- Положили шипы на дорогу. Коммунистов и здесь хватает! Ничего, мы скоро поставим их всех к стенке!
      - Нашли колючки? - Хотя Рене и спросила это с самой доверчивой интонацией и с самым наивным и дружественным выражением лица, на которое была способна, он снова окрысился:
      - Надо обязательно что-нибудь найти, чтоб придти к такому выводу?.. Без этого нельзя догадаться? - Он заподозрил ее теперь еще и в покрывательстве преступников.- Они делают это так, что шипы отлетают на двести метров в сторону, и никакая полиция их не сыщет.- Он, кроме прочего, был еще и великий фантазер и прибегал к большой лжи для изничтожения своих соперников.- Если так пойдет дальше, возникнут трудности. Две запаски у нас есть, но это последние.
      Рене сдалась на милость победителя:
      - Может, я их куплю? - Но он, вместо того, чтоб подобреть и смягчиться, только разбушевался еще больше:
      - Все откупаетесь? Думаете возместить этим отсутствие стойких убеждений? Купить, как в вашей церкви, индульгенцию? - Он поглядел прокурором, потом передумал: - Ладно, давайте. Они в дороге черт знает какие деньги за эти запаски заламывают. Готовы четыре колеса с себя снять, кузов на дороге оставить, потом за ним приехать - лишь бы сорвать куш, содрать с проезжих втридорога. Может, они шипы и подкладывают,- выдвинул он новую версию событий, но деньги взял как за старую, и немалые. Рене стало жаль их: время шло, новых поступлений не предвиделось, а старые на глазах таяли ...
      Больше шины не прокалывались: видно, партизаны, совершив дерзкую вылазку, ушли в свои логова: землянки и горные пещеры. Границу миновали вечером, у Бадахоса. Рене в первый и в последний раз переходила ее с цветами, аплодисментами и едва ли не с оркестром: кто-то подыгрывал им на двух гитарах, сидя за воротами погранзаставы. Сразу за шлагбаумом, на испанской стороне стояла гостиница, о которой говорил Томмази и на которую он сильно рассчитывал. Рене разместилась в одной комнате с Нинель. Та, скинув с себя дорожный плащ и заодно с ним - путевые заботы и волнения, преобразилась: излучала радость и довольство жизнью. Рене хотела спросить ее о причинах перемены, но Нинель сама поделилась счастливой новостью:
      - Мы с Аугусто уезжаем в Америку. Не сразу: нужно еще кое-что оформить. Он не хотел, чтоб я ехала сюда: вдруг попадешь, говорит, в какую-нибудь историю, но тут уж я настояла на своем - дай, говорю, побыть с братом. Неизвестно, когда снова увидимся.
      - А он тоже на своем настоял? - догадалась Рене.
      - Да.- Нинель стеснительно засмеялась.- Потребовал, чтобы мы провели ночь вместе. Помнишь, когда я к тетке в Барейро ездила? На самом деле я вечером оттуда вернулась. Хорошо там нет телефона.
      Рене вспомнила молодость:
      - И что он сказал тебе наутро?
      Нинель снова стыдливо улыбнулась, но стыдливость эта была для нее приятного свойства.
      - Сказал, что зря потеряли столько времени. Надо было пять лет назад этим заняться.
      - Ты тоже так считаешь?
      - Я еще ничего не считаю,- благоразумно отвечала та.- Не могу никак привыкнуть.
      - К чему?
      - К новому положению... Жаль нет его здесь.
      - Его только не хватало. Он и Томмази сцепились бы на первом повороте... Брат не против вашего отъезда?
      - Нет. Я удивилась даже. Может, говорит, оно и к лучшему. Родство с Америкой стоит теперь приличного происхождения.
      - Видишь, какой он у тебя современный... И тебе теперь важней всего не попасть ни в какую передрягу?
      - Ну да... Хотя, казалось бы,- рассудила она,- если я такая плохая, значит тем более меня надо поскорее отсюда выставить?
      Рене была знакома эта ошибка логики.
      - Жди. Так все нормальные люди считают, кроме пограничников и таможенников. Эти не выпускают из своих рук ничего сомнительного. Считают, что надо задерживать и наказывать... Что там происходит?..
