Храм Фортуны

— Как же, схватят. — Мужчина глухо выругался. — Да они сами кого угодно схватят. С цезарской-то печатью на руках...

— С цезарской печатью? — Сабину эта история нравилась все меньше и меньше. — Но если они действуют от имени цезаря, то на что ты меня подбиваешь? На государственную измену?

— Нет. — Кассий Херея слабо шевельнул рукой. — Послушай, я сейчас все объясню. Если успею...

Он скосил глаза на раненую ногу и продолжал:

— Главное — ты должен доставить письмо.

— Но письмо ведь забрали! — раздраженно воскликнул Сабин. Нет, надо побыстрее сдать его врачу и держаться подальше от сходящего с ума трибуна.

— Забрали письмо к Августу, — терпеливо продолжал мужчина, хотя слова давались ему со все большим трудом. — Но осталось второе. Его они не нашли — вы им помешали. А это письмо еще более важное.

— И кому же адресовано твое важное письмо? — Сабин отвернулся и махнул рукой Корниксу. — Готовь лошадей. Мы сейчас едем. Попробуй сделать что-нибудь вроде носилок.

— Слушай, трибун, — настойчиво повторил мужчина и левой рукой сжал его колено. — Слушай внимательно. Второе письмо нужно отдать Марку Агриппе Постуму.

Глава II

Государственная тайна

«Ну, вот, — подумал Сабин. — Так я и знал. Один псих везет письмо другому психу».

— Марк Агриппа Постум, — холодно ответил он, — насколько мне известно, находится в ссылке, и переписка с ним запрещена. Ты все-таки хочешь втянуть меня в какую-то авантюру.

— Подожди. — Кассий Херея с усилием пошевелил головой. — Прошу тебя, сначала выслушай, а потом решай. Тебя ведь никто не заставляет.

— Ладно. — Сабин отрешенно махнул рукой. — Только заклинаю тебя — покороче. Уж не говоря о том, что рискуешь умереть от потери крови, я по твоей милости могу остаться сегодня вообще без ночлега.

— Что ты знаешь об Агриппе Постуме? — спросил Кассий Херея серьезно.

— Что знаю? — Сабин на несколько секунд задумался. — Я знаю, что семь лет назад внук Августа Агриппа Постум цезарским указом был сослан на остров Планация. В Качестве причины называлось его безответственное поведение, граничившее с безумием и порочившее честь семьи, а также беспробудное пьянство, — процитировал он подписанный императором приказ по армии, который почему-то сохранился у него в памяти, хотя какое ему, собственно, дело до разборок в неугомонной семейке цезаря?

— Да, такова официальная версия, — согласился трибун. — А если тебя интересуют детали, то Постума обвинили в том, что, обезумев от вина, он пытался изнасиловать девушку знатного рода. Имя девушки не называлось. Но это все является государственной тайной.

— Меня не интересуют детали, — холодно ответил Сабин. — У меня своих проблем хватает.

— Подожди. — Кассий Херея поморщился от боли. — Ты же видишь — мне больше не к кому обратиться. Клянусь, если ты поможешь Германику, то он тебя не забудет. А покровительство такого человека очень много значит, согласись.

— Послушай теперь меня, — нетерпеливо сказал Сабин. — Поставим вопрос ясно. Я тринадцать лет прослужил в армии, имею награды. Недавно римский адвокат сообщил мне, что мой дядя, Валерий Сабин, скончался безвременно ввиду невоздержанности в еде и в питье. Он не имел детей, и назвал меня главным наследником. Не ахти какой капитал — дом на Авентине да пара поместий в Этрурии, но для небогатого трибуна совсем неплохо. И я собираюсь посвятить оставшиеся мне годы жизни книгам и сельскому хозяйству, хочу пожить в свое удовольствие, не выслушивая ничьих приказов. А тут вдруг появляешься ты с какими-то подозрительными письмами и хочешь, чтобы я принял участие в вашей явно незаконной затее. Ты говоришь — Германик. Что ж, это очень уважаемый и достойный человек, но присягу-то я давал не Германику, а Августу. Но оказывается, что на тебя напали люди, имеющие цезарскую печать, то есть, действовавшие с одобрения принцепса. Вот тут я теряюсь. Извини, я знаю, что мой долг — помочь раненому товарищу, и сделаю все, чтобы спасти твою жизнь, но не надо втягивать меня в государственные дела. Я ведь ничего в них не смыслю и вполне могу закончить так, как и твой Постум, а то и вообще попасть в руки палача. Неужели ты этого хочешь?

