Граф был, по общему мнению, человек алчный, жадный до денег и трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян своих он согнал с полей, обнес поля изгородями, а шерсть продавал храму. Кроме того, торговал с храмом серебром и железом. Даттам послал эконома Шавию вперед с известием, что к вечеру караван будет в замке, с Шавией поехали двое бывших дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат.
      А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана.
      На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана - легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, - меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, - подумал Даттам, оглядывая спутника, - это если нельзя - торговец, а если можно разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить".
      - Расскажите мне о вашей империи, - попросил Бредшо, - сколько лет ее порядкам?
      Даттам наклонился, потрепал по холме коня.
      - Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как она сама. Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране "твое" и "мое", и с тех пор из нее исчезли зависть, злоба, корысть, и прочая и прочая, глаза Даттама сузились. - Две тысячи лет назад! Запомните! И не путайте, пожалуйста, его с сыном основателя нынешней династии, тоже принявшим тронное имя Иршахчана и также отменившим "твое" и "мое".
      Бредшо подумал.
      - Ага, - спросил он, - стало быть, император Иршахчан Второй только восстанавливал законы, а не учреждал новые?
      Даттам кивнул.
      - И с тех пор за два столетия законы не менялись?
      - Ни одной священной буквой. Правда, иногда приходится уточнять значения некоторых слов в законе.
      - Каких же?
      - Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого Света не положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены. Но государь Меенун пояснил, что "ойкумена" значит не "весь обитаемый мир", а "весь цивилизованный мир". А так как цивилизованный мир, как известно, совпадает с границами империи, то получилось, что войско уже дошло до пределов ойкумены и что по этому случаю можно отменить и войско, и налоги на его содержание.
      - Экономно, но неразумно, - заметил Бредшо.
      - Очень разумно, - возразил Даттам. - Государь Меенун немало посулил войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что кто-то посулит еще больше. Как сказано в официальной хронике, государь Меенун "умел отличать важное от второстепенного". Понимал: справедливый государь на троне - вот это важно, а одна-другая разоренная провинция - дело второстепенное.
      - И с тех пор в империи нет войска?
      - Никакого! Только охранные поселения. Это что! При государе Иршахчане и тюрем не было, были только покаянные селения.
      Даттам помолчал, подправляя уздечку.
      - Да, сначала слово, а потом толкование. Знаете, сколько тысяч жизней сохранил доклад о несовпадении объемов понятий "преступная взятка" и "добровольный дар признательного труженика"? Или, например, в законах Иршахчана Второго сказано: Государь должен "менять высшие посты каждые три года". И вот век назад языковеды выяснили, что при Иршахчане Первом фраза значила "назначать высших чиновников каждые три года". Чувствуете разницу?
      Бредшо подумал и сказал:
      - Менять чиновника - надо обязательно на другого, а вот утверждать можно того же самого, стало быть, теперь чиновнику сподручней получать... добровольные выражения признательности.
      Даттам осклабился:
      - Стало быть, теперь чиновник может думать о своих прямых обязанностях, а не о том, куда его загонят через три года.
      Бредшо удивился такому рассуждению. Странно: Даттам, в конечном счете, рассуждал не как торговец, а как чиновник: образованный, радеющий, - но чиновник. И все приводимые им толкования облегчали жизнь чиновника, а не предпринимателя.
      Какой, собственно, статус у этого человека, который в стране, лишенной частной собственности, вполне официально владеет миллионным состоянием? Теневого предпринимателя? Или теневого чиновника? Какую цену требует с Даттама его хозяин, экзарх Харсома, за возможность тысячекратной наживы?
      Какую игру ведет этот человек? В этой поездке он набирает армию. Армия должна явиться к Весеннему Совету и слушаться приказаний Даттама. А какие будут приказания?
      Надо сказать, что Белый Эльсил ничего не знал о том, что Марбод Кукушонок жив, и отдал своих дружинников, Торхерга Бычью кость и его брата, Даттаму. Те не возражали, потому что Даттам тоже был удачливый человек. Это они поехали с экономом Шавией к замку, а утром поспешили обратно к каравану.
