Глава VII

Арест

Предположение Агриппы Постума было верным — действительно, Ливия установила слежку за домом Сатурнина сразу же, как только узнала о событиях в Остии. О Сабине, правда, ни она, ни Тиберий, ни Сеян в панике не вспомнили, зато очень хорошо помнил о нем еще один человек, у которого имелись все основания прохладно относиться к бывшему трибуну.

Человеком этим был не кто иной, как шкипер Никомед, грек из Халкедона, капитан «Золотой стрелы».

Надо признать, правда, что жилось ему в последнее время совсем неплохо, несмотря даже на провал операции с семьей сенатора Сатурнина. Сеян, который был, в общем, человеком объективным, согласился с тем, что вины Никомеда в неудаче не было, и через доверенного агента выплатил обещанную награду. Грек был на седьмом небе от счастья и готов был руки целовать щедрому благодетелю. Так он и просил передать.

Польщенный Сеян, который не был также человеком скупым, получив столь удачно назначение на должность префекта претория, и вовсе подобрел. Он раскошелился настолько (правда, на деньги из секретного фонда Ливии), что дал Никомеду достаточную сумму для того, чтобы шкипер мог выкупить в собственность «Золотую стрелу» и стать не только ее капитаном, но и владельцем.

Прежний хозяин, купец Квинт Ванитий из Неаполя, запросил не очень дорого, ибо судно изрядно пострадало в морском бою с пиратами, как клятвенно уверил его Никомед, и ремонт требовал значительных средств.

В обмен на свой подарок Сеян, однако, предупредил, что считает теперь халкедонца своим верным слугой и, возможно, прибегнет еще к его помощи в будущем. Тот не возражал, ослепленный неожиданно возникшими в его изобретательном мозгу перспективами.

Он поставил «Золотую стрелу» на ремонт в доки Остии, а сам пока занимался составлением планов, как быстро разбогатеть; планов, надо сказать, один грандиознее другого.

И вот, как назло, в порту вдруг объявился Агриппа Постум, и началась заваруха. Верный слуга Никомед немедленно запряг в бироту резвую лошадку и помчался в Рим с новостями для Сеяна, как и положено исправному агенту. Тем более, старый пройдоха понимал, что и его собственная шкура непосредственно задействована в разворачивающихся событиях.

По прибытии в столицу он немедленно дал отчет префекту преторианцев, а тот, несколько позднее, заставил его еще раз выступить перед Ливией. Императрица произвела на Никомеда хорошее впечатление, и он в очередной раз убедился, что не ошибся в выборе хозяев.

После аудиенции Сеян должен был спешно отправляться в Далмацию с подкреплениями для разгильдяя Друза, а потому приказал греку остаться пока в столице, ожидая дальнейших распоряжений. И поручил заботам Эвдема, с которым шкипер уже был знаком по памятному морскому сражению со «Сфинксом».

Эвдем нашел ему недорогое жилье на третьем этаже еще довольно прочной шестиэтажной инсулы в Субуре и больше особенно не докучал. Никомед начинал испытывать скуку.

Одно время он повадился вечерами захаживать в кабачок на углу Кливус Вибриус, но как-то ему там здорово намяли бока в ответ на несвоевременную реплику, и гордый грек, прокляв про себя «римских варваров», отказался от дальнейших посещений увеселительных заведений столицы Империи.

Вместо этого он нашел другое занятие — однажды тоскливой, тягучей, бессонной ночью Никомед вспомнил о трибуне Гае Валерии Сабине. А поскольку ненависть к этому человеку до сих пор пылала в груди халкедонца, он и решил попытаться организовать наглому римлянину еще пару неприятностей. И ради этого собрался посвятить некоторое количество свободного времени слежке за своим заклятым врагом.

Именно так и оказался он в ту ночь поблизости от дома трибуна. Это было уже не первое дежурство Никомеда, но пока еще ничего интересного он не вынюхал. Однако надежда не оставляла шкипера-оптимиста, и вот теперь боги вознаградили его за долготерпение.

Никомед без помех проник в сад, окружавший дом, — благо покойный дядюшка Сабина терпеть не мог собак, и никогда не держал их, а сам Гай, ввиду глубокой депрессии, еще не успел как следует заняться бытовыми проблемами.

В саду грек удобно расположился под каким-то кустиком и начал наблюдать за входной дверью, прихлебывая винцо из вместительной кожаной фляжки, которую захватил с собой. Стемнело уже довольно давно, и он не боялся, что его заметят.