      Рене чутко прислушивалась к тому, что делалось вокруг нее: это было у нее теперь в привычках. В коридоре возле их двери ходил взад-вперед разгоряченный Томмази и, не умея петь серенад, напоминал девушкам о своем существовании длинной политической речью, которую вдалбливал шоферу их легковички: водители грузовиков давно направились гурьбой в таверну, а он как существо высшего порядка задержался со своими пассажирами. Томмази говорил о положении дел в Европе и о неизбежности победы фашизма во всем мире. Через стенку было слышно, как страдает и мучается его слушатель. Между тем Томмази напрягал голос не столько для него, сколько для девушек, сидевших в номере: говорил, обращаясь в тонкую дверь, и она вибрировала под взрывными звуками его агитаторского баса, неизвестно как возникавшего в его птичьем зобе:
      - Сейчас мы задавим их в Испании. Русские ввели туда свои части, но, во-первых, мы покажем им, как надо воевать, во-вторых, Сталин спит и видит, как договориться с Гитлером. Нам с ним на одной планете не жить, но приласкать и одурачить его можно: надо только пообещать раздел мира на зоны влияния.- Бедный шофер рвался душой в таверну: там было хорошее красное вино из местных виноградников, продаваемое из-под полы и потому дешевое. Чем раньше бы он туда пошел, тем больше мог бы себе позволить: наутро ведь надо было встать с чистой головою, а этот проклятый итальянец словно нарочно его задерживал.- Я не должен тебе говорить этого, но все уже готово для бомбардировки Мадрида и для его захвата штурмом - операция готовится с прямым участием германских военных.
      Рене насторожилась: нужно было решать, достаточно ли основательны эти разговоры или это болтовня, рассчитанная на то, чтоб произвести на девушек впечатление. "Хотя,- подумала она с сожалением,- у меня все равно нет с собой рации". Оставалось копить информацию впрок для последующей отправки по рации. Передача эта, как она понимала, должна была затянуться далеко за полночь...
      - Что ты слушаешь? - спросила Нинель, удивленная тем, что Рене замолкла и следит за разговором за стенкой.
      - Это он так за мной ухаживает.- Рене так объяснила свое любопытство.-Мужчины думают, раз они побеждают, женщины должны валяться у их ног. Психология победителя... Не знаю, что еще придет ему в голову...
      Действительно, Томмази не выдержал, прервал монолог и постучался к ним. Шофер улучил момент и сбежал от него к товарищам. Томмази просунул в дверной просвет свой цыплячий профиль и проворковал со всей доступной ему нежностью:
      - Не хотите к нам присоединиться? У нас тут небольшой семинар по военно-политическому положению в Европе.
      - Мы устали с дороги.- Рене хотелось вытянуть из него сведения о планах Франко и Гитлера, но даже любопытство разведчика имеет свои пределы.
      - Можно отдохнуть и в таверне.- Томмази улыбнулся широко и зазывающе оказалось еще, что у него не хватает нескольких зубов сбоку и спереди. Он увидел, что девушки смотрят ему в рот.- Времени нет вставить. Сделаю в Мадриде - там, говорят, хорошие стоматологи. И денег не возьмут со страху. Пойдемте отметим. Как-никак, переехали границу - есть повод выпить. А потом еще как-нибудь развлечемся. Приходите, Марта. Нинель я бы тоже позвал, но с ней хлопот не оберешься: брат строгий,- и засмеялся на весь этаж.- Несите денег побольше. А то у меня только и есть - что ваши колесные. А их еще беречь надо: вдруг вправду понадобятся. Хотя здесь свои - поставят при необходимости,- и прикрыл дверь, уверенный в том, что девушки немедля примчатся к нему после столь убедительных доводов.
      - Ну и нахал! - сказала Нинель.
      - Редкий,- согласилась Рене.- Не идем в таверну?
      - Да ты что?! После такого приглашения?! - и глянула с удивлением: как можно было в этом сомневаться?..
      В трактир они не пошли. Томмази просидел битый час в одиночестве: никто из членов делегации к нему не подсаживался - подходили, чтобы спросить о планах на следующий день и времени утренних сборов, и отходили, не успевая дослушать того, что он собирался им поведать. На своих он не обижался, но затаил зло на Марту, испортившую ему вечер.
      - Эти американцы слишком много о себе мнят,- сказал он себе, за неимением другого слушателя: перевел конфликт из личного в географический расплатился за графин вина деньгами Рене, но не смягчился и после этого.-Канада, видите ли. Ничего, и до вас доберемся. У нас там тоже есть крепкие парни...- Он пошел к хозяину гостиницы: договариваться о более доступных ему услугах, но с полдороги вернулся: подумал, что немецкие фашисты, в отличие от итальянских, смотрят косо на платную любовь, что руководитель делегации должен быть здесь под особым надзором и невинные шалости могут выйти ему боком,- вынужден был, иными словами, повернуть назад и разозлился из-за этого еще больше...
      Утром поехали дальше. Пассажиры поменялись местами. Хорхе по просьбе сестры сел сзади, между ней и фашистом, Рене как хозяйка машины, нанявшая ее, села на почетное переднее место. Собственно, его предложили вначале Томмази: это тоже бы всех устроило, но вождь не лез вперед: боялся засад республиканцев, которые, как показал опыт войны, стреляли прежде всего по сидящим спереди. Он был не в пример вчерашнему мрачен и неприветлив и вел себя так не только с Рене, но и с Нинель, которая в какой-то мере разделяла ответственность за поведение своей подруги; лишь Хорхе удостаивался от него коротких, как телеграммы, распоряжений и более пространных и злобных инсинуаций.
      Рене сидела рядом с водителем и смотрела на дорогу, на выжженные солнцем просторы Испании,- но ее, как всегда и везде, больше интересовали не пейзажи, а люди, их населяющие. Начиная с приграничного Бадахоса, где остановились, чтоб запастись бензином, она увидела испанцев вблизи - такими, какими они были на самом деле, а не в описании сторонников и противников Франко. Мужчины были сумрачны и скрытны, отвечали односложно и нехотя, не желая тратиться на разговоры. Томмази называл их всех тайными республиканцами и при любом шуме забивался в угол заднего сиденья, не поднимая головы выше окна машины и даже просовывая ее между коленями,- как паук, прячущий туловище между тонкими ножками. Но на самом деле это были, конечно, не республиканцы, а простые крестьяне, обеспокоенные судьбой урожая. Рене на ее беглом, хоть и бедном, испанском успела расспросить их все, не таясь и не прячась, жаловались, что прошло время продаж и началась пора реквизиций, что вместо денег дают бумажки с армейскими печатями. У некоторых были сыновья в армии, они могли быть в лагере противника, но это не сказывалось на взаимоотношениях родителей: те смотрели на происходящее как на роковое и неотвратимое бедствие - одно из тех, от которого не убережешься и которое, к несчастью, может кончиться трагедией,- как драка молодежи за оградой селения. Может быть, здесь и были тайные красные, но колонна ехала по зоне, занятой франкистами, грузовики были обвешаны фашистскими лозунгами, и коммунисты прятались, а не выходили на улицы. Впрочем, Рене, у которой еще с Франции был наметан глаз на своего брата и она распознавала его на расстоянии, никого из своих здесь не увидела: может быть, испанские товарищи выглядели иначе, чем их французские единомышленники.
      В Севилье, бывшей местом их назначения, они угодили на съезд Фаланги (партии Франко) или какую-то из ее конференций. Город, с его смесью арабской и европейской архитектуры, с кружевными, словно вышитыми, стенами и арчатыми переходами, с одним из самых высоких и красивых соборов в мире, где покоится прах Христофора Колумба, был в это время столицей франкистского режима и кишел народом. Все были уверены в том, что генералиссимус если еще не победил, то имеет верные шансы на это в ближайшем будущем,- все поэтому спешили поздравить его от себя и от представляемых ими партий. Колонна из Лиссабона была из того же числа, но, в отличие от других, привезла с собой еще и скромный, но дорогой подарок, собранный бедным португальским студенчеством,- поэтому она была на виду и в почете. Им была посвящена отдельная программа: они встречались с генералами, разукрашенными, как новогодние елки, орденами и мундирной мишурою, их возили по местным достопримечательностям, и всем, и Рене в том числе, выдали удостоверения о почетном членстве в Фаланге. Рене и Нинель отличали в особенности: других девушек в делегации не было, обе были привлекательны, а испанцы, независимо от партийной принадлежности,- большие ценители женской красоты и предпочитают ее, возможно, всем прочим человеческим достоинствам. Вечером члены делегации были гостями съезда, но если остальные, включая Томмази, сидели в партере (правда, в первых его рядах), то Рене и Нинель - в ложе, отведенной для особо важных персон, рядом с самим Франко: их разделяли с ним лишь тонкая переборка и охрана, вся как на подбор рослая и неприветливая. Рене поглядывала сверху на Томмази, который исходил внизу желчью и завистью и, хотя глядел все время на Франко, видел одних девушек: генерал и от него был скрыт спинами телохранителей. Рене смотрела в зал и, к удивлению своему, не находила в нем и фашистов тоже: на них она тоже успела насмотреться. В зале сидела не партия, а сословная и профессиональная армия: спесивая, надутая, ограниченная и закоснелая в кастовых предрассудках, что не мешало каждому из них быть при необходимости еще и прожженным политиканом: судя по тому, как менялись и оживлялись их лица, когда они выпрашивали что-нибудь у высших чинов, которые в это время надувались еще больше, смотрели в сторону и цедили слова со скоростью капель неисправного водопроводного крана,- в то время как их собеседник низкопоклонствовал и унижался. Сам Франко был толстый невысокий молчаливый человек, застегнутый на все пуговицы в прямом и переносном смысле: он никак не мог придти в себя от неожиданного успеха своего предприятия, начатого по наводке Гитлера и его главного военного разведчика Канариса: потрясение от благоприятного исхода дела бывает не менее головокружительно, чем от неожиданного поражения. Странное дело: в провинции Рене не видела коммунистов, в сердце франкистской Испании фашистов, но война шла нешуточная и жестокость обеих сторон не знала милостей - это признавали и этим даже гордились сами выступающие. Ни фашистов, ни коммунистов не было, а драка была убийственная.
      Был, правда, настоящий фашист - Капо Дельяно, первый пропагандист и агитатор партии: он, как Геббельс, каждый день выступал десять минут по радио, уверяя своих соотечественников в том, что Мадрид в скором времени будет взят, что сдавшие оружие будут пощажены, а не бросившие его уничтожены (что было ложью, потому что в зоне боевых действий расстреливали по любому подозрению в принадлежности к коммунистической или другим левым партиям). Он был, как все фашисты, болтлив, речь лилась из него безудержным потоком: он добавлял к северной твердости и непримиримости южную, средиземноморскую живость и жизнелюбие и держался бодрячком, весельчаком и любителем удовольствий - удовольствия он, может, и любил, но веселого в этом было мало.
      После заседания делегацию повезли в кафе, где танцевали и пели фламенко. Танцовщицы ждали их: они поднялись, едва португальцы появились в зале, и немедля взялись за дело - те и рассесться не успели. Их сопровождал офицер, говоривший по-французски: такая почесть была оказана Рене после того, как узнали, что она пожертвовала немалые деньги в фонд франкистской революции,- ей не надо было теперь напрягаться и собирать по крохам испанские фразы. В каком-то отношении она затмила самого Томмази, которым испанцы пренебрегали: они брезгливы и не любят всего выморочного и уродливого; потом, он был итальянец, которых они недолюбливали как слишком близких и бедных родственников, а про нее прошел слух, что она представительница богатых канадских кругов, ищущих контактов с будущими победителями. К ней подсаживались разные люди, она, пользуясь знанием, пусть поверхностным, основных европейских наречий, прослыла полиглоткой и говорила на всех языках о возможном сотрудничестве с ее соотечественниками завязывались интересные связи, открывались новые перспективы...
      Все, словом, шло наилучшим образом, и потом все в один день стало из рук вон плохо.
      15
      Началось с пустякового, но насторожившего ее случая. С ней познакомился итальянец, тоже видный фашист: из той международной предприимчивой деловой своры в черных сюртуках и фраках, которая окружала Франко и пыталась всучить ему и новое, и устаревшее оружие. Этот был один из самых заметных: представитель "Фиата", поставлявшего ему танки. Ему не надо было юлить вокруг генерала: он здоровался с ним на правах старого знакомого. Делать ему было нечего, он пригласил Рене покататься с ним в машине с шофером: вождение автомобиля было тогда не столь распространено, как теперь, и любовные и иные объяснения имели иной раз нежелательного свидетеля в лице водителя-профессионала. Маршрут все время вертелся вокруг севильского аэродрома ла Таблада: с него то и дело поднимались и на него садились самолеты: он использовался в первую очередь как военный. Рене невольно поднимала голову и мысленно отсчитывала каждый рейс: это правило любого разведчика: он должен оценить нагрузку и пропускную способность аэродрома. Итальянец обратил на это внимание; он хорошо говорил по-французски.
      - Боюсь самолетов,- оправдалась она.- Попала в детстве под бомбежку.
      - Это где же? - снисходительно спросил он.
      - В Первую мировую войну. Нас бомбили немцы.
      - Сколько ж вам тогда было?
      - Совсем немного. Поэтому, видно, и запомнилось. Я выгляжу моложе своих лет,- добавила она, потому что у него остались на этот счет сомнения.
      - Интересное признание! - засмеялся он.- В Париже?
      - Нет, Париж, насколько я знаю, не бомбили, но там была Большая Берта, которая тоже нагоняла страху,- ее я хорошо помню. Бомбили нас на севере.
      - Да, там были сильные бои,- согласился итальянец и неожиданно, как это умеют представители этой живой и непосредственной нации, имеющей вековые актерские традиции и способные к самым неожиданным и естественным перевоплощениям и разыгранным перепадам настроения, начал жаловаться ей на неудавшуюся жизнь: потерю ориентиров и утрату идеалов, делающие его существование пресным и бесцельным. Это было странно слышать из уст преуспевающего дельца, любившего, по всей очевидности, еду, вино и женщин и не имевшего ни в чем недостатка. Она слушала его с участием, но не отвечала, а молчаливое сочувствие, как известно, ничего не доказывает: такой человек может вас слушать и думать в это время о доносе в тайную полицию.
      - Вы вообще молодец,- позавидовал он и еще раз оценил ее взглядом.-Выглядите бодро, вся на что-то нацелена: такие внушают доверие. Это у вас от Америки: ее влияние сказывается очень быстро - сами не замечаете, как делаетесь деловой и динамичной. А у меня все плохо.- Он понизил голос, чтоб не услышал шофер, но это была скорее дань политическому приличию, чем предосторожности: сидевший в полуметре от него водитель не мог его не услышать.- Я во многом разочаровался, а без идеалов нельзя жить и работать. Действуешь как автомат, как простой уличный разносчик, который стучится во все двери и которому безразлично, кто ему откроет,- лишь бы товар купили...-Он горько вздохнул, а она все глядела сочувственно и продолжала помалкивать. Она умела слушать, и люди часто доверяли ей тайны, но в данном случае молчание ее было иного рода: она была благоразумна и не лезла на рожон, но бес испытывал ее и толкал в спину, призывая воспользоваться случаем и попытаться склонить его на свою сторону: это бы обеспечило ей проникновение в ближайшее окружение Франко.
      - Начинается большая война,- продолжал он горькую исповедь, еще более приглушая голос и оглядываясь с осторожностью по сторонам: не следит ли кто за его автомобилем на улице.- Фашисты с одной стороны, коммунисты с другой, посреди демократы, люди моего круга и моего воспитания, которые ни здесь, ни там ничего хорошего для себя не видят и в любом случае станут жертвами победителя. А мы: представители моей профессии, я имею в виду - лишь подбрасываем дрова в костер, разжигаем его и умываем руки. И зная это, продолжаешь жить по-прежнему, хотя грудь точат черви. Как вам, с вашей культурой и образованностью, удается сохранять столько ума, бодрости и, я бы сказал, мужественности, которой не хватает большинству мужчин нашего времени?..
      Вот где зарыта собака, вот в чем заключалась ее беда. Надо быть тише и незаметнее - особенно в мужском обществе. Это бросалось в глаза, об этом ей говорил еще Тухачевский.