      Когда они на обратном пути подъезжали к мосту через овраг, Торхерг вдруг увидел проповедника, убитого в Золотом Улье: тот стоял серым кулем и показывал под мост. Торхерг глянул и увидел, что под мостом стоит Марбод Кукушонок, иссиня-черный, Даттам, весь в крови, и сам Торхерг, и вообще все вокруг полно мертвецами. Тут конь заржал, встал на дыбы и сбросил Торхерга.
      - Ты ничего не видел? - спросил Торхерг брата.
      - Нет, - ответил брат.
      - Плохо дело, - сказал Торхерг, и рассказал все, как было.
      - Это ты двойника перед смертью видел, - сказал брат. - Наверное это нам за убитого проповедника.
      Тогда Торхерг подошел к крестьянам, рубившим неподалеку лес, и спросил:
      - А вы ничего не видели?
      Те отвечали:
      - Нет, господин. А вы кто же будете?
      - Мы, - сказал Торхерг, - были люди Марбода Кукушонка, а теперь люди господина Даттама. Сдается мне, однако, - добавил Торхерг, - что нам нужно спешить обратно.
      А Даттам и Бредшо все ехали и ехали рядом, и Даттам рассказывал Бредшо о последнем указе экзарха, дозволяющем частные занятия алхимией. Старый указ: а вот теперь не спросишь, откуда у человека золото. Даттам, впрочем, не упомянул, что указ экзарх выпросил у императора в обмен на голову хорошего знакомца Бредшо - Арфарры.
      - Я гляжу, - сказал Бредшо, - экзарх Харсома очень любит торговцев, коль скоро даровал храму такие монополии. Надеюсь, когда он станет государем, его вкусы не изменятся?
      Даттам откинулся в седле. Да, господин экзарх очень любил деньги. Даттам вспомнил его усталый, чуть хрипловатый голос: "Произрастающее из земли уходит в землю, и богатство страны остается прежним. Богатство страны возрастает тогда, когда она больше продает, чем покупает. При древних государях золото и серебро приходили из-за границы, потому что страна больше продавала, чем покупала. А теперь золото и серебро уходят за границу, потому что мы ничего не продаем, а только тратим настоящие деньги на подкуп князей". Хорошие слова - если не считать того, что экзарх Харсома всем говорит хорошие слова. Мыши говорит "беги", а мангусте говорит "лови", и деньги он любит больше жизни, а власть - больше денег.
      - Господин экзарх поощряет торговлю, - ответил Даттам, - потому что торговля - это государственное преступление. А с преступлений можно получить доход. Только, разумеется, - покажите мне государство, которое бы не обирало делового человека.
      - Я бы вас свозил ко мне на родину, - улыбнулся Бредшо.
      Даттам рассмеялся.
      - Вы очень мало говорите о своей стране, но вы думаете, я не догадался, на что она похожа?
      Бредшо слегка изменился в лице.
      - Таких городов много по южному побережью. Кадум - из из их числа, и все западные земли были такими. Вы считаете всех чужаков - прирожденными рабами, гордитесь своими народными собраниями и именуете это народовластием.
      Даттам дернул узду и расхохотался, а потом приподнялся в стременах и закричал на все ущелье:
      - Но народ не властвует никогда! Вместо него у вас правят болтуны или тираны. И залог их власти - ненависть народа к богачам. Я был в таких городах, как ваш! О! Ваши богачи имеют право купить землю, развести на ней торговую плантацию и прогнать крестьянина в город. Но этот крестьянин еще и гражданин. Разве городские болтуны оставят его в беде? Разве они позволят ему продавать свой труд, как он продал свою землю? Нет, они будут кормить его бесплатным хлебом, который добровольно отдадите вы же; они будут платить ему за участие в народном собрании и в суде. И в этом суде он будет судить вас - памятуя, что размер его дохода зависит от количества конфискованного имущества. Перед вашим судом опасней быть богатым, чем виновным! А когда проданных земель и задолжавших граждан станет слишком много, тогда народ сойдется и постановит произвести передел земли и отмену долгов, и назовет это демократической революцией. Ваша чернь знает - чем меньше участников в дележке, тем больший кусок пирога достанется каждому. Поэтому она никогда не допустит чужеземца в число граждан. Потому ваши муниципии обречены на вечное младенчество - или завоевание. Вы враждуете друг с другом, как здешние сеньоры, и даже хуже, потому что когда вы захватываете городок - вы не берете с него дань, как с вассала, а выжигаете дотла, как торгового соперника. И когда Золотой Государь завоевал западные города - ему даже не было нужды менять их строй, до того самозабвенно бросились его славить. Зачем? Он только крупно сэкономил на чиновниках, великодушно разрешив городским магистратам по-прежнему раздавать свое зерно нищим, да еще возложив на них ответственность за сбор налогов. - Тут Даттам рассмеялся и продолжал: - Знаете, как говорится: белая собака, черная собака - а все равно кусается... Демократия, королевство, империя... Государство и предприниматель - это два клинка в одних ножнах.
      - Это все, - спросил Бредшо после некоторого молчания, - что вы имеете против народовластия?
      - Нет, не все, - отвечал Даттам. - У вас не только хорошие болтуны, у вас еще мудрецы замечательные. Учтите - государь Иршахчан и в самом деле правил две тысячи лет назад. И это мудрецы изъяснили ему, что все зло мира произошло, когда человек изобрел слова "твое" и "мое".
      Тут подъехали к широкой расщелине, через которую шел подвесной мост, и Даттам начал распоряжаться. Мост сильно раскачивался, под ним, далеко внизу, росли грецкие орехи и тополя, кусты, текла маленькая речка. А караван к этому времени был большой: сначала повозки и охранники, потом ламы с грузом, потом священная желтая повозка Шакуника, потом рабы, тоже с тюками: товар несет другой товар, потом опять повозки. На священной повозке развевалось храмовое знамя, золотая цивета, и еще веер-значок: лама, навьюченная собственной шерстью: тоже товар, несущий товар.
      Даттам дождался, пока желтая священная повозка со знаменем Шакуника переедет через мост, и снова поскакал вперед. За ним - Бредшо, молодой племянник графа, Торхерг Бычья Кость, и еще трое дружинников, имена которых здесь не упоминаются. Из-за золотого перемирия они ехали без оружия. У всех, конечно, были мечи, потому что свободный человек без меча не ходит. У дружинников и Даттама были луки, потому что кончились времена предков, и звери золотого перемирия не соблюдают. Еще было три швырковых топора, секира и пять дротиков, - а больше никакого оружия не было совершенно.
      Сразу за мостом стоял резной храм. Вокруг храма шла почерневшая деревянная галерея, а на круглой крыше сидел бог Варайорт, сам шельмец и покровитель шельмецов. У бога было девять глаз, по числу сторон света, и он весь перекосился от старости и гнева; в сотне шагов от храма дюжина мужиков рубила священную кипарисовую рощу.
      Даттам подъехал к рубщикам и недовольно спросил:
      - По чьему приказу рубите рощу?
      Один из мужиков повернулся и ответил:
      - Господин велел.
      Даттам с досадой крякнул и поглядел на графского племянника. А тот засмеялся, потому что считал, что дядя, торгуя с империей, ведет себя жадно и неблагородно. Кроме того, Варайорт был богом вейским, местным и простонародным.
      Племянник сказал:
      - Не имею чести знать дядиных распоряжений по хозяйству. Но полагаю, что если можно разорять общинные поля, то и священную рощу - тем более.
      Даттам поглядел: рощица уходила в ущелье, росла на неважной земле, и от вырубки ее все равно было мало проку. А Даттам знал, что всеми делами заправлял не столько граф, сколько его жена, женщина вздорная, и, надо сказать, совсем жадная. Даттам спросил:
      - Господин или госпожа?
