- Оружие. Три контейнера с такими же штучками, из которой стрелял Лия, и еще парочка - с боеприпасами к ним. Еще три контейнера - вот с этим, - и Баршарг подал экзарху лениво блеснувший в аварийном свете ракетомет, похожий на огромную снулую белугу.
      - А остальное?
      Глаза Баршарга нехорошо сверкнули.
      - Мой военный опыт подсказывает мне, ваша светлость, что когда половину склада занимает оружие, другая половина редко занята мешками с мукой. Остальное - тоже оружие, просто непонятно, как оно действует.
      Экзарх молчал. По правде говоря, ему хотелось плакать, но он забыл, как это делают.
      - Следует ли, - спросил араван, - предоставить государю доклад о происшедшем?
      Харсома поглядел на него удивленно и сказал:
      - Государь нездоров, к чему тревожить его пустыми слухами? Отложим доклад до Государева Дня: я лично объясню отцу, как обстоят дела.
      Араван Баршарг усмехнулся. Что возьмешь с вейца... Да уж, после Государева Дня император будет здоров, только имя его будет не Неевик, а Харсома.
      "Великий Вей, - подумал экзарх, - неужели он не понимает, что может быть, все наши планы уже лишены смысла? И что мы похожи на преступника, который стремится выиграть в "сто полей", а над ним читают смертный приговор..."
      Стальные внутренние лепестки съехались за чиновником в потертом кафтане и рослым командиром-аломом. Ночной свежий воздух пахнул в лицо, на озерной ряби лежали, как два скрещенных меча, лунные дорожки от Галь и Ингаль.
      Экзарху было страшно: и доселе в историю вмешивались не вполне мертвые вещи: Города, Идолы, Дворцы, - но вот эта не вполне мертвая вещь как герой истории была особенно отвратительна.
      У костра варвары раскурочили большую банку из корабля, с какой-то сладостью с орехами, и съели.
      - Я же сказал, - ничего не трогать!
      Командир отряда потупился перед Баршаргом. По красивой картинке на банке люди признали в ней волшебный горшок: сколько ни съешь, все будет полон. А вот подвела картинка.
      Командир пнул банку со злостью и сказал:
      - Почему они едят такую радость, а мы - нет?
      Экзарх брезгливо усмехнулся.
      - Вы видите теперь, - с мрачным убеждением заговорил араван, глядя на гладкий, без рисунка, кокон. - Это злой бог создал мир. Они покорились злому богу, и он отдал им звезды.
      Экзарх кивнул. Араван был из тех, кто любит искать оправдания собственной жестокости в божьем промысле. Впрочем, люди всегда норовят различить в небе то же, что донимает их на земле.
      - Да, - сказал араван, - а что вор этот, который вопил, что его убьют?
      - Как что? - разозлился экзарх. - Сказано же в законах Иршахчана: "Простой человек всегда прав".
      Через неделю экзарх сидел за налоговыми документами, когда в роскошный его кабинет вошел секретарь Бариша. Секретарь вполголоса доложил, что учитель экзарха, господин Адарсар, посланный в Харайн с инспекцией, трагически погиб, попавшись в лапы разбойникам Прозрачного Леса. Эти гнусные люди прислали ему письмо от имени вдовы некоего угольщика, жаловавшейся на притеснения. Инспектор отправился тайком расследовать жалобу и попался в засаду.
      Экзарх дернул углом рта и спросил:
      - Надеюсь, он не долго страдал?
      Глаза Бариши, недолюбливавшего аравана Баршарга, прямо-таки распустились от радости.
      - Напротив, - сказал Бариша, - на теле почтенного ученого - следы жесточайших пыток. Разбойники, наверное, думали, что инспектор везет с собой много взяток и пытались узнать, где хранятся деньги.
      "Сволочь", - подумал экзарх о Баршарге, и ровным голосом сказал:
      - Смерть моего учителя не останется безнаказанной, и произошла она только оттого, что столица запрещает мне держать внутренние войска! Надо увеличить отряды по борьбе с разбойниками и истребить всю эту нечисть. Я хочу немедленно видеть аравана Баршарга.
      В тот же день случилась еще одна смерть, вызвавшая куда меньше пересудов: пятый секретарь архивной управы, которого Харсома месяца два назад взял от наместника за чрезвычайную осведомленность в делах сект и взяток, помер при обстоятельствах несколько скандальных: а именно, покончил с собой в публичном доме через пять минут после того, как босоногий мальчишка принес ему какую-то записку.
      А еще через пять минут в дом ворвались страшные "парчовые куртки", тайная стража, подведомственная аравану Баршаргу, и десятник парчовых курток долго бранился над покойником.
      Господин экзарх выразил свое соболезнование жене и пятерым законным сожительницам покойника, и по городу пополз слух, что секретарь отравился, испугавшись возмездия за хищения.
      Араван Баршарг явился в кабинет Харсомы лишь вечером.
      - Я вижу, вы не теряли времени зря, - сказал Харсома, - но я бы предпочел, чтобы этого негодяя секретаря взяли живым.
      - Я тоже, - сказал Баршарг, - я уверен, что за его спиной стоял сам наместник.
      Харсома нахмурился. Между наместником провинции, бывшим повстанцем, и ее араваном, лучше всех против повстанцев сражавшимся, царила весьма понятная неприязнь, которую Харсома всячески приветствовал. Чем больше вражды между чиновниками - тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома был недоволен.
      - Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов компрометирует наместника, а не вас! Государыня Касия просто хорошо заплатила секретарю!
      Поджал губы и спросил:
      - Что с кораблем?
      - Мы вынесли все контейнеры, - сказал Баршарг, - засыпали ход к кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры я оформил как мешки с хлопком и шерстью, присланные из Иниссы в счет возврата провинциального долга, и разместил в Далахском складе.
      - Почему не в разных местах?
      - У меня есть много глупых чиновников и много чиновников, преданных мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан одновременно.
      - Оно опасно?
      - Да. Двое моих инженеров взорвались, пытаясь разобраться в устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот будет слышен даже на той стороне ойкумены.
      - Немедленно прекратите возиться с оружием, - сказал экзарх. - Если об этом пронюхают шакуники, или в столице...
      Баршарг промолчал. По правде говоря, на минах подорвались уже не двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, - он вышел на минуту из лаборатории справить нужду, и взрывная волна швырнула его на землю с расстегнутой ширинкой.
      - Людей так и не отыскали? - спросил экзарх.
      Баршарг нахмурился. По правде говоря, он сразу подумал, что у приборов корабля они ничего не выпытают, а вот у команды... Вот уже неделю, с тех пор, как нашли страшную находку, парчовые куртки аравана Баршарга шарили по всей провинции. А теперь убийство Адарсара предоставило великолепный повод для сыскной операции. Задерживали всех: контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы были переполнены заключенными, прихожие - доносчиками. Экипажу упавшего корабля было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар - это вам не неприятности, это живые премиальные. Баршарг уже пришел к определенным выводам.
      - Я полагаю, - сказал араван, - что продолжать эти поиски - только чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать в контрабандисты всех, кто ни проходит мимо, чтобы содрать с этих людей взятку.
      - А люди со звезд?
      - Я убежден - их нет в ойкумене. Когда корабль падал, от него отделилась звезда поменьше. Она должна была упасть далеко-далеко, за страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть шлюпки поменьше. Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись.
      - Почему?
      - Они везли оружие, - сказал Баршарг, - и если с их кораблем случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь.
      - Что ты предлагаешь делать?
      - Проверять, для начала, всех тех, кто пересекает границу между страной аломов и Варнарайном.
      Экзарх помолчал.
      - Проверять - означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это будет указ, равносильный запрету на внешнюю торговлю! Даттам первый закричит, что я хочу восстановить монополию государства!
      - Добейтесь такого указа от государя и выставьте его как происки государыни Касии, - пожал плечами Баршарг.
      Прошло три недели, и господин экзарх получил из столицы официальное приглашение участвовать вместе с государем и народом в летней прополке риса.
      За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами от столичных шпионов. Господин экзарх вставал с рассветом, стало быть, дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь.
      - Никаких известий о людях со звезд? - спросил экзарх.
      - Никаких, - вздохнул Баршарг. - Я вчера получил письма из Верхнего Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями.
      - Западными Землями? Теми, что оставил Аттах? Но ведь там одни дикари...
      - По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз выгодно: за один железный наконечник они дают десять жемчужин.
      Экзарх замолчал и глянул на стену. На стене висела карта мира, утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота - горы, дальше - море, и за морем - Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха еще полтысячелетия назад.
      Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась Горным Варнарайном.
      Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства, предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда, пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ существования.
      Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль, дозволенную благородному, утратив культуру и государственность, города и ремесла.
      Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле...
      - Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал обещание, проговорил Баршарг, - значит, он заставит варваров присоединиться к империи.
      - А ты сомневался? - засмеялся экзарх.
      И вдруг взял Баршарга за подбородок.
      - Сомневался - или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько, что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не простишь Арфарру!
      После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже. Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь лет - на год больше, чем сыну Касии.
      Империя - да возродится!
      Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.
      После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных помыслах наследника.
      - Процветание народа, спокойствие государства, - отвечал Харсома.
      Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился, неприятно улыбнувшись.
      - Власть, - сказал экзарх.
      Монах глядел все так же исподлобья.
      - Удивительно, - сказал он, - но я не вижу, какой из ответов - ложь.
      Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома.
      Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок - длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только из-за качества работы, - из-за тождественности узоров и древних оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную силу.
      Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими шифрами и запретной грамотой - даже доставило ему удовольствие.
      Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры.
      "Я не знаю, что он хочет, - писал Неревен, - потому что он сам этого не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим на Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!" Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и говорит: "В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый - за свое имущество".
      Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли, явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы, но дики. Никаких ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как пятьсот лет назад - в западных городах. Господин Даттам берет их с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не препятствует и считает их лазутчиками".
      Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако, был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был вообще отменный нюх на истинное.
      Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю! Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение, пожалуй, может и рассердиться...
      Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого, конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом.
      Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на дутое стекло, - а теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней - а теперь вот приплыли на восток сами.
      "А ведь это - как знамение, - подумал Бариша. - Как говорит Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам: ойкумена - должно значить весь мир... Миру снова тесно в своих границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы", - думал Бариша, и глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению, диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане - единственным живым существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был заботиться день и ночь... "Как, однако, задержалось донесение, - думал секретарь, почему-то с тайной досадой, - давно пора и третьему быть..."
      2
      Прошло две недели: наступил первый день Шуюн. Два события произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым словам указов.
      В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за три.
      Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка, накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное.
      - Так что же? - сказал один из стражников. - Мы уже и не застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции?
      Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом смущении.
      Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его отчет и расставил везде красные галочки.
      - Этот человек жаден и очень неумен, - сказал экзарх. Бариша возразил:
      - Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
      Экзарх сказал:
      - Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.
      Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.
      И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено, спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными ароматами.
      - Ах, - говорит Гайсин, - какой прекрасный сад! Хотел бы я быть белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
      А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
      - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро, поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в этом озере!
      А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и краснеет.
      - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
      Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
      - Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком месте.
      - Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это ты права! - И даже поразился такой тонкости в суждениях.
      - У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а садик при нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им полюбоваться.
      В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик в Нижнем Городе.
      Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик каждую ночь.
      И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
      - Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал меня в городе.
      Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.
      - Лезь, - говорит - в большой ларь.
      Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на стенку, а на стенке - зеркальце, подарок Гайсина.
      - Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
      Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
      - Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая, не нужна пошли к судье на развод и добро делить.
      А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, - думает, у нас не варварские обычаи, не публичный суд".
      Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
      - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
      А женщина полезла ему в глаза, визжит:
      - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
      А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.
      Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
      - Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им поровну.
      Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
      - Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать, однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
      Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:
      - Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...
      И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.
      В чем тут было дело?
      В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
      Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
      Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами.
      Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего.
      Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое.
      Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
      Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.
      - Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, - но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев.
      Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
      - Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана?
      А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
      "Великий Вей! - подумал Гайсин. - Истинно: вверх плюнешь - усы запачкаешь, вниз плюнешь - бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха - еще хуже.
      Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и показал указ Даттаму:
      - Сожалею, но ничего не могу поделать, - сказал он, а про себя подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне неисчислимые бедствия".
      Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия презирал.
      Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать, черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз - на бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли, второй раз - на бумагах, предоставлявших право чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, - сказал, улыбаясь, экзарх, - что цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного - светлое, из истины - ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли".
      Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот - первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном, а завтра - он, Даттам.
      Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не простил.
      Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.
      - Господин Даттам! - с отчаянием сказал он. - Я бы... Я бы... Но ведь с вами - господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!
      Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.
      Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ.
      Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал на ухо.
      Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:
      - Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный Варнарайн теперь - часть ойкумены. А эти люди - граждане города Ламассы, стало быть - подданные государя. В чем же дело?
      Гайсин кое-что сообразил:
      - В вашем личном разрешении! - выпалил он.
      Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.
      Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, - думал он, - неужели мы - одногодки? От этого человека осталось имя - и печать. Да и еще знания. Великий Вей, - это смешно, что люди, думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и замки, - а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов.
      Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял все. Экзарх - человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что Арфарра хотел сделать из короля образцового государя, соперника империи, и не его вина или заслуга, что король - глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет - это зависит только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует, в том числе и его голова.
      Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил.