Храм Фортуны

— Я бы очень хотел, чтобы так случилось, поверь. Но... Он сам не согласится. Это было бы нечестно — ведь у. Августа остается еще один прямой потомок, имеющий полное право на верховную власть, — Марк Агриппа Постум.

Глава V

Царственный безумец

— А! — воскликнул Либон. — Конечно, ты прав. Однако Агриппа Постум...

Он запнулся.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — кивнул Сатурнин. — Действительно, Агриппа Постум находится в ссылке по приказу самого Августа. Но, тем не менее, он и никто другой должен стать преемником цезаря.

Ведь и опала Постума, и эта ссылка были организованы все той же Ливией и, уверяю тебя, в обвинениях, предъявленных Агриппе, нет и слова правды.

— Как так? — удивился Луций. — Ведь это уже и я помню, помню цезарский указ и...

— Подожди, — сенатор поднял руку. — Сейчас я тебе все объясню. А то, что даже цезарским указам не всегда следует доверять, ты должен был уже понять из моего повествования.

Итак, после смерти Гая и Луция Агриппа Постум остался единственным прямым потомком Августа; формально, правда, к нему был приравнен и усыновленный принцепсом Тиберий, а третьим в этом списке был Германик.

Что тебе сказать о Постуме? Я знал его с самых первых дней жизни, знал и его отца, Марка. Перед смертью он просил меня не забывать его детей...

В глазах Сатурнина появилась глубокая печаль. Луцию даже показалось, что в них блеснули слезы. Сенатор тяжело вздохнул и взял себя в руки.

— Что ж, двоих — Гая и Луция — я не уберег. Но Постума я им так просто не отдам, — решительно и твердо сказал он, взмахнув сжатым кулаком. — Еще посмотрим, кто кого...

Он несколько секунд Молчал, глядя куда-то вдаль. Луций не сводил глаз с его покрасневшего лица и гневно раздувавшихся ноздрей.

Наконец Сатурнин вернулся к рассказу:

— Многие тогда говорили: Постум горяч, несдержан, своеволен. Да, это в определенном смысле так. Но не забывай — когда его сослали, ему было всего лишь девятнадцать лет, чуть больше, чем тебе сейчас. Совсем мальчишка. Извини, я не хочу тебя обидеть, но поверь мне — в девятнадцать лет юноша еще далеко не во всем может отдавать себе отчет, далеко не всегда способен контролировать себя и принимать правильные решения.

Ведь недаром раньше в Риме стать консулом — то есть занять высшую государственную должность в республике — можно было после сорока. Август же — и это вполне объяснимо — старался назначать своих родственников на важные посты как можно раньше. Он хотел, чтобы его наследники поскорее познали тонкости управления государством. А привыкшие к другому укладу граждане начинали ворчать — вот, мол, мальчишка, что он может, что умеет? И уже заранее настраивались на поиск всевозможных недостатков и промахов, свойственных юношескому возрасту.

И все же рискну утверждать, что Марк Агриппа Постум — это достойный, честный, благородный человек. Порывистый — да, может, он чересчур любит вино, да и женщин не сторонится, но много ли, скажи, было в истории Рима людей совсем без недостатков? Я что-то не припомню ни одного. И в этом как раз и заключается мудрость бессмертных богов.

Так что, поверь мне — при всей своей запальчивости и несдержанности — кстати, вполне вероятно, что годы, проведенные на острове, изменили его к лучшему — Постум был бы все же гораздо более достойным правителем, нежели угрюмый, подозрительный Тиберий, обиженный на весь мир и ненавидящий людей, которые его окружают.

Тем более, если Постум получит верховную власть, я уверен, что на помощь ему охотно придет Германик — человек рассудительный, спокойный, уравновешенный. Вот пара, которая смогла бы ввести страну в подлинно золотой век.

Сатурнин с горечью махнул рукой.