      Меж тем подошло еще несколько крестьян, и один из них ответил:
      - Господин в мире только один, общий для всех. И вот вы мне скажите: если мы сообща пользуемся вечными вещами, то тем более должны быть общими вещи преходящие. Как же можно огораживать землю и резать ее кусочками?
      Графский племянник ткнул себя от удивления пальцем в лоб и сказал:
      - Да ты что говоришь?
      А Даттам не стал спорить, повернул коня и закричал:
      - Назад!
      Тут мужики с топорами бросились на всадников, а сверху кинули конопляную сеть. Сеть, однако, зацепила ветвь дерева: всадники пригнулись и выскочили, только трое запутались. На узде у Бредшо повисло двое мужиков, остальные прыгали вокруг с вилами и топорами. Меч у Бредшо был тот, что подарил Белый Эльсил: рукоятка увита золоченым шнуром, на шнуре надпись на языке богов, - и больше никакого волшебства. Бредшо, однако, научился на турнирах за три недели драться как следует, отбился и поворотил коня. Коня мужики могли бы без труда зарубить, но пожалели дорогое животное.
      Даттам уже скакал обратно, и наперерез ему - человек в синем кафтане на коне и с копьем. Человек ударил копьем, Даттам увернулся, зажал копье под мышкой и дернул коня: всадника выворотило из седла. Тут, однако, под ногами Даттамова коня взметнулась сетка: конь перекувырнулся, Даттам полетел через голову: тут же ему на шею накинули веревку и потащили. Бредшо догнал его, извернулся и перерубил веревку. Внезапно с дерева на плечи Бредшо кто-то прыгнул ловко, как щекотунчик, и ударил топором. Топор был сланцевый и раскололся; легкая кольчуга, правда, тоже расскочилась, кольца посыпались вниз, и вслед за кольцами полетел сам Бредшо. На него навалились, оглушили дубинкой...
      А Даттам отбился, поймал крестьянского коня, или кобылу, - бог его знает, что это было, с веревочным мешком вместо седла, - и ускакал к деревянному храму, вокруг которого уже составляли полукругом повозки.
      Бредшо очнулся скоро, связанный.
      Рядом с Бредшо сидел Торхерг Бычья кость, из тех, что месяц назад гонялся вместе с Марбодом Кукушонком за ржаными корольками. Торхерг был сильным воином, и попался только потому, что не вынул из ножен меч, не желая осквернить отцовскую сталь кровью грязных крестьян.
      Вечерело. Срубленные кипарисы пахли совсем по-свежему. Бредшо глядел туда, где Даттам составил повозки вокруг почерневшего храма. "Сволочь!" думал Бредшо: было видно, что по приказу Даттама не столько копали укрепления, сколько разгружали и сносили обратно за мост добро. Было ясно, что на пленников Даттаму наплевать: перенесет товар, перерубит мост через расселину и останется на той стороне.
      Рядом с Бредшо человек в вывороченном кафтане, которого Даттам выбил из седла, кричал на мужика:
      - Я же говорил: не бросаться на караван, пропустить повозки, обрубить мост! Ведь они же в ущелье были бы, как еж в кувшине! А теперь что?
      Собралось много людей, детей и женщин. И женщины, и мужчины были одеты одинаково, по-местному: капюшон, прорези вместо рукавов, между ног застежка. Если бы не столько женщин - все походило бы на народное собрание.
      Всего пленников было шесть, крестьяне стали нанизывать их на одну веревку, так что пленники напоминали связку священных пирожков, которые раздают в храме Золотого Государя.
      Стали было связывать и Торхерга Бычью Кость. Тут кто-то вгляделся в него и спросил:
      - Ага, это ты вместе с Марбодом Кукушонком жег божий храм в Золотом Улье?
      Люди загомонили. Человек в вывороченном кафтане попытался было вступиться за пленника: набежали, однако, бабы, стали тискать, вырывать. У женщин ничего не было, кроме веретен, которые они принесли с собой, чтоб сжечь: этими веретенами они и искололи дружинника до смерти. Так что мало чего не исполнилось из пригрезившегося Торхергу.
      Человек в синем вывороченном кафтане объявил, что к вечеру крестьяне будут невидимыми и неуязвимыми, и еще сказал, что у него есть чудесное оружие. Крестьяне прыгали вокруг лагеря и кричали, чтобы грешники сдавались, а пленников отвели на верхушку скалы и подвесили там, как связку сушеных карасей, пока лагерь не взят.
      После этого человек в вывороченном кафтане стал проповедовать против шерсти овец и лам, и пообещал, что в будущем мире шерсти не будет, а имущество будет общим.
      А в лагере происходило вот что: люди Даттама отлили какого-то пойманного мужика водой, поставили на колени и привязали к черному столбику у деревянной колоннады.
      Стали допрашивать мужика, - тот молчал, только воротил глаза от бесовского храма.
      Брат Торхерга Бычьей Кости сказал:
      - Надо принести его в жертву храмовому знамени.
      Даттам ничего не сказал, только велел молиться и носить кладь через мост, а сам отслужил молебен, погадал на свежей печени и объявил, что все в порядке. Кто-то сказал:
      - Мы ведь едем в гости к Варайорту. Быть того не может, чтоб он нам не помог.
      Многие, однако, сильно боялись крестьян и того, что они кричали. Рассказывали о том, что видел Торхерг.
      Племянник графа сидел и чертил палочкой на песке. Даттам подошел к нему и спросил:
      - Чем вы недовольны?
      Тот ответил:
      - Я не знаю, отчего говорят, будто вы умеете воевать. Тот, кто умеет воевать, переправил бы повозки к часовне и обрубил мост. Тогда люди, поставленные в безвыходное положение, дрались бы как надо. Может, вырвались бы. А теперь, когда начнется штурм, они обязательно отступят, потому что им есть куда отступать, а ночью крестьяне переберутся через овраг и всех перережут. Я так думаю, что вы это понимаете: только в вас жадность к имуществу сильнее разума.
      Даттам на это усмехнулся, потом подошел к пленнику и разрезал на нем веревки со словами:
      - Иди. Я не убиваю связанных.
      Руки Даттама были все в крови: он не вымыл их после гадания. Даттам показал пленнику дольки печени и сказал:
      - Варайорт обещал мне наутро победу. - Помолчал и добавил: - Однако, если я не ошибаюсь, ваша вера запрещает вам убивать, грабить и иным образом чинить насилие и грешить?
      Мужик возразил:
      - А мы и не грешим. Грешит тот, кто не признает истинного бога, а не тот, кто вразумляет грешника.
      Выждал, пока отойдут затекшие ноги, и, прихрамывая, убрался.
      Быстро смеркалось. За повозками загорелись факелы и костры из порубленных кипарисов. Племянник графа стал считать количество факелов в руках праведников, сбился по небрежению к точным наукам со счета и начал ругаться.
      Человека в вывороченном кафтане звали Тодди Красноглазый. Ни земли, ни хозяев у Тодди никогда не было. До сорока лет он был свободным человеком из общины бога-шельмеца Варайорта, а потом был объявлен вне закона за то, что сжег своего обидчика в дому, с домочадцами и скотом. Никто, впрочем, не отрицал, что он совершил убийство не раньше, чем вынужден был это сделать, и многие готовы были дать ему деньги на виру, но он не стал просить.
      После этого Тодди ушел в горы и стал разбойничать.