Дом выглядел опустевшим и покинутым, ни звука из него не пробивалось наружу. Но Никомед знал, что люди внутри есть и наверняка замышляют что-то недоброе, если уж ведут себя так тихо и осторожно.

Именно полная тишина и помогла шкиперу услышать негромкий разговор за оградой, как раз напротив того места, где он притаился. Там остановились несколько человек и стали совещаться глухим шепотом. Грек осторожно подкрался ближе, присел за деревом и навострил уши.

— Я пойду в дом, — сказал хрипловатый простуженный голос. — А вы оставайтесь здесь. Мне надо с ним поговорить.

— Но стоит ли рисковать? — спросил второй человек. — Мы не можем быть в нем уверены полностью. Вдруг он захочет выдать тебя и получить награду?

— Не думаю, — ответил хриплый голос. — Но на всякий случай будьте наготове. Если я увижу, что он замышляет предательство, то свистну два раза. Тогда быстро врывайтесь в дом и беритесь за мечи. Я не собираюсь сейчас попадать в руки стражников.

— Да, — послышался третий голос, — вот бы обрадовались Тиберий с Ливией, если бы им удалось захватить Агриппу Постума ночью в Риме. Тогда можно было бы просто привязать тебе камень на шею и бросить в Тибр. Без тебя вся наша затея закончилась бы полным крахом.

«Агриппу Постума, — беззвучно прошептал Никомед. — О, Зевс Громовержец, не ослышался ли я? Изменник здесь, и собирается войти в дом Сабина? Вот это удача. Одним махом можно и заработать кучу денег, и отомстить за все».

Он вновь напряженно прислушался, но, видимо, люди за оградой уже обо всем договорились. Теперь один из них — высокий, плечистый парень — распахнул полы длинного морского плаща, проверил, хорошо ли закреплен меч на поясе, а потом поднял руки, чтобы набросить на голову темный капюшон.

Но в этот момент лунный свет упал на его лицо, и Никомед впился в него глазами.

Да, сомнений нет. Именно этого человека он видел тогда, когда подглядывал за своими пассажирами во время рейса на Планацию и обратно. И именно этот человек недавно выступал в Остии на портовой площади, грозя жестоко отомстить за свои обиды врагам и наградить верных друзей. А вокруг тогда все перешептывались возбужденно и радостно:

— Агриппа Постум...

— Это он, точно говорю.

— Сын адмирала...

— Пусть помогут ему боги.

Никомед стоял в первых рядах слушателей, и мог хорошо рассмотреть молодого парня с квадратным, выдвинутым вперед подбородком, густыми вьющимися волосами, голубыми глазами и решительным рисунком рта.

Так и есть, сейчас, возле ограды дома Гая Валерия Сабина, стоял ссыльный преступник и изменник... а может, и законный наследник Божественного Августа. Но Никомед сделал свой выбор, и теперь пришло его время.

Грек дождался, пока Агриппу впустят в дом, осторожно перелез через ограду с противоположной стороны от того места, где оставались спутники Постума, и со всех ног помчался на Палатин, чтобы известить достойную императрицу о нежданном госте.

По просьбе Сеяна ему был выписан специальный пропуск, с которым он мог проходить во дворец в любое время, поэтому грек не боялся, что его не допустят. Понимая, какие важные сведения несет, Никомед спешил как мог.

Все прошло быстро и организованно. Старший номенклатор, правда, удивленно приподнял бровь, когда узнал, что ночной посетитель желает немедленно видеть саму императрицу по государственному делу, но доложить доложил. Услышав имя Никомеда, Ливия распорядилась впустить его. Сеяна сейчас не было в столице, так что, ей самой приходилось разбираться с донесениями агентов.

Никомед, сгибаясь в поклонах, вбежал в комнату.

— Что случилось? — резко спросила Ливия, недовольно поджимая губы. — Если тебе дали пропуск, это еще не значит, что можно врываться ко мне в любое время дня и ночи.

— Я знаю, достойнейшая, — задыхаясь, прохрипел запыхавшийся грек, — и никогда не посмел бы побеспокоить тебя, если бы сведения, которые мне с риском для жизни удалось раздобыть, не являлись бы в высшей степени важными и срочными.

Насчет «риска для жизни» хитрый шкипер ввернул с целью набить цену за услугу, и Ливия это прекрасно поняла.

— Говори быстрее, — приказала она. — У меня еще много дел сегодня.

Все еще испытывая трудности с дыханием, Никомед изложил результаты своей слежки за Сабином.

Императрица не подала вида, насколько потрясло ее это известие. Она лишь сухо спросила:

— А кто поручал тебе наблюдать за домом трибуна?

— Никто, — смутился грек. — Но у меня с ним старые счеты, и я хотел сам...

— У тебя нет и не может быть никаких счетов, пока ты служишь мне, — строго сказала женщина. — Будь добр, в будущем обходись без самодеятельности.

Лицо Никомеда вытянулось. Не такой благодарности он ожидал от Ливии.

— Но тебя оправдывает то, что ты принес действительно важные известия, — несколько смягчилась императрица. — И если это правда, награда твоя никуда не денется. Надеюсь, больше ты никому об этом не говорил?

— Что ты, госпожа? — обиделся Никомед. — Разве я не понимаю — тайна ведь...

— Хорошо. Ты абсолютно уверен, что там был именно тот человек, имя которого ты мне назвал?

Грек замялся.

— Этого я не говорил. Но готов поклясться, что это именно тот человек, которого я видел в своей каюте вместе с Божественным Августом, и именно тот, кого народ в Остии называл Марком Агриппой Постумом.

Ливия позвонила в серебряный колокольчик.

Появился дворецкий — упитанный сириец с большой плешью и обвислыми щеками.

— Передай в преторию, — распорядилась императрица, — пусть немедленно пришлют дежурный наряд. Командир пусть зайдет ко мне. И быстро!

Раб исчез.

Ливия вновь повернулась к Никомеду.

— Иди, подожди во дворе. Ты пойдешь с ними. Смотри, не назови вслух имени того человека. Преторианцы не будут знать, кого они арестовывают, а если тот вдруг сам попытается им открыться, объяви от моего имени, что это никакой не Агриппа, а беглый раб Клемент, который выдает себя за бывшего хозяина с целью возбудить смуту в государстве. Ясно?

— Да, госпожа, — кивнул грек, пятясь к двери. — Как тебе будет угодно...

Отряд преторианцев — двенадцать человек во главе с центурионом — появился очень быстро, и Никомед повел их к месту назначения — дому, который завещал добрый дядюшка трибуну Первого легиона Гаю Валерию Сабину.

Поскольку грек предупредил центуриона о наличии за оградой товарищей человека, которого предстояло арестовать, тот распорядился, не поднимая шума, проникнуть во двор через боковую калитку, о существовании которой бдительный шкипер тоже не забыл упомянуть. Сейчас их интересовали лишь те, кто находился внутри дома, остальные могли подождать и даже разбежаться — на сей счет императрица никаких конкретных Указаний не дала.

Солдатам удалось бесшумно войти в сад, а затем подкрасться к входной двери. Никомед предусмотрительно держался чуть в стороне. Мало ли что? Ведь у того парня, Агриппы Постума, на боку висел довольно длинный меч. А с мечом осторожный грек предпочитал не связываться. Эту железяку трудно обхитрить.

Когда конспирация уже не имела смысла — преторианцы взяли под наблюдение все выходы из здания — центурион, с которым остались двое солдат, забарабанил в дверь кулаком, грозно крича и сурово хмуря брови:

— Именем цезаря Тиберия Августа! Откройте!

Этот крик и услышали Сабин с Постумом, а также все остальные, кто находился в доме.

Агриппа пристально посмотрел на Сабина; его лицо стало бледным, глаза сузились, а пальцы судорожно сжались на рукоятке меча. Он тяжело дышал.

Трибун медленно поднялся на ноги.

— Я тут ни при чем, — сказал он, смело глядя в глаза Постуму, — Они, видимо, следили. Или за тобой, или за моим домом.

Дверь по-прежнему сотрясалась от ударов, но покойный дядя — панически боявшийся грабителей — сделал ее очень солидно. Крепкое дерево трещало, но не поддавалось. А в коридоре уже слышались встревоженные голоса слуг.

В комнату вбежал Корникс, едва не столкнувшись с Агриппой, который отпрянул при виде его и до половины вытащил из ножен узкий блестящий меч.

Галл бросил на него быстрый взгляд и обратился к хозяину, явно испуганный:

— Что делать, господин? Открыть?

— Да, — сказал Сабин. — Пусть это сделает Софрон. А ты проводи этого человека, — он указал на Постума, — к черному ходу и выпусти в сад.

— Ты думаешь, что там их нет? — скрипнул зубами Агриппа. — Ну, ничего, живым я им не дамся.

Он резким движением выхватил меч и воинственно огляделся по сторонам.

Сабин устало пожал плечами.

— Думаю, твои друзья в Остии очень обрадуются, когда узнают, что ты пал смертью храбрых, героически сражаясь с агентами Ливии. Я уж не говорю о том, что в этом случае и мне не избежать эшафота. Так-то ты платишь за гостеприимство?

— Ты прав, проклятье, — буркнул Постум и повернулся к Корниксу. — Веди, раб, шевелись.

— Я не раб, — машинально ответил галл, и они вдвоем выбежали из комнаты.

Сабин опустился на стул и взял кубок с вином. Секунду он смотрел на прозрачную розовую жидкость, а потом залпом выпил вино до дна и закрыл лицо ладонями. Ему было уже все равно, что произойдет дальше.

Он услышал, как открылась входная дверь и по коридору загрохотали тяжелые подкованные сандалии преторианцев.

— Где хозяин? — громко крикнул кто-то. — Почему не открывали? Изменники!

Гремя оружием, центурион и двое солдат ввалились в комнату, где сидел Сабин.

— Именем цезаря Тиберия Августа! — еще раз рявкнул офицер. — Где человек, который только что был здесь?

Сабин презрительно скривил губы и перевел на него взгляд.

— Ты разговариваешь со старшим по званию, центурион, — заметил он холодно. — Если ты считаешь, что можешь так обращаться со штатскими, это твое дело. Но я — боевой офицер, и не позволю орать на меня. Все ясно?

Получив столь решительный отпор, центурион заметно сник, спеси в голосе поубавилось.

— Прости, господин, — сказал он. — Но я получил приказ — арестовать человека, который только что был в этом доме.

— Как зовут этого человека? — равнодушно осведомился трибун. — У меня сегодня были несколько гостей

— Не знаю, господин, — развел руками преторианец. — Имени его мне не сообщили, приказали только арестовать...

— По какому обвинению? — продолжал допрос Сабин, выигрывая драгоценные минуты.

— По обвинению в государственной измене! — важно возвестил центурион.

— Это ошибка, — махнул рукой Сабин с деланным равнодушием. — В моем доме нет и не было государственных изменников.

— Он лжет, — раздался вдруг полный злобы голос.

Из-за спин солдат появился шкипер Никомед. На его лице была написана ненависть, смешанная со страхом. Дрожащий от нервного напряжения палец указывал на Сабина.

— Он лжет, — снова повторил грек, уже чуть более уверенно. — И я готов поклясться в этом всеми богами Рима. Немедленно арестуйте его как сообщника государственного преступника. Выполняй приказ, центурион. Не забывай, кто его тебе отдал.

Преторианец подобрался и виновато кашлянул.

— Да, господин, — сказал он. — Придется тебе пойти с нами на Палатин. Так мне приказали.

В этот момент в коридоре послышался какой-то шум и топот, через несколько секунд в комнату вбежал молодой солдат. С его рассеченного лба стекала струйка крови, в руке он сжимал меч.

— Какой-то человек выскочил в окно и скрылся! — доложил он взволнованным голосом. — Наверное, это тот, кого мы искали.

— Идиот! — заорал центурион, моментально вновь превращаясь в строгого командира. — Конечно, тот! Куда вы смотрели, растяпы? Да я вас...

— Он был не один, — оправдывался преторианец. — Какие-то люди пришли к нему на помощь. Они были вооружены, а нас там оказалось всего двое. Фронтин ранен...

— Еще и Фронтин ранен! — взвыл центурион. — Час от часу не легче.

Потом он опять повернулся к Сабину и сказал уже более твердо и решительно.

— Сам видишь, господин. Тебе придется пройти с нами. Именем цезаря Тиберия Августа ты задержан. Я доставлю тебя во дворец, а там уже не мое дело.

Сабин поднялся на ноги и кивнул Корниксу, который как ни в чем не бывало появился на пороге.

— Подай мой плащ. Я уверен, что это недоразумение скоро выяснится.

Галл исчез. Преторианцы пропустили Сабина вперед и двинулись за ним, держась в полушаге позади. Центурион стянул с шеи серебряный свисток на цепочке и начал резкими трелями созывать своих людей.

Так был арестован трибун Гай Валерий Сабин.

Глава VIII

Divide et Impera[5]

Когда Друз, наконец, высадился в Иллирии и прибыл в летний лагерь трех паннонских легионов, он сразу увидел, что слухи о бунте отнюдь не были преувеличены.

Солдаты успели уже полностью позабыть о дисциплине; они бесцельно шлялись между палаток, вели считавшиеся ранее крамольными разговоры, многие целыми днями играли в кости и попивали дешевое местное вино. Естественно, в кредит, в расчете на будущую прибавку к жалованию.

Легионеры прекрасно понимали, что подняли руку на самое святое в Империи — на воинский устав — незыблемый камень, на котором и держалась всесокрушающая мощь римской армии.

Но теперь у них не оставалось другого выхода, как только бороться до конца — ведь бунт, да еще и в приграничной провинции, автоматически ставил вне закона всех солдат без разбора — и зачинщиков, и исполнителей, и тех, кто оставался просто наблюдателем.

И если бы теперь они вдруг решили подчиниться и разойтись по своим палаткам, то таким образом полностью вверили бы свои судьбы Сенату и командирам без всякой надежды выторговать что-либо. Поэтому — с тревогой ожидающие ответа правительства на свои требования, но и упоенные давно забытым духом свободы — легионеры упрямо стояли на своем, и лишь поглядывали на дорогу из Нароны — не покажется ли посланец из Рима.

И вот появился Друз. Он был трезв и настроен очень решительно, ибо при сообщении о бунте немедленно ввел в своей свите сухой закон и запретил всякие развлечения.

Избалованный разгильдяй превратился в государственного мужа, представителя великого Рима.

В сопровождении своих спутников Друз молча, не глядя по сторонам и не отвечая на вопросы окруживших его солдат, прошел в палатку командующего Данувийским корпусом.

Легат Юний Блез и несколько его офицеров безвылазно сидели в большом командирском шатре под охраной караульной сотни, сформированной из местных жителей — далматов. Если бы не эти свирепые полуварвары, то как знать, не постигла бы легата и его трибунов судьба других офицеров, безжалостно зарубленных взбунтовавшимися легионерами в самом начале бунта.

Их неприбранные трупы Друз видел, когда проходил через плац, но ничего не сказал, лишь сурово сдвинул на переносице свои густые брови.

Юний Блез с радостью встретил Друза, но радость эта несколько спала, когда выяснилось, что сын Тиберия узнал о бунте лишь по дороге, а потому не имеет полномочий от цезаря и сената на переговоры с солдатами.

— Что же нам делать? — с несчастным лицом вопросил командующий. — Они совсем озверели. Если мы немедленно не пообещаем им каких-нибудь уступок, то ситуация совершенно выйдет из-под контроля и станет необратимой.

— Ты так говоришь, легат, словно сейчас еще ее контролируешь, — со свойственной ему наглостью бросил Друз и задумался.

В палатке повисла напряженная тишина, лишь снаружи раздавались возбужденные выкрики солдат, постепенно заполнявших площадь для собраний рядом с трибуналом.

— Ладно, — сказал, наконец, Друз. — Я выступлю перед ними и попытаюсь успокоить. Силой мы тут, конечно, ничего не сделаем. А пока надо послать курьера в Рим. И не простого центуриона, а старшего офицера. Пусть он официально представит требования легионеров Сенату и цезарю, а те уже решают, как поступить.

— Слушаюсь, — кивнул Блез. — Я отправлю своего сына, он поедет немедленно.

— Эх, — Друз ударил себя кулаком по колену, — мне бы сейчас хоть пару надежных когорт, поговорил бы я тогда с этими негодяями. А так — придется ублажать их.

Легат приказал одному из своих адъютантов выйти к солдатам и объявить, что сейчас к ним обратится сын цезаря Тиберия Августа. Пусть соберутся все и ведут себя, как положено перед лицом посланника Рима.

Друз отказался от предложенного ему кубка вина, поправил меч на боку, вздохнул и решительно вышел из палатки командующего. Свита двинулась за ним.

Медленным, тяжелым шагом сын Тиберия поднялся на трибунал и оглядел солдатское море, со всех сторон окружавшее его. Легионеры глухо волновались, тихо перешептывались, но порядка пока никто не нарушал.

Друз набрал в легкие побольше воздуха и гаркнул изо всех сил, грозно сверкая глазами:

— Ну, что, сукины дети? Как мне к вам обращаться? Как к подлым бунтовщикам, нарушившим священную присягу и свой долг? Или, все-таки, как к защитникам Империи, у которых просто временно помутилось в голове? А?

Солдаты, не ожидавшие столь резкого вступления, несколько смешались. Дерзость Друза поколебала их воинственное настроение. Они вдруг поняли, что этот парень, совершенно не боится их, что он глубоко уверен в своем превосходстве, и эта уверенность начала постепенно менять настроение толпы, которая поначалу пришла сюда не каяться и даже не просить — но требовать.

— Да, мы солдаты! — крикнул кто-то нерешительно. — Но мы хотим, чтобы с нами обращались, как с людьми!

— Как с людьми? — фыркнул Друз. — Тоже мне, люди! С вами будут обращаться так, как вы того заслуживаете!