— Э, да что тут говорить! Но ведь это понимаю не только я, к сожалению. Императрица Ливия тоже прекрасно отдавала себе отчет, что юношеские выходки Постума — дело временное, и очень скоро он станет по-настоящему взрослым. А тогда уж Август, конечно, назначит наследником именно своего внука, а не ее любимого Тиберия. И она приступила к действию.

Систематически и регулярно сама императрица или кто-то из ее верных слуг — преподаватели, сенаторы, отцы семейств — стали как бы невзначай жаловаться Августу: юноша не проявляет склонности к учебе, не уважает старших, много пьет, недостойно ведет себя по отношению к дочерям уважаемых граждан и так далее. Август хмурился, но молчал. Он очень любил Постума, и молил богов, чтобы тот наконец исправился.

Ливия убедила мужа, что пока не стоит доверять молодому Агриппе какой-нибудь серьезный пост, пусть-де образумится сначала. И вот так на место командующего Далматинской армией был назначен не Постум, который имел на это приоритетное право, а Германик. Но императрице не удалось посеять вражду между своим внуком и потомком Августа — юноши по-прежнему уважали и любили друг друга.

Тогда в заговор была вовлечена Эмилия — совсем еще девчонка, дочь сенатора Эмилия Павла, сына цензора и Юлии Младшей, внучки Августа и сестры Постума. Эта вертихвостка, уж не знаю, за какие посулы, согласилась предстать перед цезарем и заявить, что Постум делал ей, своей племяннице, неприличные предложения, а когда она с возмущением отказалась, попытался ее изнасиловать. Дескать, только приход раба-садовника помешал ему осуществить гнусные намерения.

Август, потрясенный до глубины души, приказал немедленно подвергнуть раба пытке. А поскольку следствие вел доверенный человек Ливии, раб полностью подтвердил слова Эмилии. Можно себе представить, какие мучения ему пришлось испытать в подземельях Туллиана.

Взбешенный цезарь — подстрекаемый женой — отказался даже выслушать беднягу Постума и распорядился сослать его на остров Планация, это недалеко от Ильвы, возле Корсики.

Молодого Агриппу схватили в ту же ночь и тайно перевезли на место ссылки.

Лишь через несколько дней появился цезарский указ, объяснявший причины такого решения. Уверяю тебя, Луций, каждое слово там было продиктовано Ливией.

Август потом еще долго не находил себе места, я уверен, что сейчас он жестоко терзается сомнениями, но наш мудрый цезарь — как я уже не раз говорил — полностью доверяет своей достойной супруге и не осмелится возразить ей без очень и очень веских оснований.

А теперь представь себе, что такие основания у него появились.

Сенатор умолк, выжидательно глядя на Либона.

— Что ты хочешь этим сказать? — взволнованно спросил тот, приподнимаясь со скамьи.

— Только то, что у меня есть доказательства невиновности Постума и участия Ливии во всей этой грязной истории.

Юноша вспыхнул, его щеки залила краска; он порывисто вскочил на ноги.

— Есть доказательства? — воскликнул он. — Но тогда почему же ты молчишь? Ведь еще можно все исправить!

— Можно, — кивнул Сатурнин. — Даже нужно. И поверь — мы прилагали к этому все усилия. Да и ты сам поездкой к Фабию внес свою лепту в наше дело.

С самого первого дня ссылки Постума мы не жалели сил, чтобы вернуть его оттуда. И были уже близки к победе буквально через несколько месяцев. Мы уже собирались открыть Августу глаза, но тут вдруг...

Сатурнин развел руками.

— Ливия снова нас опередила. Все та же Эмилия вновь предстала перед цезарем и обвинила свою мать — внучку Августа — в оголтелом разврате, во что принцепс поверил даже слишком легко: ведь до сих пор в его душе зияет незаживающая рана после позора, который его заставила пережить дочь.

