- О, Господи, - сказал Ванвейлен и вышел.
      Судья посмотрел ему вслед. Купец - а рассуждает, как чиновник империи...
      Судебное разбирательство началось в четыре часа пополудни.
      Ламасса по праву гордилась своим судом. Городской суд соблюдал древние законы рационального судоговорения. Никаких божьих судов, никаких ордалий, поединков, каленого железа и прочего. Судья, обвинитель, адвокат - и присяжные.
      Правда, кого только в королевстве не именовали присяжными! В королевских судах присяжными, точнее, соприсяжниками, назывались те десять, а то и семьдесят человек, которые вместе с подсудимым клялись в его невиновности и, в случае ложности клятвы, делили с ним небесную кару.
      В мирских судах присяжными назывались очевидцы происшествия, и число их колебалось в зависимости от характера преступления. Если преступление было тайное, как, например, убийство, то могло не найтись ни одного присяжного, а если явное, как, например, порча или колдовство, - так вся округа ходила в присяжных.
      В соседнем городе Кадуме присяжными были три тысячи голодранцев, получавших за судейство три гроша в день. Дополнительные деньги присяжные получали в случае конфискации имущества подсудимого, и недаром говорили, что в городе Кадуме перед судом опаснее было быть богатым, чем виновным.
      А в городе Ламассе присяжные, от десяти до двадцати человек, выбирались из числа самостоятельных и ответственных граждан, слушали адвоката, слушали обвинителя и выносили приговор, руководствуясь совестью, законами и прецедентами.
      Город гордился, что правосудие в нем было не только способом пополнения казны, и что убийца отвечал за преступление против общего блага, а не уплачивал убыток, нанесенный ответчику.
      Город называл свои законы законами Золотого Государя. Это было некоторым преувеличением. Большая часть дел, связанных с убийством, воровством, грабежом и прочим, давно судились по прецедентам. Ну, а если прецедентов не было - справлялись с Золотым Уложением.
      Старший брат Кукушонка, Киссур Ятун, слушал назначенного городом защитника. Он был бледен от ярости: только что на городских улицах его челядь оборонялась щитами - добро бы от стрел - от тухлых яиц.
      - Главное, - говорил молодой и близорукий крючкотвор, - доказать, что ваш брат не несет юридической ответственности за дневное побоище. Дружинники учинили вышеуказанное побоище после священного перемирия. Если Марбод за него ответственен - то ответственен и весь род. Если ответственен весь род - вы опять вне закона.
      Киссур закусил губу. Судейский глухарь нес чепуху. Дружинники уступили Марбоду и свою волю, и свою жизнь, и свои подвиги. Как это не по воле Марбода они убивали?
      В королевскими суде никто бы не сказал подобной глупости. Король за сегодняшнее кровопролитие мог бы объявить весь род вне закона, и без сомнения, сделал бы это.
      И поэтому Киссур Ятун дал согласие: судиться городским судом по законам Золотого Государя.
      В зале суда собрались самые уважаемые граждане.
      Общественный обвинитель Ойвен сказал:
      - Я обвиняю Марбода Ятуна от имени общего блага. Я обвиняю его в том, что он хотел убить гражданина Ламассы Сайласа Бредшо и с этой целью проник на принадлежащий тому морской корабль. Обнаружив, что на корабле никого нет, он решил убить не человека, а корабль - проступок, естественный для тех, кто с равной радостью истребляет жизни людей и их имущество. Когда его пытались задержать, он убил молодого кожевника Худду, и после Худды остались двое сирот и молодая вдова. Из-за Марбода Ятуна сгорела кумирня Светозарного Чиша, нанеся ущерб городской казне. А дружинники Марбода Ятуна стали убивать во время священного перемирия - такого не было вот уже пятьдесят три года!
      Адвокат закричал:
      - Заявляю протест! По законам города и Золотого Государя нельзя обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без его ведома и распоряжения.
      - Протест принят, - сказал судья.
      Обвинитель Ойвен поклонился адвокату.
      - Итак, - продолжал он, - ответчики согласны, что в этом деле присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя?
      - Несомненно, - подтвердил адвокат.
