
      Нан сидел на почерневшей лавке, удивляясь, как в такой темноте хозяин не опрокинет молока. "Если я поймаю Кирена, даже Шаваш решит, что я колдун", - подумал Нан, оглядывая набившихся в хижину стражников.
      Нан рассеянно щурился, вспоминая управу наместника, ее прочные ограды и башни, откуда удобно стрелять, и слуг, не столько преданных господину, сколько боящихся кары за соучастие в его преступлениях. Да, наместник прав, что не захотел бежать из города. Союзником князя должен быть не беглец, а всемогущий чиновник. Да и кто знает, сколько людей погибнет при штурме его управы? Нана успокаивала лишь мысль, что это будут люди Канасии.
      Перевозчик с громким стуком поставил корчажку с молоком на стол, развернул вытащенный из ларя узел с плоскими лепешками и добавил ко всему этому несколько луковиц.
      - Больше ничего нет, уважаемые господа служащие, - сказал он.
      Нан опрокинул в себя кружку молока и вышел во двор. Две луны, одна другой упитанней, висели над крышей, лунные дорожки скрещивались, как лучи от двух прожекторов, над мутной водой реки и пропадали в густых тростниках, лягушки кричали что-то торжествующе-лягушачье, тихо шипели водяные мыши, и от выволоченной на берег лодки пахло свежей рыбной убоиной.
      Нан не поленился протиснуться к дальнему углу навеса, заставленному всяким хламом. Так и есть: там стояли бочки, доверху набитые серебристыми пузанками, лов которых в это время был строжайше запрещен.
      Нан пошел к хижине, отряхивая с платья мелкий мусор.
      У двери он остановился и прислушался. Кто-то трагическим полушепотом рассказывал басню про судью-оборотня Тувика; только вместо "Тувик" всуе говорил "Нан".
      Хоть о цели визита молчали, и то ладно.
      Нан пихнул дверь, и разговоры стихли. Перевозчик глядел на Нана с восхищением и ужасом. Потом он набрался храбрости и спросил:
      - А что, господин инспектор, опять драться будут?
      - Кто?
      - Наместник с горцами.
      - С чего ты взял?
      - Ну как же. Лагерь этих, - тут переводчик употребил слово, неясная этимология которого подразумевала то ли отсутствие у именуемого детородных органов, то ли отсутствие породившего его государства, - рядом, не напрасно ж вы сюда явились.
      - Ты их и за людей не считаешь, - заметил Нан.
      Перевозчик удивился.
      - Дома у него нет, - загнул он палец, - храма у него нет, поля нет, чиновника тоже нет - какой же он человек. Человек работает, а эти только грабят. Намедни в Зеленую заводь явились, девок перепортили, амбары дочиста обобрали. А ведь они это зерно не съедят, а просто по воде пустят. Не сеяли, а обобрали - разве это люди?
      - Но ведь чиновники, - быстро спросил Нан, - тоже отбирают то, чего не растили?
      Лодочник поглядел на него лукаво.
      - Начальство - совсем другое дело, у нем право.
      - Право - отбирать?
      - Я вот отбираю молоко у коровы. А ведь это ее молоко. Я отбираю яйца у кур, а ведь это их яйца. Разве я не император в своем дворе? Какое право имеет теленок жаловаться, что я его прирезал - разве я его не за этим растил?
      Сзади заухали одобрительно и удивленно.
      "Вот и Айцар, - подумал Нан, - тоже растил себе из племянника домашнюю козу".
      Лодочник подумал и осторожно спросил:
      - Так как - пойдут все-таки войска на горцев или нет?
      - Несколько разбойников бежало из управы, и я их ловлю, - ответил Нан.
      Лодочник кивнул, а потом удивился:
      - Так откуда ж вы знаете, высокий господин, что они проедут здесь?
      Нан сказал, пристально глядя на крестьянина:
      - Я не то что где они проедут знаю: я и за тобой на двадцать локтей вглубь смотрю. О благе государства рассуждать умеешь, а пузанка десять бочек засолил? Небось обидишься, если я у тебя рыбу в казну отберу - а ведь ты ее ни растил, ни сеял!
      Корова плеснула в темноте хвостом и протяжно замычала.
      Лодочник затих и в ужасе забился в угол.
      Долгожданные путники пожаловали через десять минут. Двое людей наместника сразу поспешили вниз, к лодке. Кирен, возбужденный ночной скачкой, спрыгнул с коня и забарабанил в гулкую дверь. Его отменный пегий конь переминался рядом, пофыркивал, топтал грязь во дворе. Кирен нервно и весело дергал узду.
      - Разрешение на ночную переправу, - заспанно буркнул Нан, выходя из домика в непромокаемом плаще и косынке поверх платья.
      Юноша помахал листком перед его носом. Гелиодор, камень-оберег, камень воинской удачи, мигнул на его пальце и заблестел ярче грубых аметистов горского кинжала. Нан проворно ухватил бумагу.
      - Кем подписано? - спросил он, щурясь.
      - Господином наместником, поворачивайся живей!
      Нан сунул бумагу в рукав.
      - Как инспектор по особо важным делам, я отменяю разрешение наместника, - сказал он.
      Глаза юноши затравленно блеснули, и тонкая рука столичного школьника метнулась к рукоятке горского кинжала. Но Кирен никого в своей жизни не убивал, кроме связанных павлинов перед алтарем Иттинь. Нан страшно ударил его по руке с кинжалом, и услышал, как тонкие пальцы юноши захрустели, как трубочки тростника, если наступить на них ногой. Мальчишка вскрикнул от боли и полетел в прибрежную тину. Прошлогодние камыши пошли с треском ломаться, из них бойко выпрыгивали стражники. Мокрые сети заблистали в их руках при луне, как серебряные невода, которыми ловят души грешников карлики огненных управ. Но мальчишка не сопротивлялся больше, и его безо всякой сети волокли на берег, как большого неувертливого сома. Губы Кирена дрожали, глаза глядели на инспектора с суеверным ужа сом, и лицо его, помертвев, стало совсем как лицо отца.
      Когда Кирена уже довели до мостков, один из стражников в латаных штанах дернул шестом с крючком, и нарядный барчонок полетел в воду.
      - Но-но! - заорал стражник, - не балуй, Ишь, идет, как пьяная скотина!
      Мальчик молча встал, подобрал левой рукой сломанные хрящики правой, и заплакал, не от боли, а от обиды. Он не понимал, как все произошло. Он всю жизнь мечтал служить империи. Он сидел над военными книгами, он чуждался товарищей, он часами прыгал на левой ноге, пытаясь исправить врожденную хромоту, он только об этом и просил черных и белых богов... Он не хотел становиться предателем! Но неделю назад отец вызвал его к себе и, рассказав, как обстоят дела, добавил: "Можешь предать меня - но сын предателя никогда не сделает карьеры..."
      А теперь даже инспектор из столицы считает его изменником...
      Нан повернулся и стал взбираться наверх. Жирный лесс-белоглазка мягко рушился под ногами.
      - Колдун, - закричал сзади Кирен.
      Люди Канасии сыпались через игрушечные стены резиденции наместника; лошади их истоптали клумбы, и сапоги развели грязь на паркетных полах.
      Нан не верил своим глазам: никто и не пытался сопротивляться. Охрана и слуги разбегались, чтоб не попасться правосудию под горячую руку. Нан шел мраморными анфиладами, факелы плясали на золотых плетенках карнизов, стражники несчетно умножались в зеркалах, и запах их потных тел мешался с запахом ночных цветов и благовоний.