Так что он сразу смирился с тем фактом, что и Юлия Младшая подвержена пороку, а когда Ливия осторожно намекнула, что, видимо, это наследственная черта, то и шансы Постума резко уменьшились.

Каюсь, в той ситуации мы не решились выступить с нашими обвинениями, чтобы не навлечь на себя гнев цезаря. Он ведь и так уже косо смотрел на нас после истории с Гаем.

А тут масла в огонь подлил еще и сенатор Эмилий Павел, муж Юлии и отец Эмилии — некогда порядочный и честный человек, но с тех пор, как он пытался составить заговор против Августа и был разоблачен шпионами Ливии, Павел всецело находится во власти этой женщины. Шантажируемый ею, он вынужден был подтвердить все обвинения против своей жены.

Это добило Августа. Юлию Младшую тоже сослали.

Мы потерпели еще одно поражение, но борьбы не прекратили. И вот, наконец, недавно у нас появились еще более убедительные доказательства. Я начал действовать.

Доверенный человек тайно отвез мое письмо Германику, который командует сейчас армией на Рейне. Тайно, поскольку Ливия очень опасается того, что ее внук узнает правду, а зная любовь к нему Августа, прекрасно понимает, что вот тогда-то цезарь задумается всерьез и переубедить его будет трудно.

Она окружила Германика густой сетью своих шпионов и ни на миг не выпускает из-под наблюдения, следит за каждым его шагом, перехватывает его корреспонденцию, стремясь не допустить контактов с нами, изолировать Германика от столицы. Конечно, она понимает, что долго это продолжаться не может, что, рано или поздно, мы все равно должны объясниться с ним, поэтому императрица играет на время, а сама пока готовится к решительному ходу, который — если ей удастся его осуществить — может буквально поставить нас на край гибели. И если мы не опередим ее, то... Ну, ладно, об этом позже.

Так вот, мой человек все же сумел доставить письмо и вернуться ко мне с ответом. Германик сухо написал, что ознакомился с фактами и принял их к сведению. Но, судя по всему, он был потрясен и возмущен.

Ведь он столько лет оплакивал Постума, которого, как следовало из цезарского указа, обуяло безумие. И тут вдруг оказывается, что никакого безумия не было, а была лишь низкая, подлая интрига, осуществленная, вдобавок, его собственной матерью, которой он так искренне доверял.

О, Ливия сразу поняла, что произойдет, если ее внук убедится в нашей правоте.

Так вот, в своем послании Германик обещал мне, что напишет Августу и изложит ему суть дела. Сам я, как ты догадываешься, не могу этого сделать, поскольку цезарь до сих пор в обиде на меня и не склонен прислушиваться к моим аргументам.

Но если Август получит письмо Германика, я уверен, что он обязательно захочет повидать Постума — благо находится он сейчас совсем близко от места ссылки. А тогда ситуация может кардинально измениться, тогда планы Ливии будут расстроены раз и навсегда и не исключено, что она сама отправится на какой-нибудь отдаленный островок, куда так любила загонять других.

Ну, а власть в стране после смерти Августа — пусть боги пошлют ему как можно больше счастливых лет — по праву перейдет к людям порядочным и достойным.

Сенатор облизал пересохшие губы и провел ладонью по волосам. На его лбу выступили капельки пота. Жара, а может и волнение, давали себя знать.

— Но мы должны торопиться, — добавил он. — Я так надеялся, что Германик уже связался с цезарем, но вот ты привез нерадостные известия. А ведь промедление может обернуться катастрофой...

— Но почему? — удивился Луций. — Ты же сам сказал, что рано или поздно сеть Ливии порвется, и все равно правда выйдет наружу. Несколько дней ничего не решают. Если не дойдет одно письмо, Германик напишет другое. В таком деле, наоборот, излишняя спешка может только повредить.

Сатурнин грустно улыбнулся и кивнул.

— Да, — сказал он. — Ты рассуждаешь здраво. Действительно, спешка, как правило, вредит. Но ты не учел одного — я ведь сказал тебе, что у Ливии есть в запасе решительный и рискованный шаг. Если она пойдет на него, если дело увенчается успехом, рассчитывать нам уже будет не на что.

— Но какой это шаг? — с волнением спросил Луций Либон. — Что готовится предпринять эта страшная женщина?

Сатурнин помолчал, а потом пристально взглянул в глаза встревоженного юноши.

— По моим сведениям, — сказал он медленно, — Ливия готовится убить цезаря Августа.

Глава VI

Могонциак

Широкий, спокойный Рейн неторопливо катил свои тяжелые мутно-серые воды через пол-Европы в Северный океан. С тех пор, как армия Юлия Цезаря семьдесят лет назад отбросила за реку орды германцев, остановив безудержное нашествие диких племен, обширная плодородная Галлия стала римской провинцией, а великая водная артерия сделалась границей между двумя мирами, между цивилизацией и варварством.

Но страшная германская угроза дамокловым мечом зависла над Империей. Двое сильных врагов было у Рима, врагов, с которыми гордые, непобедимые квириты еще вынуждены были считаться: по-восточному коварная, непредсказуемая Парфия, с которой никак не удавалось поделить многострадальную Армению, и бесчисленные, живущие войной и грабежами звероподобные германцы за Рейном, которые, как и эта могучая река, казалось, с каждым днем набухают все новыми силами, чтобы однажды, наконец, прорвать хрупкую плотину римских укреплений и безбрежным потоком захлестнуть Европу.

Римляне прекрасно понимали грозившую им опасность — ведь сто лет назад страна уже оказалась на краю гибели, когда полчища тевтонов и кимвров вторглись в Италию и едва не положили конец самому Вечному городу. Тогда лишь полководческий гений Гая Мария и самоотверженность его солдат сумели остановить врага.

Потому и цезарь Август всегда уделял германским делам первостепенное внимание, и Рейнская армия всегда находилась в боевой готовности.

Дабы обезопасить себя, Август решил отодвинуть границу с варварами дальше за Рейн, и его пасынки — Тиберий и Друз, сыновья Ливии — осуществили несколько успешных походов вглубь Германии. Друз дошел даже до Альбиса, совершил плавание по Северному океану и прорыл несколько судоходных каналов в пойме Рейна и Эмиса.

В результате этих завоеваний значительный кусок германских земель, населенных племенами херусков, хаттов и хауков, был присоединен к Империи, и начался медленный, но неуклонный процесс романизации местного населения.

Все шло неплохо, но вот вдруг за пять лет до описываемых событий разразилась страшная катастрофа. Проконсул новой провинции Публий Корнелий Вар, отправившийся во главе экспедиционного корпуса подавить какую-то на первый взгляд бездарную попытку восстания, неожиданно со всеми своими силами угодил в засаду в густой чащобе между Визургисом и Эмисом.

Началась резня. Двадцать тысяч римлян и их союзников — галлов и батавов — навсегда остались в страшном Тевтобургском лесу, три кадровых легиона были почти полностью истреблены — лишь паре сотен солдат удалось вырваться из окружения.

Казалось — еще немного, и ничто уже не сможет сдержать германскую реку, которая зальет беззащитную мирную Галлию, опустошит и разорит ее, а потом устремится и в саму Италию.

Но упоенные победой варвары упустили выгодный момент: срочно сколоченная из вольноотпущенников, гладиаторов и ветеранов новая армия под командованием Тиберия сумела отчаянным марш-броском достичь Рейна и захватить переправы. Германцам, уже спешившим на кровавый пир, пришлось несолоно хлебавши откатиться обратно в свои леса и затаиться там до поры до времени.

Потрясенный этими событиями Август принял решение отказаться от дальнейших завоеваний за великой рекой и навсегда установить границу вдоль Рейна. На левом берегу были образованы две новые провинции — Верхняя и Нижняя Германии, в каждой из которых стали гарнизоном по четыре кадровых легиона, готовые в любой момент отразить нападение врага.