      Согласие знатного рода подчиниться городским законам польстило присяжным. Они заулыбались. "Оправдают покойника", - зашептались в зале. Адвокат, видя их благодушие, решительно заявил:
      - Граждане присяжные! Двое человек, по словам свидетелей, бросились в воду с корабля. Как же получилось, что настичь и убить при этом смогли лишь одного? И кого? Лучшего воина в королевстве, Марбода Ятуна! Никто не может доказать, что Ятун был на корабле, а всякое сомнение в истинности обвинения надлежит трактовать в пользу подсудимого.
      Тогда обвинитель Ойвен, многозначительно улыбаясь, подал знак. Писец внес и поставил на стол заседателей железную укладку. Обвинитель, скрипнув ключом, достал из укладки спутанный светящийся клубок и торжествующе поднял его.
      - Граждане присяжные, - сказал он. - Гражданин Ванвейлен предоставил в распоряжение суда вот эту вещь, найденную, по его словам, после посещения злоумышленников. Рассмотрим же ее хорошенько. Что мы видим? Мы видим морской апельсин. Как известно, морские апельсины раньше водились у песчаных плесов. Теперь их там нет. Этот же апельсин - весьма необычный. Скажем прямо - уродливый. А кому неизвестно, что Марбод Ятун носил с собой, как потайного личного бога, морское уродство? Воистину - волею судьбы обронил он своего кумира, чтобы тот не сгорел с его костьми, но устранил у суда последние сомнения в том, кто именно в ту злосчастную ночь проник на корабль.
      Зал заревел. Присяжные передавали апельсин из рук в руки. Ванвейлен, с растерянными глазами, подтвердил слова обвинения об обстоятельствах, сопутствовавших находке. Последние сомнения отпали.
      - Сегодня мы, - сказал обвинитель Ойвен, - судим не мертвые кости. Мы, горожане, судим в лице Кукушонка всех разбойников, которые презирают законы божеские и человеческие. Которые считают, что благородное происхождение дает им право убивать и насильничать, истреблять наше добро и убивать наших детей. И вместе с вами, граждане присяжные, судит их Золотой Государь, оскорбленный нарушенным перемирием, судит их народ, который вы слышите на площади, судит сам король, который даровал Ламассе права свободного города.
      О, граждане присяжные! Вас дважды по семь, и вы должны судить мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне, присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и деды, - все те, кто погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и дважды по семьсот! Уж эти-то люди осудили бы знатного убийцу, не испугались лая родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие!
      - Граждане присяжные! - сказал судья. - Сейчас вы удалитесь в закрытую комнату и там вынесете приговор, руководствуясь собственным суждением, законами Города и Золотого Государя. Вам надлежит решить следующее:
      Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды? По Законам Золотого Государя убийство карается смертью, но по городским установлениям в случае согласия семьи покойного позволительно заменить смерть вирой в тысячу золотых.
      Второе: виновен ли покойный в поджоге морского корабля? По законам Золотого Государя такое преступление карается смертью. - Судья приостановился, погладил бородку и произнес: - В городских прецедентах подобного преступления не значится. Стало быть, тут присяжные должны судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной стороной.
      В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: "Великий Вей! Вот это ловушка!"
      - Негодяи! - закричал кто-то в зале. - Вы бы и пальцем не посмели дотронуться до живого Кукушонка!
      Но Кукушонок был мертв. Присяжные, удаляясь на совещание, знали: королевский советник и сам король ждут от города подтверждения преданности. А мертвецу - мертвецу, согласитесь, все равно.
      И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, - на левый стол красные камушки обвинения, а на правый - белые камушки оправдания, то правый стол оказался пуст.
      Суд постановил: покойник подлежит смерти, но так как боги уже исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню за вознаграждение в пятьсот ишевиков поручается разыскать второго сообщника.
      Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках.
      Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно рассматривал морской апельсин.
      Доню было около сорока лет. Он родился от городской шлюхи. Успел побывать писцом, наемным дружинником, контрабандистом, торговавшим с империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой шайкой вынудила его предложить свои услуги городским магистратам. Испуганная ростом преступлений в городе за последние десять лет, ратуша пошла на беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на службу, но, храня самые печальные воспоминания о всесилии доносчиков и ярыжек, отказалась от учреждения регулярной полиции.