      Шесть лет назад мимо него ехал бродячий проповедник на осле. Тодди с товарищем выскочили и хотели увести осла, однако руки их сами собой завязались за спину. Тодди бросил разбойничать и стал ходить с проповедником. В здешних краях ржаных корольков не так презирали, многие женщины им верили, а хозяева старались назначить их управляющими, потому что других таких честных людей было мало. Тодди сходил в страну Великого Света, и ему там многое понравилось. Он выучился читать и прочел королевскую книгу. Других книг он читать не стал, потому что в "Книге о Белом Кречете", и там все было сказано. Там, например, было предсказано, что перед временем света должно наступить время тьмы. Вернувшись три года назад в свои края, он увидел, что одно предсказание уже сбылось, и время тьмы наступило: судят неправедно и отбирают землю. Обрадовался: стало быть, и второе сбудется.
      Тодди стал ходить повсюду в вывороченном кафтане и спрашивать:
      - Скажите мне, из чего получаются богатства знатных, как не из нашей нищеты? Сдается мне, что в мире не будет порядка, пока верх и низ не поменяются местами, и не останется ни бедных, ни богатых.
      Тодди разошелся, впрочем, со многими корольками. Ржаные корольки всегда считали, что истинным королем будет человек из рода Ятунов. Тодди говорил, что народ может подать голоса за любого благочестивого человека.
      Ржаные корольки говорили, что умерший король должен воскреснуть, и вся история мыслилась ими как великое повторение. Тодди же говорил, что мир не возвращается к старому, но в каждую новую эпоху приходит новый заместитель предвечного, несет новые законы и новые истины. Он также считал, что в каждой общине должны быть два слоя: посвященных полностью и посвященных частично, а в развитии учения - два времени: время скрываться и время восставать. В то время, когда надо скрываться, позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая самих своих сторонников, в том, что касается сути учения. В то время, когда надо восставать, все инаковерующие должны принять учение, а в случае отказа должны быть немедленно убиты вместе с семьями, а имущество их роздано достойным.
      Бредшо висел на верхушке скалы и тихо сходил с ума: из раны под ключицей капало куда-то далеко вниз.
      Когда стемнело окончательно, крестьяне стали забрасывать повозки факелами, а потом кинулись из них. Лица они вымазали белой глиной и от этого считали себя невидимыми. Люди за повозками, однако, видели их отлично и принимали за покойников - так страшно они кричали.
      Потом они подняли на шесте мех, величиной с голову, расшитый серебряной нитью, и перебросили его через повозки. Мех зацепился за стреху, стал крутиться и страшно завыл. Люди Даттама испугались, и, так как им было куда бежать, побежали к подвесному мосту; Даттам приказал рубить последние секции раньше, чем все успели спастись.
      Крестьяне увели коней и разломали повозки. Из деревни приехали возы с сеном, сено сложили вокруг Варайортова храма и подожгли: после того, что рассказал отпущенный пленник, крестьяне особенно испугались, что Варайорт поможет осаждавшим, и торопились его сжечь.
      А по ту сторону расщелины сидел племянник графа, Лиддин Черноногий. Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел. Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а женщины заголялись и катались по земле. Женщин было сотни три. Тут Лиддин прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и ведут вниз, чтобы жечь вместе с бесом.
      - Из-за вашей трусости и жадности, - сказал рыцарь Даттаму с досадой, - то же будет и с нами.
      Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:
      - Не было такого, чтобы простые крестьяне нападали на господ. Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я уже чувствую морок, и ноги мои как в огне.
      Даттам поглядел на него и заметил:
      - Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник.
      Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.
      А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой, в нем собирались варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что тот вылился на пенек с муравейником.
      И только он это сделал, как поднялся страшный визг и вой, с неба слетели демоны, закружились голубые мечи. Зашумело, заухало, Лиддина швырнуло о камни. Он вскочил: далеко внизу храм Варайорта разлетался цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило, мяло их, как в крупорушке.
      А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:
      - Это чудо! Сами боги нам помогают!
      Тут он отдал приказ: заскрипели веревки, заново сколоченная секция подвесного моста поехала вниз, и монахи побежали через овраг рубить остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники или их поело вместо с крестьянами.
      К рассвету все было кончено. Люди восстали необдуманно и мало что могли сделать для своей защиты. Вдоль всей дороги от храма до деревни лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так скверно, что никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое множество покойников, лежащих одетыми.
      Пленники были почти все живы. Бредшо обнаружил, что он может держаться в седле, несмотря на рану.
      Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом обломки желтой священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых спусках и ящики из которой снесли в храм, а не за мост.
      Потом он поскакал за Даттамом в деревню. Он сам был бы не прочь повесить иных здешних крестьян и заранее ужасался тому, что сделает Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил, что же случилось с храмом Варайорта.
      Даттам закатил глаза и важно ответил:
      - Чудо, сударь! Храм Шакуника - великая чаша, основание коей на небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов лучше меня!
      Тогда Бредшо спросил:
      - А что, говорят, пять лет назад двадцать тысяч аломов напало на империю - так налетел вихрь, закружились огненные мечи, скалы выломились из своих корней и уничтожили святотатцев - это правда?
      - Разумеется, - ответил Даттам. - Еще государь Иршахчан завоевал империю две тысячи лет назад, оживив железных быков и самодвижущихся черепах.
      "Вы - лжец, - хотелось сказать Бредшо. - Вы - лжец, и вы зачем-то везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а динамита. И этого динамита империя не то что две тысячи, а и двести лет назад не знала, иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, чему же вы научились за двести лет и сколько вы сможете понять в нашем корабле! Немудрено, однако, что империя теперь позволяет торговать оружием".
      Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного в истории с динамитом, признаться, не понял.
      Когда Даттам прискакал в деревню, из графского замка на скалы уже выехали вооруженные люди. Вокруг замка все было выжжено. Даттам принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был весь годовой сбор. Еще пахло жареным мясом. Даттам подумал: нищенский бунт, как нищенская свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит - годовой запас. Единый бог управился с конфискацией быстрее, чем единое государство, благо трудился не пером, а мечом.
      Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими на мельнице и сказал: "Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко". Дрался он, по общем мнению, очень хорошо, и не будь он колдуном, следовало бы сожалеть о его гибели. Говорили, что мельничные колеса завертелись от крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь над человеком мельницу, плюнул и сказал:
      - Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.
      Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе на волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.
      Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:
      - Надо сжечь деревню и засеять место это солью.
      Чужеземец Бредшо принялся говорить ему громкие слова и под конец заявил:
      - Сначала вам придется иметь дело со мной.
      Лиддин очень удивился и сказал:
      - Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю, деревню надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я сочту за честь драться через неделю, когда пройдет ваша рука.
      Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал, в чем дело и сказал Лиддину:
      - Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его просьбу. - Опустил глаза и прибавил: - Помилуйте! По всей стране будут петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми, чтобы отомстить за убыток, справлял тризну по амбарам.
      Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.
      А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил, что не преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные корольки раньше были хорошими работниками.
      По закону, если в местности совершено преступление, а преступник не пойман, правосудие обязано арестовать местных жителей в количестве, достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали и представили виновника. Люди графа стали вязать крестьян из уважаемых дворов: те, впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд назначили на вечер.
      К вечеру о бунте стало известно в соседних селеньях, и многие прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы выпросить у него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие, которые стояли кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и не проклятая ли шерсть тому виной?
      После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели на отряд из троих рыцарей, охранявших какого-то человека на ослике, и один из дружинников Марбода Кукушонка сказал, что это тот самый проповедник, которого они убили в Золотом Улье. И так как дружинникам показалось подозрительным, что убитый проповедник воскрес, они решили, что без колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок.
      У стен замка они повстречали Даттама, - тот ехал на лошади. К уздечке лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны за шеи десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел человека на ослике, он сказал:
      - Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я пахал барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни возьмись, этот: "Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все уже вспахано и засеяно...
      Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился и сказал:
      - Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого человека зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша запрещает убийства и насилия... И еще я готов свидетельствовать, что три года Белый Ключник проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого к себе не допускал. А еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил: разрубленное тело, однако, сползлось...