В то время мощный Limes Germanicus[2] еще не был возведен — этим займется цезарь Домициан через восемьдесят лет — а пока лишь отдельные укрепления и небольшие форты поднимались над мутными водами Рейна; в сущности, границу здесь охраняла только живая стена римских легионов.

Хотя Август и отказался от завоевательных походов, но гордые квириты не могли забыть трагедию Вара и смириться с позорным поражением от дикарей.

Недавно назначенный главнокомандующим всеми вооруженными силами обеих провинций сын знаменитого Друза Германик получил приказ подготовиться к крупномасштабной карательной экспедиции. Ударные соединения римской армии должны были вскоре перейти Рейн и вторгнуться на земли херусков, хаттов и хауков, дабы отомстить за вероломное нападение на корпус Вара и гибель своих товарищей. Этой мыслью жили сейчас все солдаты и офицеры Рейнской группировки войск.

Такая была обстановка на германской границе летом семьсот девяносто восьмого года от основания Рима.

* * *

В лагере Двадцать второго легиона под Могонциаком, столицей провинции Верхняя Германия, царило всеобщее оживление. Тут готовились к ожидаемому вскоре вторжению на земли варваров за Рейном, а это дело серьезное, в таком походе мелочей не бывает.

Все — невозмутимые ветераны, нервные новобранцы и полные достоинства офицеры — чувствовали какое-то волнение в груди. Уже давно римляне ждали, когда придет это время, давно ждали, когда им представится возможность отомстить за разгром армии Квинтилия Вара, за гибель товарищей и позор поражения. И вот, кажется, это время настало.

Центурион третьей когорты Двадцать второго легиона Марк Сабур — тридцатисемилетний высокий широкоплечий мужчина с характерной военной выправкой — занимался обучением рекрутов на специальном плацу в полутора стадиях от преторианских ворот походного лагеря.

Еще сто пятьдесят лет назад в армии могли служить только родовитые римляне или — в лучшем случае — италийцы — которые, вдобавок, за свой счет обязаны были покупать мундир и вооружение. Это почиталось за честь, но, однако, ставило римских граждан в неравные условия с другими категориями населения, страны.

И вот вдруг оказалось, что крестьяне и плебеи отнюдь не спешат вступать в ряды доблестных вооруженных сил, а предпочитают: одни — пахать землю, а другие — получать от государства безвозмездные пособия.

Военная машина грозного Рима — благодаря которой он и стал господином всего Средиземноморья и доброй части Европы — начала давать сбои.

За свою беспечность Вечный город чуть не поплатился, когда орды тевтонов и кимвров раздавили в Цизальпинской Галлии римские войска и неудержимой рекой потекли в Италию, содрогнувшуюся от ожидания гибели.

И тогда избранный недавно консулом грубый и простой Гай Марий грохнул кулаком по столу в курии Сената и безапелляционно заявил, что если почтенные старейшины так дорожат заплесневелыми традициями, то ему гораздо важнее судьба страны, судьба его народа и римских богов.

И объявил указ, которому, при всем возмущении, вызванном им, никто не осмелился открыто противиться.

Отныне в армию можно было принимать всех, а не исключительно римлян и италийцев. Галлы, иберийцы и греки могли теперь служить не только во вспомогательных когортах, но и в самих гордых орлоносных легионах. Такое право получили даже — о ужас! — либертины, то есть бывшие рабы, отпущенные на волю своими хозяевами, — им тоже позволили поступать на военную службу, дававшую неплохие доходы и надежду получить по выходе в отставку участок земли.

Собственно, эти самые либертины — повара, массажисты, садовники — и спасли Империю, когда германская лавина катилась к Рейну после разгрома Вара и уничтожения всех римских войск на территории Германии. Да, они поначалу не очень спешили записываться в армию, несмотря на все посулы, но вскипяченный Август резко пригрозил снова заковать их в рабские цепи, и потому рекруты хлынули на сборные пункты.

Что ж, Тиберий, сын Ливии, успел привести свой корпус вовремя и один только вид блестящих доспехов и лязг грозного оружия заставил варваров убраться обратно в свои густые леса. Но боеспособность армии от этого лучше не стала. И вот теперь старые закаленные воины, ветераны терпеливо передавали свой опыт молодым.

— Левое плечо вперед! — металлическим голосом скомандовал Марк Сабур. — Щит вверх! Вниз! Вверх! Вниз! — Рекруты послушно выполняли его приказы, мечтая: некоторые о воинской славе, некоторые — о карьере профессионального гладиатора после службы, а некоторые — чтобы поскорее закончилось это утомительное занятие.

— Левая нога в сторону, правая вперед! Делай — раз! — громыхал Сабур.

Некоторые новобранцы, сбившись с ритма, неловко затоптались на месте. Центурион свел над переносицей свои кустистые брови и рявкнул, словно разгневанный Юпитер:

— А, чтоб вас, сукины дети! Когда вы научитесь понимать команду? Тут бы и осел уже не запутался. В одну шеренгу становись, быстро!

Все послушно бросились строиться, лихорадочно отыскивая свои места. Сабин хмуро наблюдал за подчиненными, ничего больше не замечая вокруг.

За его спиной простучали конские копыта.

— Привет, Марк, — раздался приятный мелодичный голос, который, однако, умел при необходимости становиться и очень твердым. — Как дела? Вижу, ты вовсю заботишься о боевой выучке наших доблестных легионеров?

Марк Сабур резко обернулся, швырнул меч, который сжимал в ладони, обратно в ножны и выбросил свою мощную правую руку кулаком вперед в салюте.

— Приветствую тебя, Германик. Центурион Сабур слушает твои приказы.

Да, действительно, перед ним — сидя на стройном гнедом жеребце — был Германик, командующий Рейнской армией. Его окружала свита ординарцев и офицеров.

Молодой человек — а было ему тогда двадцать девять лет — удовлетворенно улыбнулся, поправил свисавшую с плеча перевязь и похлопал по шее зафыркавшего вдруг коня.

Это был среднего роста худощавый мужчина со светлыми густыми волосами, спадающими на лоб, и умными добрыми серыми глазами. В чертах его лица сквозило врожденное благородство и та скрытая от постороннего взгляда сила, которая знаменует действительно крепких духом людей. Он не был красивым, но и серьезных недостатков во внешности и фигуре не имелось, исключая, разве что, слишком тонкие ноги. Но и с этим недостатком Германик усиленно боролся посредством гимнастики и конной езды.

— Ну, как успехи? — приветливо спросил командующий у центуриона.

Он очень любил и уважал своих солдат, особенно старых, и многих знал по именам. Таким же был и его отец — знаменитый полководец Друз. Того солдаты германских легионов просто боготворили.

«Вот где настоящий человек, — невольно подумал Марк Сабур, глядя в открытое честное лицо Германика. — Такого бы нам цезаря, и горя бы не знали».

— Ну-ка, — вмешался вдруг полный краснолицый Публий Вителлий, один из штабных офицеров. — Покажи нам, чему ты научил этих птенцов. Ведь не сегодня-завтра мы двинемся на варваров и должны быть готовы.

— Слушаюсь, — бросил центурион и повернулся к своим солдатам.

Те явно нервничали и волновались, пытаясь сохранить невозмутимость, опасливо поглядывая на командующего и выдерживая стойку «смирно».

— Отделение! — отчетливо и громко скомандовал Сабур, тяжелым взглядом скользнув по шеренге. — Слушай меня!

Все напряглись. Германик чуть улыбнулся и снова погладил беспокойно переступавшую с ноги на ногу и тревожно фыркающую лошадь.