      Сотрудников себе Донь подбирал, исходя из принципа: "Вора может одолеть лишь вор". А сотрудники его исходили из принципа: "Сажай того вора, который не платит отступного".
      Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за один только год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим мясом, дабы приучить к убийству.
      Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен подошел к нему со словами:
      - Вы как будто сомневаетесь, что это - талисман Марбода Кукушонка?
      Донь промолчал.
      - Ратуша платит пятьсот ишевиков за сведения о втором сообщнике Марбода, - продолжал Ванвейлен. - Я плачу за то же самое три тысячи.
      Донь сказал:
      - Господин обвинитель сказал много верного. Морской апельсин был личным богом, хотя, конечно, и светильником тоже. Морские апельсины в городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог - морской уродец. Кто говорил - крабья клешня, кто - раковина, кто - губка. Однако в этом деле есть два "но". Во-первых, морской апельсин - эмблема цеха ныряльщиков. Чтобы Кукушонок взял себе, хотя бы и личным богом, обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит, выловили его не больше года назад. А Кукушонок, говорят, ходил со своим богом третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так, чтобы выронить свою удачу? - И Донь внимательно поглядел на чужеземца. - А вы представляете?
      Но Ванвейлен не ответил, а спросил:
      - Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его видите?
      Донь пожал плечами.
      - Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой не взял. Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит, он не из потомственных воинов и не посчитает бесчестьем остаться в живых после смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно, что он вообще кого-то взял.
      - Я считаю, - сказал Ванвейлен, - что Марбода вообще не было на корабле.
      - Почему? - быстро спросил Донь.
      Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул.
      - Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за себя отомстить? Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя.
      Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект и зашептался с Донем. Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена.
      - А что, - спросил сыщик, - вы с вашим товарищем, Бредшо, сонаследники или как?
      Ванвейлен побледнел.
      - Что такое?
      - А то, - сказал Донь. - То-то я дивился, что Белого Эльсила нет в гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается, час назад поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем.
      10
      А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в священном леске Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой рассказал о случившемся.
      - Можешь возвращаться в город, - сказал Ванвейлен, - а еще - в четырех днях пути по дороге - владения Лахоров, кровных врагов Кречетов. Там-то тебя уберегут.
      Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за пояс, поднялся к конюшне, оседлал коня и ускакал, пока его никто не увидел.
      Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия никто не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов на пятнадцать.
      К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет ездить на лошади, и лошадь это также поняла. Плохо закрепленное седло стерло животному всю спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что одинокий всадник может спрямить путь, проскакав тропой у Сизого Лога, добавив, "Там, правда, есть ручеек."
      Ручеек был - Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны, надпись на языке богов отчитывалась в отменном состоянии общественной дороги и требовала предъявить подорожную в ближайшей управе. Бредшо спешился, достал из-за пояса круглую трубку, прицелился - крючок со сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя лошадь в поводу, стал переправляться. Уже у самого берега треклятая нить не выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока он не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все кости были целы, только передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас затратил часа два, однако, по его расчетам, мало кто мог тут переправиться без хорошего снаряжения.
      В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба, в Золотой Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь человек. Эльсил был связан с Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди истинных воинов. Друг другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла оставаться в живых после смерти Марбода, чем жене - после смерти мужа.
      - Где чужестранец? - кричали дружинники.
      Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали.
      Через три часа Эльсил, облизывая губы, разглядывал в деревне Белые-Дымки коня со стертой спиной.
      - Мужик! - сказал он и поскакал дальше.
      Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако, что он не так удачлив, а некоторые говорили - не так решителен.
      - Что за притча? - сказал Эльсил, глядя на вздувшийся ручей, преградивший им путь. - Никогда его здесь не было!
      Дружинники бросили ручью медовые лепешки и следом кинулись сами. Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил за ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок для переправы. Однако вряд ли он был столь неловок, чтобы переправляться с веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того берега за самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом - залез и зацепил. Стало быть, веревка - колдовство, от которого и разлился ручей. Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем.
      Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился:
      - Бросил нитку - стал ручей, бросил гребень - стал лес, бросил зеркальце - стала стеклянная гора.
      Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец вырастит за собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам ему пока не приходилось лазать.
      Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив, и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за мыты, мосты и перевозы.
      К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник, захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы. Временем, ибо время - деньги.
      Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, - люди Даттама рубили деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья - плохая примета.
      Конечно, плохая!
      Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно скажутся на расходах каравана.
      Даттам глядел вдаль - за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители - обет вечного невежества.
      Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и сотворен богом, как доклад - чиновником.
      Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе - вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако, осторожно подчистили ошибку в слове "река" - и реки побежали не к морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы камней в слове "гора" - и получилось слово "город". Из параграфа о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и "лебеда", и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули богу - богово.
      Реки опять побежали к морям.
      Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу.
      Варвары обратили города в леса, озера - в болота, а каналы загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен", они знали лишь слово "захват".
      Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень. Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала. Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей; чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши.
      Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой.
      Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал влево, полосы сдвигались, и начиналась свара.
      На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько они сами.
      Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же - и одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая у соседа.
      А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости - жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.
      Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом", - не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству!
      Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, - один плотник, как лягушка, нырнул в воду, - соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле.
      - А чужеземец? - спросил Даттам. - Куда он делся из Золотого храма?
      - Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
      - Еще что? - осклабившись, сказал Даттам.
      - Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
      Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.
      Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его:
      - Куда едешь?
      Бредшо сказал:
      - У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахоры.
      Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
      - Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? - Обмахнулась кончиком косы и добавила: - Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, - покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, - поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу...
      Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом.
      Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, - прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей.
      Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.
      Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд - как стрела:
      - Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, - вроде на утиный шлях собирался.
      Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, - на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, - а половина Эльсила уже за этой чертой.
      - Сними шапку, дурень, - сердито закричал Эльсил одному из дружинников. - Не видишь - солнце восходит!
      Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал:
      - Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
      И поворотил коня.
      Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
      - Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?
      - Оставь его, - сказал другой дружинник. - Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а - ничье.
      Через два часа всадники нагнали повозки.
      Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
      Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, - чужеземца скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца.
      Эльсил встал над ним и сказал:
      - Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так оно и сделалось.
      Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив, взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и горько плакала.
      Бредшо выволокли из фургона.
      Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и поволокли с собой пешего.
      Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников между собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей.
      Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах.
      Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников заметил и подошел к нему:
      - Хочешь пить? Бери, - и поднес корчагу к губам.
      Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул дружиннику. Бредшо поджал губы.
      - Ну, чего же ты? - сказал Эльсил.
      Бредшо сказал то, что думал:
      - Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа, зарежет меня, как барана.
      Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина.
      - Обещаю тебе, - сказал Эльсил, - пока ты этого вина не выпьешь, никто тебя не тронет.
      Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе, проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула.
      - Чего ждешь! Руби! - со злобой закричал Эльсил дружиннику.
      - Слушай, - сказал Бредшо. - Ты же обещал, что пока я этого вина не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью: оно пролилось, и в грязь ушло.
      Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.
      - А ведь ты, пожалуй, прав, - сказал наконец.
      Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер.
      Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка, аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью.
      Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.
      - Нехорошо это, - сказал один из дружинников, - мало того, что мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на священной тропе.
      - Да, - сказал его товарищ, - интересно: дважды мертвый - это одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?
      Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках, которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались.
      - Я здесь на ночь не останусь, - сказал дружинник. Пошли вниз, к костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.
      - Пошли, - сказал его товарищ.
      На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке, посоветовали:
      - Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя еще отпустит, - насчет вина ты, конечно, прав.
      Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, - а потом начал трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился - и выстрелил в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо, потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.
      Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг, воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.
      - Жаль, постороннего нет, - сказал Эльсил.
      Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца - нарушишь данное ему обещание, не убьешь - не отомстишь за друга. А уж у людей глаза от смеха полопаются!
      Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался.
      Пожилой дружинник горько сказал:
      - Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.
      На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил:
      - А где чужеземец?
      - Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
      - Ну разумеется, - сказал Даттам, - это бывает. Ловили его вы, а сожрали щекотунчики.
      - Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона? Повадились нас монахи нашим же законам учить.
      - Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой, учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы.
      - Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
      - Может такое случиться, - сказал Даттам, - что благодаря Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи.