Это был протокол допроса детоубийцы, дочери какого-то скорняка. Девица показала на Нарая как на отца: он-де отказался заботиться о ребенке, чтобы не повредить своей незапятнанной репутации.
      - Ваше величество, - бросился Нарай к ногам императора, - это клевета, чудовищная клевета!
      Молодой государь почти отпрыгнул от коленопреклоненного человека, ловившего край его одежд, хотел что-то сказать, но промолчал и, помедлив секунду, быстро покинул приемный покой.
      Тем же вечером господин Нарай получил приказ о назначении на пост аравана в провинции Харайн. Он должен был покинуть столицу в течение суток.
      Вот такую историю рассказывали многие, и она была ничуть не лучше и не хуже множества других. А так ли было все было на самом деле или нет, кто знает? Какое-то письмо в этом было замешано точно, а там - кто разберет?
      Господин араван с видимым удовольствием рассматривал подарки Нана. Не фрукты, не безделушки - рукописные книги.
      Араван Нарай не любил печатных книг.
      В рукописной книге всегда было имя переписчика и дата переписки: по ним можно было составить гороскоп книги, чем Нарай частенько занимался в ссылке, - у каждой из книг была своя судьба. У печатных книг судьбы не было, была лишь базарная цена. Недаром печатный станок вначале был придуман для печатания денег. Продажные книги вели себя, как продажные женщины, заигрывали с читателем и поганили души.
      Нарай знал, что его книги тоже печатают на дешевой серой бумаге. Он не хотел этого. Он хотел, чтобы его книги учили наизусть.
      На плоском дне подарочной корзинки лежали три старинные книги: "Комментарии к "Книге государей" Минчева из Арты", анонимная "Повесть о бунтовщике Исмене" XIV в., и названная так по первым строкам "Когда в Луури...", - компиляция уцелевших хроник историков Аракки, - ныне крошечной, постоянно живущей на государственные выдачи провинции на севере империи. Царем одного из некогда многочисленных городов Аракки был великий Иршахчан.
      Нарай с нежностью провел пальцем по тисненому замшевому переплету. Бесчисленные варианты этой книги всегда захватывали душу Нарая картиной иного общественного устройства, или, скорее, общественного расстройства. Хронисты невольно свидетельствовали, как в стране, где землей распоряжается человек, а не государство, люди начинают продавать друг другу и землю, и плоды ее, и самих себя. Как отдаются на откуп целые области; как правительство, не имея власти над собственными землями, принуждено разорять чужие; как состоятельность частных граждан влечет гражданские распри, и как велико могущество мудрецов, способных найти выход из этого положения.
      - Рад вас приветствовать в моей "тростниковой хижине", - произнес господин Нарай. - Древним книгам легче дышится в древних стенах.
      Нан вежливо поклонился, окидывая взглядом кабинет. Дом был трехэтажный, каменный, как и все казенные дома при управах, но слова Нарая были не просто фразой. Стены араванова кабинета, подобно хижинам древних чиновников, были и в самом деле обшиты пористым вейским тростником.
      Да! Нынче трудно в Харайне найти тростниковые стены, - куда легче найти золоченые балки и гобелены, расшитые цветными шелками. Более того, сам тростник перевелся в провинции совершенно. Один человек из столицы, считавший Нарая небесполезным, попросил другого человека из Чахара послать баржу с тростником в провинцию Харайн, оформив ее под рис. Так что, по правде говоря, золоченые балки обошлись бы дешевле чахарского тростника...
      Господин араван стукнул в небольшую медную тарелочку, вызывая слугу с чаем и закусками, и за руку подвел гостя к ждавшему того креслу. Гость, однако, сел лишь после хозяина. Ранг у обеих чиновников был теперь одинаковый, но столичный инспектор был чуть не вдвое моложе аравана провинции, и притом - разве мог он позволить себе забыть, что это Нарай в свое время положил начало его карьере?
      - Я чрезвычайно признателен вам за книгу Минчева, господин Нан. Вижу, что вы не забыли случайной фразы... Я ведь ищу ишуньский извод Минчева лет десять. Говорят, в нем анонимным переписчиком сделаны два века назад прелюбопытные дополнения.
      - Дополнения эти, - по моему мнению, - высказался Нан, - не столько любопытны, сколько прельстительны. Ишуньский извод переписывают редко - и поделом. Книга Минчева показывает, что мир и спокойствие царят в государстве только тогда, когда каждый следует долгу, а не выгоде. Она уподобляет общество мелодии, правильность которой - в согласии нот. Добавления ишуньского анонима противоречат идее книги. Он пытается доказать, что мир и гармония возможны и тогда, когда каждый, пренебрегая долгом, следует лишь собственной выгоде. В одном месте это очень ярко выражено: аноним уподобляет общество арке, которая возносится в высоту, потому что каждый ее камень по отдельности стремится упасть.
      - И вы считаете, что аноним неправ?
      - Я вижу вокруг очень много камней, которые норовят упасть, но я не вижу, чтобы они все вместе устремлялись к небу, - усмехнувшись, проговорил Нан, и добавил: - А тех, кто стремится к небу поодиночке, ждет опала.
      Нарай зорко взглянул на плечо столичного чиновника, и Нан подумал, что не стоило, получив три дня назад девятый ранг, рассуждать об опале, ожидающей честных чиновников.
      Но араван клюнул на похвалу гостя. Откинувшись в кресле, сначала тихо и запинаясь, потом все громче и громче заговорил он о том, что три года назад был пешкой в чужих руках, что получил поделом и многое передумал...
      Нан насторожился.
      Чиновники продажны, - но продается лишь то, на что есть спрос. Корни злоупотреблений - не в высших чиновниках, а в Нижних Городах.
      Нижний Город не соблюдает справедливой цены. Если цена на его рынках выше справедливой, цехи норовят продать товар мимо государственных лавок, а когда она ниже, Нижний Город наносит ущерб цехам.
      Люди Нижнего Города развращают себя бездельем и народ непозволительной роскошью. Крестьяне перестают тачать сапоги, а отправляются за ними в город. Чтобы купить сапоги по несправедливой цене, они по несправедливой цене сбывают зерно. Равновесие в государстве разрушается. Добродетель народа терпит ущерб. Народ ропщет на злоупотребления чиновников, а злоупотребления чиновников проистекают из распущенности народа. Чтобы возвратиться на путь предок, недостаточно принять меры по наказанию казнокрада, надо принять меры по исправлению народа.
      Нан слушал, вежливо кивая, глядя то на высохшие суетливые руки собеседника, то дальше, туда, где у нарочито простого, сработанного, как велят древние законы, топором, дверном косяке, болтался круглый амулет. Суеверие было непременным признаком той старины, которой был привержен Нарай. Даже боги в этом доме - не часть веры, но часть идеологии.
      "Сейчас он скажет, - думал Нан, - что собственность ведет к вечным раздорам и тут же обвинит богачей в том, что они объединились в заговоре против империи. Поставит в образец деревню и тут же заклеймит ее распад... Идеология не боится противоречий. Противоречия существуют в ней на правах аксиом".
      Нан ненавидел Нарая так, как обычно ненавидел людей, которым причинял зло, и которые об этом не знали. Три года назад Нарай положил начало карьере Нана, - а Нан, доверенное лицо Нарая и его противников, воспользовался этим, чтобы половчее подставить ему подножку. Нан не испытывал угрызений совести ни тогда, ни сейчас. Нарай развязал в столице эпидемию ложных наветом, которые кончались для людей вещами похуже, нежели назначение главой провинции. Боялся Нан только одного: не прослышал ли Нарай о роли молодого чиновника в своем падении? Играет ли он сейчас перед Наном роль - или искренне излагает очередной проект государственного переустройства. Наверняка этот проект и написан уже, и лежит в ожидании удобной оказии, не иначе как Нана и попросят отвезти его в столицу...
      А Нарай уже, бледнея и заикаясь, говорил о бесчинствах в провинции. Бесчинства, судя по словам аравана, были изрядные. Айцар, первый богач провинции, продавал оружие горцам. Наместник пьянствовал по харчевням с ссыльным поэтом Ферридой, сбивал шапки с прохожих. Дошло до того, что стражники стали бояться арестовывать ночных грабителей: а вдруг это наместник буянит в чужой лавке? Чернь, впрочем, была в восторге.
      - Деревни пустеют, а наместник свозит в свой сад статуи, украденные из храмов, люди голодают, а в бухгалтерских книгах господина Айцара растут тысячные прибыли. А деревни западного края, разоренные в сообщничестве с горцами?!
      Все это Нан уже встречал - в записке бунтовщиков. Можно было бы подумать, что господин араван цитирует сие сочинение, если бы отождествление вора и собственника не было в империи общим местом.
      Право же, кажется, это говорит не араван, а чиновник об одном хвосте! Старик не мог настолько утратить влияние на дела: стало быть, предпочитал не встревать, а смаковать в доносах вред от действий наместника, по принципу: "Чем хуже, тем лучше".
      - А ереси! - внезапно вскрикнул араван. - Знаете ли вы, Нан, что в провинции не две, а три главы! Целые деревни - лишь легальные формы деятельности секты!
      Вас едва не убили утром! А почему? Да потому, что мятежники могут убить вас в любую минуту, - вас, меня, - и убийца даже не посчитает себя героем, потому что будет уверен, что настоящий убийца - это тесак, заколдованный волей Кархтара, а человек - лишь инструмент при тесаке!
      Сморщенное, как персиковая косточка, лицо аравана исказилось, в глазах плясал неподдельный ужас.
      - А Смятая Тростинка? Этот человек колдовством смущает народ, говорит, что может сидеть на колосе, не сминая его, обещал Кирену, сыну наместника, вылечить хромоту!
      Нан чуть поднял брови. Сектант по прозвищу Смятая Тростинка был врагом Кархтара, предводителем соперничающего толка "длинных хлебов" и ни в чем плохом не был замечен, кроме хождения нагишом мимо общественных управ. Нан опять не мог не подумать, что в списках арестованных накануне бунта значились в первую очередь "длинные" сектанты, куда менее боевитые, чем Кархтар...
      - И поэтому вы приказали судье арестовать мятежников? - спросил Нан.
      - Да. Я сам составил списки. Вот оригинал.
      И Нарай вынул из бамбукового складня для документов и протянул инспектору несколько листков, исписанных изящным почерком в стиле "летящих по ветру лепестков".
      Нан углубился в изучение имен.
      - Но здесь я вижу в основном клички "длинных" хлебов! - вдруг изумился инспектор, - неужели их настолько больше, чем "пышных"?
      - Их ересь опаснее, - вскрикнул старик, - они смеются над миром, публично испражняются у подножий статуй, а Смятая Тростинка на глазах у народа совокупился с кошкой, засунув ее в кувшин! Это называется у них, отрицать искусственные преграды, "жить по природе". Но что значит "природа?" Природы не существует вне государства! После мятежа Лиминны Харайн превратился в страну болот и озер, а Чахар стал пустыней. Наши каналы и есть наша природа, а каналы не соблюсти без чиновников!
      Нан помолчал. Некоторые из прочитанных им доносов обвиняли Нарая в том, что тот, пользуясь служебным положением, арестовал всех соперников своего друга-еретика. Сам Нан, по крайней мере, предпочитал сектантов, совокупляющихся с кошками сектантам, убивающим людей.
      - Но покойного судью все считают человеком наместника. Почему же он исполнял ваш приказ?
      - Он поссорился с наместником.
      - Когда? Почему?
      - В прошлом месяце наместник увидел на улице дочь судьи: девушке семнадцать лет, редкой красоты барышня. У наместника четыре жены, - он захотел пятую.
      Нан поднял брови. Древних законов в империи никто не изменял, и многоженство запрещено не было, но вывелось частным образом. Просто брачный контракт первой жены обыкновенно включал запрет на другие браки, или же женщина брала с собой в дом подругу. Иметь три-четыре жены было странно, быть пятой женой - просто позорно.
      - А как же контакт первой жены? - спросил Нан.
      - Она умерла, от огорчений или яда, - кто знает?
      Араван помолчал и продолжил.
      - Покойный судья попытался найти друге место, взял долг в деньги и заплатил двести тысяч за должность в Иниссе. Продавец скрылся с деньгами, заимодавец потребовал от судьи вернуть деньги, угрожая напустить на него разбойников. Не думаю, что это было случайно, возле всей этой сделки крутился один из самых грязных людей наместника, некто Ишмик. Судье намекнули, что все его беды кончатся, если он отдаст дочку. Тогда судья пришел ко мне и сказал: "Я ничего не хочу, а хочу лишь сделать наместника Харайна пылью в государевых глазах".
      - А двести тысяч? Он их вернул? Он не пытался просить у вас этих денег?
      Нарай даже оскорбился.
      - Господин Нан! Откуда я могу взять двести тысяч? Ни один честный чиновник за жизнь не накопит и половины этой суммы!
      - А какие-нибудь практические шаги для обвинения наместника судья предпринял?
      - Да. За два часа до смерти он сказал мне, что заполучил ужасные для наместника документы.
      - Какие?
      - Он не сказал. Вошел какой-то монах, и судья отошел в сторонку. Он не хотел, чтобы нас считали друзьями.
      Нан вынул из рукава отделанный слоновой костью самострел.
      Араван не изумился при виде оружия, - видимо, новости из судебной управы достигли его еще днем, вероятно, с платой за доставку.
      - Судья был убит вот из этого самострела. Вам не случалось видеть его раньше?
      - Я не имею права посещать управу наместника и не имею желания посещать дома его клевретов. Но не думаю, что сам наместник решится на такое дело. Скорее всего, кто-то подслушал наш с судьей разговор, и наместник приказал одному из своих людей убрать предателя.
      - Преступление, - сказал Нан, - совершил тот же человек, который ночью бросил самострел в колодец. Это мог быть только сам наместник.
      Нан помолчал и объяснил:
      - Выйдя из комнаты в сад, наместник оставил следы на мокрой земле, а потом, возвращаясь, наследил по всей деревянной террасе.
      - На земле отпечатались следы наместника?
      - Не только.
      - Чьи же еще?
      - Ваши.
      Араван долго глядел на свои сапоги, крытые синим сукном с вышитым у носка серебряным пламенем.
      - Я не покидал ночью отведенного мне покоя, - возразил араван. - Что же касается сапог, то рисунок на каблуках сапог аравана утвержден самим государем Иршахчаном. Такой рисунок подделать легче, чем крест вместо подписи неграмотного крестьянина!
      Нан помолчал. Действительно, насчет сапог - это был неплохой довод. Сильный. Очень сильный довод, если бы настоящей уликой были следы, а не показания датчиков...
      - Господин араван, каково ваше мнение о мятежнике Кархтаре?
      Араван поднял брови.
      - Мне странно слышать от вас такой вопрос, господин Нан. Как может чиновник относиться к мятежнику? Воды наших источников замутнены грязью, но разве мы очистим их, добавив в грязь - крови? Однако искоренять надо не ересь, а ее причины. Варвары и мятежники приходят в империю вслед за богачами. Чтобы не было бунтов, не должно быть богатых.
      - Каковы в таком случае ваши отношения с Кархтаром, господин араван?
      - Никаких.
      Тогда Нан раскрыл бывшую при нем корзинку для документов, вынул оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного судьи, и протянул их Нараю:
      - Это показания одного из арестантов о том, что он неоднократно сопровождал бунтовщика к вашему дому.
      Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
      - Этих показаний не может быть.
      Точнее, господин араван сказал не совсем "не может быть". Он употребил прошедшее сослагательное, - книжное время, используемое для описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
      Нан молча сгреб листы и сунул их в бронзовый, на витой ножке светильник, пылавший перед статуей Белого Бужвы. Пламя обрадовалось и принялось за листы.
      - Вы правы, господин араван, - сказал молодой чиновник, - этих показаний нет.
      Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать три года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на чиновничьей шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
      Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин, едва сводил концы с концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в само центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были особенно капризны, на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило недоглядеть за каналов или вовремя не обработать растения. Водный инспектор деревни, собирая приданое для дочери, намекнул, что мог бы уделить участку дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или не имел на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой проказы, заражая поля взбешенных соседей. В таких случаях по закону государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание с государственного поля, но законы в последнее время соблюдались только за плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто нуждался, а как раз наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
      Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать землю. То есть не продать, по законам земля не продавалась. Но древний законы позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который при жизни родителя возьмет на себя заботу о земельном участке. Нынче о богачах говорили: "Тысячи отцов сын".
      Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
      Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом участке: его манила столица.
      Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают, повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами по себе.
      Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег, либо унижений.
      К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
      Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха, где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные ремесленники. Было и прошло.
      Было время, когда вокруг Верхнего Города рос Нижний. Он рос из ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и прочей почтенной, квалифицированной публики, имевшей свидетельства о выходе из общины и зарабатывавшей лучше, чем в деревне. Прошло и это время.
      Нижний Город переполняли толпы нищих, не находящих, а то и не желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически эти людей не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило крестьян. Они пробавлялись случайными заработками, незаконными промыслами, или питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где правили законы даровой экономики, где кормление нищего приравнивалось к кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше соблазняли и его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей, чем частные лица, безнаказанностью, норовили стать банками и финансовыми корпорациями.
      Города из центров управления превращались в центры производства, а из центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне. Веселые девицы посылали его с записочками к клиентам; они норовили заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик неизменно добывал за услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку и прикармливала его поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие просьбы и умел стушеваться, когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны, но ни одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
      В городе Шаваш выучился грамоте. Он слушал глашатаев, зачитывавших толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились, оставался у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
      Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что частное лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому что за это строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
      Никто в столице не знал точно, каким образом малолетний воришка исхитрился продать себя в дом одного из самых высокопоставленных вельмож империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года - Андарз и Нан устроили маленького раба в лицей Белого Бужвы. Теперь запоздало поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким мальчикам. Но при чем здесь Нан?
      Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к себе в управу.
      Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора Веспшанки: "В империи и сын пастуха может стать первым министром".
      Шаваш отослал свою подарочную корзинку вдове Увинь вместе с письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего, в личный дом покойного судьи. Вскорости Имия, маленький, верткий человечек с красными слезящимися глазками, вернулся и доложил, что скорбящая вдова счастлива принять секретаря столичного инспектора.
      - А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным глазком, - в малом саду гуляет. - И откланялся.
      Шаваш вспомнил, как почти нечаянно столкнулся с барышней утром в покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что означало "белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия была необычайно хороша. Ильва как можно натуральнее испугалась, увидев незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная встреча была тщательно продумана вдовой, желавшей показать блестящему молодому чиновнику свое прелестное дитя.
      Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в косую клетку двумя лунами, траву вокруг устилали лепестки опавших цветов. Шаваш, большой охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в сад, никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
      Но Ильва у нижней беседки была не одна.
      Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с живыми орхидеями, что само по себе было скандально: во время траура полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял человек, которого Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а теперь отбирает вторую? Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
      Ишмик наклонился и сорвал с клумбы большой розовощекий пион. Он присел на корточки перед Ильвой и протянул ей цветок. Но слова, последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
      - Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы не имеете права его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы даже не дождетесь урожая мушмулы...
      - Это наш сад, - капризно сказала девушка.
      - Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик, - не человека, а должности. Как только будет назначен новый судья, вам с матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а через год будете рады стать простой наложницей! Вам не нравится наместник, а через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
      - Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
      Ишмик засмеялся.
      - Что же прикажете господину наместнику - отравить остальных? Ваш отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили по улицам Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет? Не орхидеями, барышня, и даже не инчем...
      Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и шероховатые ветви вишни.
      - У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
      - Друзья вашего отца - друзья господина наместника. Они не станут помогать вам.
      - Мы уедем к дяде в Ламассу.
      - Но Ламасса - это тоже Харайн, и господин наместник лишь из чувства дружбы к вашему отцу утвердил дядю ее налоговым инспектором. Во что превратится ваша жизнь у человека, который благодаря вашему упрямству перестал соответствовать должности?
      Ильва перегнулась пополам и начала тихонько всхлипывать.
      - Послушайте, барышня, - сказал Ишмик. - Я тоже кого-то люблю, но есть обстоятельства, когда надо любовь запихать в рукав. Хотите, наместник даст вашему милому должность при зерне и сыре?
      - Я никого не люблю, - всхлипнула Ильва, - никого!
      - Так это же еще лучше, барышня - вскричал Ишмик, - давайте найдем молодого чиновника и попросим у него за должность три тысячи, а у наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
      И кто его знает, что бы барышня Ильва ответила на этакое деловое предложение, - если бы Шаваш не услышал за спиной своей, на дорожке, шаркающие шаги. Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка, справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно вышел из-за угла.
      - Ах, вот оно как, - растерянно произнес Шаваш, глядя на барышню с кавалером.
      Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла инициативу в свои руки.
      - Господин секретарь, - закричала она, с недевичьей силой вцепившись в рукав Шаваша, - господин секретарь, да прогоните же вы его!
      - Эй, Ишмик, - насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями и пихнув ее в руки сводника, - ты слышишь, что сказала барышня?
      Ишмик побледнел.
      - Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, - продолжал Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
      Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди кувшинок.
      - Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, - сказал насмешливо Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
      Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш, - Нан всегда сможет за меня почтительнейше извиниться".
      - Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
      Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
      - Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься, так казанок упустишь.
      - Наглец, - сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве. Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите, сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
      Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору смелого секретаря.
      Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где траур.
      Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным благовонием, от которого слегка кружилась голова.
      Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и примыслила все остальное.
      Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не встречавшихся друг с другом.
      Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала, что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от подобных забав считался первым признаком нелояльности.
      Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
      Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко, запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради дочери поссориться с посланцем самого наместника...
      Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам в лукошке, боги лукавы и неверны, - когда ошибаются, а когда и намеренно врут. И, узнав о происшедшем в саду, бросила в курильницу дорогого приворотного снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой чиновник поймет, чем пахнет - женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.