      Люди Канасии, рассыпавшись по комнатам, вязали дворцовую утварь в узлы из бесценных варнарайских шелков. Люди Нана сначала стеснялись, но потом бросились наверстывать упущенное. Инспектор не препятствовал разорению: то, что не ухватят сегодня охранники, завтра растащит народ. Нан не собирался нарушать обычаев и охранять хрупкую красоту дворца от народного гнева: да разбуженный Кархтаром Нижний Город и не потерпит такого нарушения своих прав... Завтра, завтра дорвется народ до золотого века в саду опального чиновника, оборвет золотую листву с капителей, зажарит ручных барасинг в наивной надежде, что мясо их слаще телятины, а, главное, приносит удачу, чин и богатство.
      А наместник, без свиты и без охраны, сидел в женских покоях. Давешний мальчик, примостившись на резной скамеечке у его ног, читал монотонные стихи Айринны.
      Наместник завороженно слушал, - не стихи, а тихий шорох начинающегося погрома, и на звук раздвигаемой занавеси даже не повернул головы.
      - Я вас ждал много раньше, господин инспектор.
      Нан, не спрашиваясь, уселся в кресло напротив.
      - Кто вам сказал об аресте Ишмика и посланных вами людей?
      - Добрые люди видели вашу лодку на канале и доложили мне.
      - Добрые люди на канале или добрые люди в моей управе?
      - Зачем мне вам рассказывать о добрых людях, господин инспектор? Я лучше расскажу вам об Ишмике: ведь он у меня не благотворительными делами заведовал...
      Наместник щелкнул пальцами. Мальчик зашевелился в углу комнаты, подошел к низенькому, выточенному из яшмы винному столику и поднес Вашхогу глубокую, горбоносую чашку с вином. Другую чашку мальчик с поклоном предложил Нану. Нан помотал головой. "Вот кофе бы я сейчас выпил", неожиданно всплыл во рту утренний вкус.
      Наместник пил маленькими глотками, слегка причмокивая, явно наслаждаясь наступившей тишиной.
      - Не правда ли, забавно, - наконец сказал он, опростав чашку. Первый раз решил позаботиться о благе народном, но, видно, этого чиновникам не суждено.
      - Что вы имеете в виду под народным благом? - осведомился Нан.
      - Горцев я имею в виду, господин инспектор, горцев.
      - Это вместе с которыми вы разграбили западные деревни, и послали головы крестьян императору?
      - Бросьте! Там любой областной начальник награбил больше, чем все войска Маанари. И до смерти довел - тоже больше. Ведь чиновник ненасытен, а горцы никогда не грабили больше, чем могут съесть.
      - Вы продались врагам империи.
      - Именно продался, - засмеялся наместник, - потому что во всех торговых сделках всегда был неудачлив, как крот! Продался! Император платит своим чиновникам лучше, чем горцы. Император дает им воровать, а горцы зарывают их живьем в землю. Всех. Рано или поздно.
      - Не вижу тогда логики в ваших поступках.
      - Логика вам пригодится, когда будете ловить мелких воришек, а не наместника.
      - Вас обидел император? Отказал в чине?
      - Отказал в просьбе. Три года назад шесть тысяч человек ушло в столицу - строить новый дворец. Они ушли, и мы не смогли вовремя починить каналы. Два года назад император потребовал десять тысяч человек помните, ему захотелось наказать реку, в которой он едва не утонул на охоте? Велел, чтоб отныне в ней не могла утонуть даже курица - и за лето десять тысяч человек разобрали реку на бесполезные каналы и превратили земли под столицей в болото. Невиданный и оригинальный проект. Когда каналы строят, чтоб заболачивать землю, а не поливать, - это ли не символ царствования? А в Харайне каналы вновь не были очищены от ила, и урожай был ниже. А в этом году на стройку императорском дворца и прочистку столичных озер ушло еще десять тысяч человек, и везде, где проходили суда с мрамором для государева дворца, были разрушены дамбы, и император в третий раз отказал мне в просьбе о сокращении их числа, а господин Мнадес с нарочным объяснил мне, насколько мои просьбы не угодили императору. Эти десять тысяч вернулись на две недели позже, чем начался сев. Вы понимаете, что такое - вернуться на две недели позже, чем начался сев? Вы понимаете, что такое - заиленные каналы?
      Какой горец может ограбить Харайн больше государя? Сколько бы ни отнял Маанари зерна - ему и в голову никогда не придет отнять у земли ее силу. На площадях провозглашают, что воля императора заставляет расти рис, но любой чиновник знает, что воля императора способна лишь сгубить урожай.
      В этом году урожай будет лишь на храмовых и государственных землях, которые я велел прочищать любой ценой. Я надеялся, что паводок будет обилен, но вышло наоборот. Это значит, что крестьяне мало соберут со своих полей, и в столицу полетят доносы. Я буду отозван, и вероятно, судим. Господин Мнадес выговаривает мне за жалобы, дядя норовит стушеваться, а араван Нарай, уж верно, показал вам доносы о разорении храмовых убежищ. Крестьянам выдадут хлеб из государственных запасов, и они будут благодарить императора, который снабдил их хлебом, отнятым в соседней провинции как раз для таком случая. А моя голова будет торчать из земли у аллеи Приятных Прогулок, пока не порастет травкой, для торжества правосудия.
      Нан смотрел на наместника рассеянным взглядом. Изо всего сказанном его заинтересовала лишь одна фраза. Она объясняла многое из того, что произошло в Иров день. Остальное было словоблудием плохого чиновника и хорошего софиста.
      - Чего ждет князь Маанари?
      Наместник потер руки. Голос его стал внезапно визгливым.
      - Ждал! Ждал, инспектор, а не ждет! Но арест Ишмика за ставил меня поспешить и сейчас, в эту самую секунду, в лагере убивают военачальников, в которых я сомневаюсь. И известие об этом уже дошло до Маанари. Так что ваша жизнь очень скоро будет зависеть от того, как вы обойдетесь со мной.
      Нан выбрался из уютного кресла и подошел к Вашхогу. Из кошеля на поясе он достал два сложенных листа. Наместник, скосив глаза, следил за ним с брезгливым торжеством.
      - Мне одно непонятно, - спросил Нан, облокотившись о кресло наместника, - почему вы не отправились к горцам сами, а послали к ним сына?
      Наместник вздрогнул.
      - Боюсь, - продолжал Нан, - что тысячники Нинев, Вешаник, Лич и Минчев были арестованы ранее, нежели до них дошли ваши приказания. Вот их список, - узнаете руку вашего дяди? - и список этот был мне передан еще днем. Что же до вашего сына, то я побоялся отпускать его одного, темной ночью, в варварский стан, и даже не через мост, а через полузаброшенную арсамикову переправу. Мне пришлось, знаете ли, силой убедить его переночевать в моей судебной управе.
      Наместник, как зачарованный, потянулся за своим письмом к князю. Нан быстро отдернул руку.
      - Так вот, - тихо сказал Вашхог, - какие дела задержали вас. - И вдруг закричал:
      - Что с моим сыном?
      - Пока - ничего. Видите ли, я хотел бы лично повидаться с Маанари. Но боюсь, что меня подстрелят прежде, нежели я доберусь до его лагеря. Я спросил дорогу и пароль у вашего сына, но он не захотел иметь со мной дела, а посоветовал обратиться к злым духам, мне помогающим.
      Нан не стал уточнять, что духи, по мнению Кирена, помогали инспектору с тем, чтоб отомстить не верившему в чародейство отцу. И рассказывать, как именно мальчик называл отца.
      Наместник хрипло рассмеялся:
      - Могу посоветовать вам то же самое.
      - Пытки надежней ворожбы, - спокойно сказал Нан. Он знал, как добраться до князя. Но ему не хотелось давать лишнего повода для сверхъестественных сплетен, и любопытно было посмотреть, много ли стоит вызывающий тон наместника.
      - Вы с ума сошли! О чем вы будете творить с Маанари?
      - Попрошу его отвести войска, - улыбнулся Нан.
      Наместник рассмеялся.
      - Он сначала убьет вас, потом разгромит - все равно - войска Харайна, а потом убьет меня, потому что ему будет выгодно считать меня предателем.
      - Я отправлюсь поговорить с Маанари, - сказал Нан. - Если я вернусь, я освобожу вашего сына. Так как мне найти Маанари?
      - Лес Парчовых Вязов, часовня Лита, - пробормотал Вашхог. - Там ждут человека, который приедет на пегой кобыле, подаренной самим Маанари. Вы скажете этим людям, что вы от меня, и они проведут вас живым к князю. Только что вы ему скажете, чтоб он выпустил вас живым?
      Пегая кобыла князя Маанари была превосходна, как все лошади горцев: высокие, тонконогие. Нан пересел на нее у переправы, распрощавшись со своими людьми и отдав им запаренного коня.
      Луна Ингаль зашла, луна Галь еще висела на небе. Тростники по обеим сторонам двора топорщились еще гуще. Самого лодочника нигде не было видно. Нан заглянул под навес - так и есть, бочонков с соленой рыбкой уполовинилось.
      Стражник, неловко орудуя шестом, оттолкнулся от южного берега, и Нан остался один на тихой Изумрудной дороге, по которой раньше ночью не ходили из-за разбойников, а теперь - из-за горцев.
      Инспектор из столицы скакал мимо сизого леса, зябнущего еще от ночных холодов, мимо аккуратных непросохших полей, деревушек, согнанных к превосходному государственному тракту. Верный своей репутации колдуна, он тихонько разговаривал с талисманом, болтавшимся на шее.
      Талисман вел разговор, не состоявшийся три часа тому назад. Пользуясь тем, что Келли читает ночные службы, инспектор подскакал на храпящем коне к монастырской ограде, о чем-то угрожающе пошептался с Роджерсом. Тот вынес ему из монастырского подземелья маленький тупорылый лазер, еще кой-какую чепуховину, и даже примиренно кивнул на прощание.
      - Вы и вправду думаете, что Ир у горцев? - спрашивал талисман.
      - Я не думаю, что горцы нуждаются в чуде, чтоб покорить Харайн. Я боюсь, что это Харайн нуждается в чуде, чтоб не быть завоеванным.
      Талисман фыркнул.
      - Так вот зачем вы отправились к ветхам в одиночку? Хотите организовывать чудо без просвещенных свидетелей?
      - Да. Маленькое чудо местного значения. Если, - с некоторым ужасом в голосе прибавил инспектор, - убить императора Веи - это все равно, что проделать дырку в сите. А если убить князя Маанари, - это все равно, что проделать дырку в пузыре...
      Поля, деревенька, опять поля, заброшенная кумирня под громадным вязом, украшенным ленточками...
      Город ночью булькал, как казан с вздувающейся кашей, переполнялся теми, кто не знает, где найти ночлег, и теми, кто не знает, как повеселей провести ночь, шкворчал мясом жареным и мясом потным, пах благовониями и отбросами. Деревни ночью спали, а бодрствовали лишь в праздники, когда вершились обычаи предков, заказавших весной и осенью обновлять мир.
      Руки крестьян работали днем и ночью, а разум их отдыхал круглосуточно.
      "Разум мирских людей бывает трех разрядов. Есть разум императора, чтоб порождать все сущее. Есть разум чиновника, чтобы отдавать приказы. И есть разум крестьянина, чтоб исполнять приказанное", - вспомнил Нан слова написанного десять веков назад "Трактата о земледельческом искусстве".
      Воля императора наполняет водами реки и каналы, а чиновники указывают, где строить дамбы и водяные колеса. Волей императора злаки растут из земли, а чиновники размечают поля и указывают, что на них сеять. А крестьяне имеют разума лишь на столько, чтоб исполнять предписанное. Они сеют, и жнут, и пашут, а про себя улыбаются самонадеянности государства. Кто не знает, что не одной лишь волей императора растут злаки из земли, что есть и другие боги: свой у каждом дерева, свой у каждого места.