— У меня что-то голова кружится, — грустно сказал трибун. — Не перебивай, прошу. Я скажу тебе то, что могу, на что имею право. А там — решай сам. Письмо спрятано под седлом моей лошади, той, серой. В мешке — золото, тысяча ауреев. Это на дорогу и расходы. Если ты не хочешь помочь мне из товарищества, то, может, сделаешь это за деньги? Тысяча золотых — подумай, наверняка не меньше годового дохода с твоих поместий.

— Это уже интереснее, — сказал Сабин и вздохнул. — Тысяча ауреев и покровительство Германика. Не говоря уж о твоей вечной благодарности. Спасибо, трибун.

Он встал на ноги.

— Мы отвезем тебя в гостиницу и найдем врача. Вот все, что я могу сделать.

Несколько секунд Кассий Херея молчал, прерывисто дыша.

— Ты не соглашаешься, — наконец сказал он, — помочь мне ни за деньги, ни из товарищества. Скажи, а что бы могло изменить твое решение? Я уверен — Германик...

— Ты опять за свое, — махнул рукой Сабин. — Я уже сказал — мне не нужны неприятности. Обвинение в государственной измене — очень серьезная штука, а, сдается мне, именно ею здесь и пахнет. Корникс! Носилки готовы?

— Сейчас, господин, — ответил злой голос галла. — Уже заканчиваю.

Трибун Кассий Херея пошевелился. Сабин опустил голову и их глаза встретились.

— Еще есть время, — с некоторым колебанием сказал Гай. — Что ж, если тебе полегчает — рассказывай свою историю.

И он снова присел рядом с раненым.

А тот начал говорить. Хриплым, слабым, прерывистым голосом, закрыв глаза, ни на что уже не обращая внимания.

Сабину вспомнились вдруг египетские жрецы, которых ему доводилось видеть на Востоке. Вот так же, надышавшись приторно-сладкого дыма из кадильниц, изможденные старцы прикрывали глаза и начинали вещать тихими монотонными голосами. А толпа внимала словам бога, проходившим через уста смертного. Может, и сейчас боги движут сухими губами римского трибуна? Сабину стало немного не по себе. А Кассий Херея все говорил...

Он не смолк даже тогда, когда Корникс подвел двух лошадей с натянутым между ними чем-то вроде гамака, сделанного из плащей, снятых с оставшихся на дороге трупов. Трибун не перестал говорить, когда они укладывали его в эти носилки, устраивали поудобнее искалеченную ногу. Прервался он лишь на миг, чтобы жадно глотнуть воды из фляжки, подсунутой ему Корниксом. А потом продолжал...

Черноволосый галл всем своим видом демонстрировал, что не прислушивается к словам раненого офицера, он-то сразу сообразил, по первой же уловленной фразе, что некоторых вещей лучше просто не знать. Так спокойнее.

Небольшая кавалькада двинулась обратно по горной дороге. Впереди ехал Корникс, осторожно ведя за поводья двух лошадей, обремененных окровавленным телом трибуна Хереи; замыкал шествие Гай Валерий Сабин, лицо которого хмурилось все больше и больше, по мере того, как рассказчик проталкивал сквозь пересохшее горло новые фразы.

Трибун закончил говорить, когда впереди уже показались тусклые огоньки гостиничных ламп. «Очаг Меркурия», наверное, по-прежнему был рад любым клиентам.

— Вот и все, — еле слышно произнес Кассий Херея. — Больше я ничего сделать не могу. Решай сам. А меня — чувствую — ждет уже лодка Харона...

— Да подожди ты с Хароном! — со злостью рявкнул Сабин. — У меня нет никакого желания одному отвечать за все это. Так что, под суд пойдем вместе.

Губы раненого трибуна чуть тронула слабая улыбка.

— Спасибо, — шепнул он, и голова его, словно Кассий Херея отдал на это слово последнюю каплю сил, вдруг резко завалилась набок.

Они подъехали к двери гостиницы. Корникс свалился со своего вечно обиженного мула.

— Давай сюда этого кровопийцу, — хмуро приказал Сабин. — И покруче с ним.

Галл так же хмуро кивнул и скрылся в доме, на миг выпустив качнувшейся дверью оживленный гул голосов и теплую полосу света. Ну и, естественно, запах горелого жира.

Сабин тоже слез с коня и озабоченно пощупал шею раненого. Пульс слабо подрагивал под загрубевшей, обветренной кожей.

Взвизгнули несмазанные петли, и по ступенькам крыльца скатился перепуганный Квинт Аррунций, за ним решительно ступал Корникс. В незакрывшуюся дверь выглянула любопытная физиономия уже известного им лысого мужчины.

— Слушай внимательно, — с расстановкой сказал Сабин. — Здесь у нас раненый человек. На него напали бандиты по дороге. Сейчас ты приготовишь ему лучшую свою комнату...

Хозяин открыл было рот, но трибун резко взмахнул рукой, отметая готовые вырваться возражения.

— Мне плевать на твоих купцов и твои проблемы. Чтобы через минуту все было готово. Хорошая постель и хорошее вино. Потом ты отправишь кого-нибудь за врачом и предупредишь, что если он не поторопится, то ему самому потребуется медицинская помощь. А затем пошлешь своих людей по дороге на Таврин. Через пару миль, за поворотом, они найдут два тела. Пусть привезут их сюда и сообщат о нападении вашим местным властям. Клянусь Юпитером Статором, я сам все проверю, и горе тебе, если ты чего-то не сделаешь. А за хорошую работу получишь хорошие деньги. Давай, пошевеливайся!

— Но, господин... — неуверенно начал Квинт Аррунций.

— Корникс, проводи его, — бросил Сабин, отворачиваясь. — Если будет тянуть, можешь пришпорить его своим ножом.

Галл оскалился в недоброй улыбке и уронил тяжелую руку на плечо хозяина.

— Ты слышал приказ трибуна? — спросил он грозно.

Квинт Аррунций обреченно вздохнул и двинулся в дом.

— Эй, ты! — крикнул Сабин лысому мужчине, который все еще недоверчиво таращился на них из дверного проема. — Иди сюда. Помоги мне.

Они вдвоем вытащили из гамака безжизненное тело трибуна Кассия Хереи и понесли его в обеденный зал...

Лугдунские купцы, которых, правда, уже изрядно поубавилось за столами, удивленно приподняли тяжелые от вина головы; мужчина, похожий на бродячего философа, равнодушно скользнул по ним взглядом; местные крестьяне, как по команде, раскрыли рты с недожеванной пищей.

— Сюда, господин, — в боковых дверях появился Корникс. — Уже готово.

Галл помог им нести раненого; они поднялись по скользким, корявым ступенькам на второй этаж и вошли в комнату, освещенную двумя факелами.

Девушка, на которую Корникс уже ранее положил глаз, расстилала грубые серые простыни на деревянном топчане.

— Осторожнее, — буркнул Сабин, и они аккуратно уложили трибуна на постель. Тот слабо застонал.

В дверь просунулся хозяин, он держал в руках кувшин с вином.

— За врачом поехали, господин, — доложил он, все еще напуганный. — Только там такой коновал, что я не знаю...

Сабин молча отобрал у него кувшин и махнул рукой, приказывая удалиться. Квинт Аррунций поспешно исчез, девушка и лысый последовали за ним.

— Корникс, — Сабин повернулся к слуге, — принеси золото. Оно где-то там, на лошади, если только эти ворюги его еще не стянули. И... — он помолчал. — Под седлом у серого жеребца должно быть письмо. Его тоже принеси, только чтоб никто не видел.

Галл с сомнением покачал головой, но, поймав грозный взгляд трибуна, от комментариев воздержался и выбежал из комнаты.

Сабин присел на край постели и тронул Кассия Херею за плечо.

— Ты жив еще?

Тот слабо шевельнул губами. Кровь из ран на его плече и ноге больше не текла — запеклась темно-красными сгустками.

— Выпей вина, — сказал Сабин. — Сейчас будет врач.

Кассий открыл глаза. Его взгляд; к удивлению трибуна, был ясным и спокойным.

— Спасибо, — тихо сказал он. — Мне уже лучше. Может, действительно, Харону еще придется подождать?

Сабин поднес к его губам кувшин и чуть приподнял голову раненого. Тот сделал несколько глотков. Струйка розоватой жидкости пробежала по его подбородку. Сабин тоже глотнул. Неплохое.

— Послушай, — сказал он, наклоняясь к уху трибуна. — Ты много чего мне рассказал сегодня. Да помогут тебе боги, если это неправда или не вся правда...

— Это правда, — шепнул Кассий. — Клянусь ларами...

— Тогда еще одно, — продолжал Сабин. — Ты говорил — вы знали, что за вами следят, и приняли все меры предосторожности. Ты сказал, что вы намеренно изменили маршрут и неделю карабкались по горам, чтобы сбить их со следа. Но тогда каким образом эти люди нашли вас сразу же, как только вы снова появились на дороге? Откуда они знали, в каком месте вы спуститесь с гор?

Трибун покачал головой.

— Богам известно. О том, что за Генавой мы уйдем с тракта в Апеннинские горы, знали только я и Германик, ну, и еще двое людей, которые сопровождали меня, но им я сказал уже в последний момент.

— Двое? — Сабин напрягся. — А где второй?

— Он сорвался со скалы в пропасть в самом начале нашего перехода через Альпы. Вместе с мулами.

— Ты уверен, что он действительно умер?

— Трудно сказать. Там было очень глубоко. Мы сверху высмотрели только одного мула, он разбился о камни. Еще двоих животных и Луция, этого человека, мы не увидели — их закрывал утес. Бедняга Луций вырос в горах и вот, не уберегся...

— Он был надежным парнем? — спросил Сабин.

— Германик полностью доверял ему, — ответил трибун так, словно это снимало все вопросы.

Сабин пожал плечами.

— Ладно. Теперь следующее...

В дверь вошел Корникс с кожаным мешком, позвякивавшим при каждом его шаге, и восковыми табличками в руке, скрепленными таким образом, чтобы письмо нельзя было прочесть, не сломав печати.

— Положи сюда, — Сабин кивком указал на невысокий столик в углу комнаты.

Галл выполнил приказ.

— Мне уйти, господин? — спросил он.

— Останься, — бросил через плечо Сабин. — Присядь вон там.

В другой ситуации Корникса, конечно, обрадовало бы такое доверие хозяина, но сейчас, после тех слов, которые они слышали от раненого трибуна... Ой, лучше бы им держаться подальше от таких приключений.

— Еще одно, — Сабин снова наклонился над Кассием. — Кто эти люди, которые напали на вас? Ты сказал, что знаешь, кому они служат, но сами-то они кто? Солдаты? Бандиты? Шпионы?

— Богам известно, — повторил трибун. — Дай вина.

Пока он пил, Сабин задумчиво смотрел в стену за его головой. На лбу Гая пролегла глубокая складка.

— У одного из них был шрам, вот здесь, — он показал пальцем. — Не вспоминаешь?

Трибун качнул головой.

— Нет... Спать хочу.

У него уже явно не осталось сил. Кожа на бледном лице натянулась, стала словно прозрачной.

— Подожди, — сказал Сабин. — Сейчас врач разберется с твоими дырками, а потом поспишь.

Он встал, подошел к столу, взял кожаный мешок и взвесил его в руке.

— Хорошие деньги. Ладно, я возьму половину. Вторую оставлю тебе.

— Бери все, — шепнул трибун. — У меня есть немного. Хватит, чтобы вернуться в Германию, если боги сохранят мне жизнь. А у тебя могут быть большие расходы.

— Ничего, потом представлю счет Германику, — невесело улыбнулся Сабин.

Он пересыпал часть монет в свою крумену и в мешочек Корникса, который расширенными глазами следил за тонкой струйкой золота, текущей в его старый, заплатанный кошель. Остальные деньги Сабин сунул под простыню в изголовье трибуна. Там же он положил его меч, вытерев ножны полой плаща.

На ступеньках раздались шаги, и в комнату торопливо вбежал Квинт Аррунций, чуть ли не силой волоча за собой высокого худого мужчину с растрепанной густой шевелюрой.

— Вот врач, господин! — торжественно возвестил он.

Лекарь громко рыгнул, и по комнате распространился запах жареной капусты и винного перегара. Сабин скривился и встал.

— Ты умеешь лечить такие раны? — спросил он, указывая пальцем на ногу трибуна.

Мужчина пожал плечами.

— Я был армейским хирургом несколько лет назад.

— А моего племянника чуть в гроб не загнал своими припарками, — язвительно вставил хозяин гостиницы.

— Закрой рот! — рявкнул на него Сабин. — Вот десять золотых, — снова повернулся он к врачу. — Ты не выйдешь отсюда, пока этот человек не будет полностью здоров и не сможет продолжить свой путь. Хозяин выполнит любой твой приказ, достанет любое лекарство. От тебя требуется только вылечить раненого. Ты понял меня? Скоро я вернусь сюда и проверю твою работу. Хозяину я оставлю для тебя еще десять монет. Если справишься, они твои. Но если нет...

Врач задумчиво потер подбородок. Двадцать ауреев — столько ему и за три года не заработать.

— А вдруг он умрет? — спросил наконец лекарь, терзаемый сомнениями.

— Он не должен умереть. Начинай работать.

Врач бросил на стол полотняную сумку — видимо, с инструментами — и принялся отдирать присохшую ткань с ноги Кассия Хереи. Тот скрипнул зубами и крепко сжал челюсти.

— Пусть принесут горячей воды, — распорядился врач. — И материю для перевязки.

— Когда осмотришь раны, — приказал Сабин, — спустишься вниз и скажешь мне свое мнение. Корникс, иди к лошадям. А ты, — он повернулся к хозяину, — пришлешь сюда то, что нужно, и подождешь меня в зале. Еще поговорим.

Тот выскочил за дверь. Сабин наклонился над трибуном, который открыл глаза.

— Ну, вот и все, — сказал он. — Да хранят тебя боги.

— Тебя пусть хранят, — шепнул Кассий Херея. — И будь осторожен. Сделай, как я говорил. Надеюсь, мы еще встретимся.

«В тюрьме», — мысленно добавил Сабин, повернулся и вышел из комнаты.

Хозяин ждал его у подножья лестницы. Трибун отвел Квинта Аррунция в темный угол и крепко взял за грудки.

— Помнишь, когда я тут сидел, заходили трое мужчин? Кто они такие?

— Н-не знаю, — выдавил хозяин, — клянусь Меркурием, не знаю...

— Чего они хотели?

— Они... они спрашивали, не проезжал ли тут один человек...

— И они описали его?

Квинт Аррунций с несчастным видом кивнул.

— И это был человек, который сейчас лежит наверху, да?

Квинт Аррунций снова кивнул, с еще более несчастным видом.

— Что ты им ответил?

— Что я никого такого не видел... клянусь, господин, ведь я действительно его не видел...

Сабин знал, что это правда — Кассий Херея не заезжал в гостиницу.

— Как их звали, тех троих?

— Они не сказали. Но...

Он умолк.

— Ну, говори!

— У них была цезарская печать — перстень со сфинксом.

«Это хуже», — подумал Сабин.

Он очень надеялся, что трусливый хозяин не догадывается, кем были его таинственные гости, и посчитает нападение на трибуна делом рук местных разбойников. А теперь... теперь он будет круглым дураком, если ничего не заподозрит. Но на круглого дурака Квинт Аррунций никак не походил. И если он сообразит, что его раненый постоялец имеет какие-то трения с законной властью, то бедный Кассий Херея вполне может и не увидеть больше милого его сердцу Германика. Если, конечно, боги и этот слуга Эскулапа сохранят ему жизнь.

— Ладно, — сказал Сабин.

Он отпустил хозяина, снял с пояса кошелек и медленно отсчитал тридцать ауреев.

— Двадцать монет — тебе, десять отдашь врачу, если он вылечит того человека. И помни, — он снова схватил Аррунция за рубаху на груди, — у тебя наверху лежит раненый, на которого в дороге напали бандиты. Больше ты ничего не знаешь. — Сабин вперил тяжелый взгляд в покрытое потом лицо хозяина гостиницы. — Больше ты ничего не знаешь, — повторил он медленно. — Очень скоро я или мой человек вернемся сюда и проверим, как ты себя вел. Если хорошо, можешь рассчитывать на награду. А если нет...

Сабин отпустил Квинта Аррунция, резко развернулся и двинулся в зал, бросив еще через плечо:

— Дай вина.

Он присел за стол с кружкой в руке и медленно прихлебывал напиток, размышляя. Вскоре появился врач.

— Ну? — хмуро спросил Сабин.

— Да, вроде, не очень страшно, — ответил мужчина, косясь на кружку и сглатывая слюну. — Артерия на ноге не задета, мышцы только сильно порезаны. В плече перерублено сухожилие, рука будет теперь плохо сгибаться.

«Ну, это еще ладно», — подумал Сабин.

— Сколько времени уйдет на лечение?

Врач пожал плечами.

— Это зависит от разных условий. От его организма, хорошего питания...

Он снова со страдальческим видом покосился на кружку.

Сабин бросил взгляд на Квинта Аррунция, который уже занял место за стойкой.

— Дай ему вина.

Врач нетерпеливо вытянул шею.

— Есть тут у меня одно хорошее лекарство, — сказал он приглушенно, не сводя глаз с Аррунция, который наливал в кружку пенистый напиток. — На Востоке, когда я был в парфянском походе с легионами Гая Цезаря...

— Ну, вот и действуй, — перебил его Сабин. — Только советую не напиваться на работе. За жизнь того человека ты отвечаешь своей, ясно?

Врач, уже подносивший с плохо скрываемой жадностью кружку к губам, вдруг опустил руку. Его лицо стало серьезным.

— Да, господин, — твердо сказал он. — Можешь на меня положиться.

Сабин еще раз окинул недоверчивым взглядом его, Квинта Аррунция, лысого мужчину, который тоже вошел в зал, нескольких остававшихся еще клиентов, встал, повернулся и, не прощаясь, вышел из дома.

Глава III

Сенатор

Густой, тяжелый зной висел над городом. Раскаленный воздух подрагивал, словно корчась под палящими лучами летнего солнца; на ярко-синем небе не было ни одного облачка, ни один порыв ветра еще не прошелестел по Риму в тот день.

Зловонные испарения из сточных канав системы Большой клоаки липким смрадом накрыли грязные кривые улочки Субуры и Эсквилина.

Обычно всегда запруженные народом, сейчас эти густонаселенные кварталы как будто вымерли — обезумевшие от жары люди прятались в подвалы, спешили укрыться под деревьями в прохладные сады Лукулла или в изрытые неглубокими прудами сады Саллюстия. А некоторые — слишком разморенные, чтобы куда-то идти — тяжело доползали до ближайшего кабака и плюхались там за стол, чтобы до самого вчера жадно глотать, обливаясь потом, теплое, разбавленное вино, кружку за кружкой.

Ни о какой работе не могло быть и речи; опустели рынки: Овощной, Скотный, Рыбный, стала безлюдной биржевая площадь у ворот Януса, притих вечно суетливый, словно муравейник, Эмпориум. Даже строгие и педантичные жрецы попрятались во вверенных им храмах, моля богов защитить город от солнца.

Термы Агриппы за Форумом были переполнены посетителями, там все смешались в едином, отчаянно-недостижимом желании хоть на миг ощутить блаженную прохладу. Родовитый патриций и важный всадник, которые не успели еще обзавестись собственными банями, лениво переругивались с субурским поденщиком или пролетарием из Заречья, жадно подставляя потные спины под струи тепловатой воды, которую прислужники таскали ковшами и ведрами, ибо вся система охлаждения в термах пришла в негодность — свинцовые трубы акведука, по которым в город поступала вода из окрестных водоемов, раскалились настолько, что едва не плавились.

В общем, целый огромный Рим тоскливо изнывал от жары, гадая, за что же такое проклятие богов пало на его голову.

В этом пекле лишь немногие избранные могли чувствовать себя относительно неплохо — те, кто был достаточно богат и знатен, чтобы иметь дом на Палатинском холме, густо покрытом всевозможной растительностью — от красавцев-кипарисов, уходящих в небо, до миниатюрных экзотических цветов на клумбах. Эта зелень самоотверженно принимала на себя удары солнечных лучей и дарила жителям холма хоть какую-то прохладу.

Дом сенатора и консуляра Гнея Сентия Сатурнина стоял на западном склоне Палатина, откуда открывался вид почти на весь центр города: на Форум, на монументальный храм Аполлона с библиотекой при нем, на изящную и строгую базилику Юлия Цезаря, на широкую мощеную виа Сакра и на многие другие сооружения, памятные и близкие сердцу каждого настоящего римлянина.

Сенатор и консуляр Гней Сентий Сатурнин, без сомнения, был настоящим римлянином и очень любил свой город. Но сегодня он даже не решился выйти из дома на традиционную послеобеденную прогулку, а предпочел скрыться в густой тени фруктовых деревьев своего сада и не удаляться от фонтана более, чем на пять шагов.

Сатурнин был крупным, немножко грузным мужчиной с надменным, словно высеченным из камня, лицом патриция и умными, пристальными, честными глазами. Хотя ему недавно исполнилось семьдесят четыре года, многие, кто встречался с ним, никак не могли поверить, что этому подвижному, энергичному мужчине больше пятидесяти.

Благодаря регулярным гимнастическим упражнениям он поддерживал свое тело в прекрасной физической форме, а опытные массажисты-греки бдительно следили за состоянием его кожи. Морщины почти не тронули лица Сатурнина, лишь щеки немного обвисли, да волосы стали седыми и слегка поредели.

Сейчас почтенный сенатор и консуляр сидел в саду своего дома на большом табурете, прислонившись спиной к стволу старой яблони и блаженно прикрыв глаза. Рядом журчал и брызгался капельками воды небольшой фонтан. В доме Сатурнина была автономная система охлаждения и подогрева, поэтому он и не страдал так, как посетители городских бань.

В руке сенатор держал свиток пергамента. Это была «История» Азиния Поллиона — человека, которого он знал лично и очень уважал. После смерти писателя Сатурнин взял себе за правило хотя бы раз в неделю, в память о нем, прочитывать главу-другую из его книги. Но сейчас опустившаяся на Рим жара мешала ему сосредоточиться на тексте, да и мысли Гнея Сентия были заняты другим...

Секретарь Сатурнина — греческий вольноотпущенник по имени Ификтет, — осторожно ступая по мягкой зеленой траве, приблизился к хозяину и негромко позвал:

— Господин...

Сенатор открыл глаза и взглянул на слугу.

— Что такое?

— Пришел Луций Либон. Он говорит, что ты ждешь его.

Сатурнин энергично повел плечами и встряхнул головой.

— Да, очень жду. Проведи его сюда.

Ификтет послушно кивнул и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — произнес сенатор и протянул руку со свитком. — Отнеси это в библиотеку. А когда проводишь гостя, распорядись, чтобы нам подали легкого вина похолоднее. И каких-нибудь фруктов.

— Да, господин, — снова кивнул грек и все так же бесшумно скрылся между деревьями.

* * *

Луций Скрибоний Либон. молодой патриций из знатного рода, стоял у ворот дома Сатурнина и с интересом наблюдал за огромным желтошерстым эпирским псом. Того тоже сморила жара, но верный сторож посчитал своим долгом все равно выползти во двор и грозно зарычать. Привратник тут же ухватил его за ошейник:

— Тихо, Гектор, тихо!

Либон отвернулся и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Это был юноша лет восемнадцати, светловолосый, с приятным открытым лицом, если и не красивым, то весьма симпатичным. Добрые карие глаза, высокий лоб, прямой нос, изящно очерченный подбородок и нежные розовые губы заставляли и женщин, и мужчин бросать на него восхищенные взгляды.

Молодой патриций был худощав и длинноног, тонкие руки покрывал золотистый пушок. Он носил голубую короткую тунику, сейчас изрядно пропыленную, и кожаные, подбитые гвоздями сандалии, ремешки которых обвивали голени. Либон был современным юношей, и никакие правила приличий не заставили бы его в такую жару одеть тогу — официальный костюм, приличествовавший для нанесения визита почтенному сенатору. Ведь, во-первых, под этим шерстяным балахоном он бы просто истек собственным потом, а, во-вторых, его отношения с Гнеем Сатурнином были скорее родственными и дружескими, нежели официальными.

Наконец, появился раб-сириец — смуглый низкорослый мужчина; вежливым жестом и заученным поклоном он пригласил Либона следовать за собой.

Они прошли по мозаичному полу атрия, миновав прямоугольный имплувий — бассейн, оставили позади спальные помещения и личный кабинет хозяина; на ходу Либон в очередной раз полюбовался великолепными колоннами перистиля, и вот уже оказался в саду.

Тут было прохладно, тенисто и тихо. Лениво щебетали в кронах деревьев какие-то птицы, журчала вода фонтанов, разбросанных тут и там. Пахло цветами и яблоками. То и дело между стволами мелькал ослепительно белый мрамор статуй: вот пугливая нимфа, со всех ног убегающая от хохочущего сатира, вот серьезный Аполлон с лирой в руке, а вот и могучий Геркулес, забросивший на плечо тяжелую дубину и идущий совершать свой очередной подвиг.

Молодому патрицию всегда очень нравилось здесь. Он восхищался безукоризненным вкусом сенатора Сатурнина, который сумел соединить строгую простоту старинного римского традиционного дома с греческим изяществом и восточным комфортом, но успешно избежал излишеств и перегрузок, чем вовсю грешили в последнее время так называемые «новые люди» — разбогатевшие мещане, которые на тяжелых сундуках с золотом вознеслись на самую вершину иерархической лестницы римского общества.

Когда Либон уже мог заметить сидевшего под деревом Сатурнина, слуга снова вежливо поклонился и исчез, а юноша двинулся вперед.

Сенатор обернулся на звук его шагов и вытянул руку в знак приветствия.

— Рад видеть тебя, мой дорогой Луций, — сказал он с улыбкой. — Надеюсь, ты в добром здравии и приносишь хорошие вести. Присядь вон там.

Он указал гостю на каменную скамью рядом с фонтаном. Либон с удовольствием опустился на прохладный мрамор, чувствуя, как спину начинают приятно покалывать капельки холодной воды, разлетавшиеся от струй фонтана.

— Вижу, ты устал с дороги, — продолжал сенатор. — Тебе надо хорошенько отмыться и отдохнуть. Но уж прости старику его нетерпение. Сначала поговорим. Итак?

— Спасибо, почтенный Сатурнин, — ответил Луций. — Со здоровьем у меня все в порядке и путешествие было успешным. Но...

— Что? — напряженно спросил Гней Сентий. — Говори же, Луций, прошу тебя. Это очень важно! Что Фабий просил мне передать?

Либон развел руками.

— На воске — ничего. А на словах просил сказать; что курьер из Германии еще не приезжал и цезарь письма не получал.

Сенатор схватился за голову.

— Как же так? Это его точные слова?

— Да.

— Но что же могло случиться? — взволнованно воскликнул Сатурнин. — Ведь по моим подсчетам... О, боги, мы же не можем сейчас терять времени — развязка приближается... Прости меня, Луций, я слишком обеспокоен, чтобы сохранять самообладание. Скажи, когда ты выехал из ставки Августа?