— К атаке! — зычно протянул центурион. — Готовсь!

Садовники и парикмахеры вдруг сразу преобразились — они стали солдатами, настоящими римскими солдатами, спаянными железной дисциплиной и солидарностью.

В их руках вдруг появились сверкнувшие на солнце блестящим металлом наконечников пиллумы, а щиты синхронно приподнялись, закрывая корпус.

— На врага! — рявкнул Сабин, указывая вновь выдернутым из ножен мечом на стоявшие невдалеке соломенные чучела, изображавшие германцев. — Бегом марш!

Шеренга легионеров устремилась вперед, занеся над головами руки с копьями. Бежали они легко, ровно. Центурион следил за ними, держась чуть сзади.

— Давай! — скомандовал он шагах в десяти от чучел.

Солдаты на ходу чуть отогнулись, и дождь блестящих пиллумов обрушился на соломенного противника. Не все копья попали в цель, но многие. Третья когорта не хотела осрамиться перед своим главнокомандующим.

— Мечи к бою! — заорал центурион и — увлеченный сам — бросился вперед.

Его легионеры выдернули из ножен короткие обоюдоострые мечи и бежали дальше. Вот они с размаха столкнулись с чучелами... только солома полетела.

Германик был доволен. Уже неплохо, очень неплохо. А после первого же настоящего боя эти вчерашние недотепы превратятся в истинных солдат римской армии. С такими можно будет идти хоть в Индию, хоть в Китай, хоть...

Командир вдруг нахмурился от несвоевременно нахлынувших мыслей и дернул поводья.

— Молодец, Марк! — крикнул он, приветственно взмахивая рукой. — С такими ребятами нам нечего опасаться германцев.

Центурион с благодарностью улыбнулся и снова отсалютовал.

— Рад стараться!

Германик развернул коня и поскакал по направлению к лагерю. Свита следовала за ним.

Приближалось время прандиума — второго завтрака, после которого должен был состояться военный совет.

Кавалькада через преторианские ворота проскакала в лагерь и двинулась по широкой, идеально прямой аллее к центру, где находился большой шатер командующего, палатки офицеров и походный алтарь для жертвоприношений, возле которого уже суетились жрецы, собираясь узнать волю богов.

Германик спрыгнул с коня, бросил поводья подбежавшему ординарцу и направился в свой шатер, жестом пригласив остальных следовать за ним.

Они вошли под прохладный шелковый купол и с удовольствием растянулись на мягких кушетках, полукругом уставленных вдоль матерчатых стен.

Толстый, с лоснящимися щеками сириец появился на входе и вопросительно посмотрел на Германика.

— Давай, Антиох, — махнул тот рукой. — У нас мало времени. Поторопись.

Повар кивнул и исчез. А через минуту шатер наполнили полдюжины слуг с подносами в руках.

Германик никогда не питал пристрастия к роскоши, как и его отец, да и дядя Тиберий тоже. Ну, в Риме еще куда ни шло, там приходилось следовать этикету, посещая официальные приемы во дворце, но в армии молодой Друз держался очень скромно и вел поистине спартанский образ жизни, лишь изредка позволяя себе расслабиться и немного отдохнуть.

Как раз такой случай был сегодня — памятный день, день, в который его отец — первый из римлян и пока последний — столкнул свои триремы в воды Северного океана. Это случилось ровно двадцать шесть лет назад, и Германик хотел отметить знаменательную дату. Вот почему сегодня полуденная трапеза была гораздо более роскошной, чем обычно.

Вокруг Германика разлеглись на ложах его офицеры, друзья и соратники, командиры германских легионов и союзных когорт, прибывшие на совещание. Большинству из этих людей молодой полководец доверял безоговорочно, уважал их и любил. Такая уж была у него натура — он стремился видеть в ближних только самое лучшее, великодушно не замечая или прощая недостатки. И это очень нравилось окружающим, импонировало им, и вот уже они непроизвольно пытались сделаться хоть немного лучше, чем на самом деле, не в силах вынести прямой и открытый взгляд серых глаз Германика.

Молодой Друз пользовался в армии огромным доверием и любовью — и солдаты, и офицеры готовы были умереть за него и только и мечтали, когда же он поведет их в бой.

Слуги, тем временем, разносили приготовленные кушанья и напитки. Пенистое фалернское, терпкое тронтское, сладкое албанское — вина с шипением плескались в кубках. Ради сегодняшнего дня Германик специально приказал доставить их из Лугдуна — обычно в лагере пили только очень слабое рецийское, а то и вообще обходились солдатской поской — водой, разведенной уксусом.

Конечно, этой трапезе далеко было до легендарных пиров Лукулла или Азиния Поллиона, но в походных условиях она тоже выглядела вполне достойно.

Прислужники расставили перед собравшимися миски с аппетитными кусками жареной свинины, вазы с оливками и зеленью. Паштеты, вареные куропатки и фазаны, рыба под соусом, мясные пироги, грибы — все это наполнило простой шатер командующего Рейнской армией чудесным ароматом.

Хрустели кости на зубах, булькало вино, тек неторопливый разговор о мелочах — по заведенной традиции серьезных вопросов за едой не касались.

Но вот, наконец, все насытились, с довольным видом вытянулись на своих кушетках, блаженно жмурясь, а расторопные слуги быстро убрали лишнюю посуду, оставив только пару кувшинов с вином да вазы с фруктами.

Германик поднялся со своего ложа и двинулся к походному столу, который занимал дальний угол шатра. Свита и офицеры последовали за ним, потягиваясь и одергивая одежду.

Грек-картограф раскинул на столе несколько листов пергамента с вычерченным на них планом германских земель — с селениями, реками, холмами и лесами.

— Что ж, начнем, — негромко сказал Германик, и все молча сгрудились вокруг него, сразу став серьезными. — Итак, обсудим ситуацию и проверим степень готовности войск.

Офицеры закивали. Командующий скользнул взглядом по группе окружавших его людей и остановил глаза на невысоком мужчине плотного телосложения, с дерзким выражением лица и всклокоченной огненно-рыжей бородой.

— Гней, — сказал Германик, — доложи-ка еще раз о ночном инциденте.

Гней Домиций Агенобарб потеребил свою бороду — смелый вызов тогдашней римской моде, но все знали, что эта рыжая растительность является неотъемлемой принадлежностью мужчин в его роду — Агенобарб значит Краснобородый — и начал говорить:

— Ночью после второй смены караула отряд германцев переправился через реку в трех милях севернее Могонциака. Они успели разграбить и поджечь две деревни, прежде чем патруль атаковал их. Варварам удалось уйти, хотя и с большими потерями.

— Вот-вот, — задумчиво кивнул Германик. — Они чувствуют себя все более вольготно, пока мы тут корпим над оперативными планами. Ладно, скоро эти звери ответят нам за все. А пока, — командующий перевел глаза на Публия Вителлия, одного из своих ближайших друзей, — ты, Публий, прими меры, чтобы эти набеги больше не повторялись. Иначе мы можем потерять доверие местного населения, а это чревато многими неприятностями. Шутка ли — тут, на небольшой территории, сконцентрировано восемь римских легионов, не говоря уж о вспомогательных войсках, а варвары безбоязненно форсируют пограничную реку и приходят с визитом на нашу землю. Престиж целой Империи находится под угрозой.

Германик очень серьезно относился к таким вещам; величие римского народа для него было превыше всего.

— Я понял приказ, — ответил Вителлий. — Сделаю все, чтобы такое больше не повторялось. Посты будут усилены и расставлены вдоль всего Рейна, они сразу сообщат, если что-то случится. А тогда мы подведем пару. ударных когорт...