      - Я думаю, вы преувеличиваете мои данные и мои способности,- ответила она, избегая более сложные и мудреные объяснения, которые всегда подозрительны.- Я просто такая с детства: вечно выставлялась вперед - меня девчонки просили ответить за них урок, когда были плохо к нему подготовлены. Зачем киснуть и все подвергать сомнению - даже если мы в чем-то и не правы? А если началась драка, надо принять в ней участие - иначе тебя заклюют те или другие, а верней - и те и другие вместе или по очереди.
      - Это вы все правильно говорите,- одобрил он ее слова, но не поверил, кажется, ни одному из них и хотел кончить разговор, но теперь уже она его не отпускала:
      - Я выбрала Франко - вернее, мой друг выбрал Франко, а я выбрала друга - мне этого достаточно. Я как простая женщина иду за своим суженым.
      - Может, разыскать его? - предложил он.- Мне это ничего не стоит.
      - Не надо. Мы с ним в ссоре. Он из тех, кто не верит, что женщины тоже кое-что значат. Я хочу встретиться с ним на коне - показать, что и мы кое-что можем.
      - В этом причина вашей активности? Доказать что-то мужчине, которому вовсе не это надо?.. С вами не сразу разберешься. С женщинами, я имею в виду. Пуд соли надо съесть - так говорят русские?
      - Русского я не знаю,- спокойно отвечала она.
      - Все языки знаете, а русский нет?
      - Есть такой пробел в моем образовании. Но это смотря какой соли. Если аттической, то можно и меньше.
      Он засмеялся:
      - Ну что ж? Покатались, выяснили позиции... Не хотите посмотреть какую-нибудь загородную виллу? Есть с очень хорошими ресторанами.
      - Нет, виллу не хочу,- насмешливо сказала она.- И ресторанами сыта по горло. Идет война, а по здешним обедам этого не чувствуется...- В ней все-таки постоянно жил классовый цензор, отмечавший все житейские несообразности и несправедливости.
      - Да уж,- согласился он, поглядел на нее в раздумье, споткнулся о круглое благодушное лицо, как о некую преграду или стену, решил кончать свидание, направил шофера к ее гостинице...
      По-видимому, она не зря была благоразумна в этот вечер, потому что не успели они с Нинель лечь, как в номер нагрянула полиция, перевернула все вверх дном и насмерть перепугала ее подругу, у которой в ушах стояло предупреждение Аугусто, чтоб она не попадала в истории. Полицейские перерыли чемоданы и даже корзины с фруктами, которые Нинель везла матери, и, ничего не найдя, объяснили свои действия тем, что ищут фальшивые песеты, объявившиеся в Севилье и попавшие в кассу хозяина отеля. Они будто бы обыскивали всех иностранцев подряд, и робкие заверения Нинель в том, что они ни за что еще здесь не платили, не возымели на них никакого действия. Рене была спокойна. Она знала, что у них нечего найти, и говорила Нинель, что это не что иное, как недоразумение: слова, которые всегда приходят в таких случаях на ум и никогда не подтверждаются; Рене сама не была в них уверена, вспомнив недавнюю поездку с итальянцем из "Фиата". Полицейские ушли, даже не извинившись за вторжение и за погром, который они учинили, и Нинель, привыкшая к хорошему обхождению, сразу же это отметила.
      - Что ты хочешь? Тут война,- рассудила Рене.- Им не до хороших манер.-Но Нинель, которая до сих пор находилась под влиянием своей более опытной и повидавшей мир подруги, здесь ей не поверила.
      Утром она спросила у брата, был ли обыск у него,- он только удивился этому предположению:
      - Не знаю: может, и был - пока нас не было. Мы весь вечер пили здешнее красное. Мы, во всяком случае, ничего не заметили.
      - Если б был, увидели б,- сказала Нинель, наученная опытом, и испугалась вдвое: решила, как сделало бы большинство людей на ее месте, что именно она предмет внимания испанских сыщиков, что причина тому - ее отъезд в Америку и что, не приведи господь, Аугусто грозит страшная опасность или он уже за решеткой. Брату она ничего не сказала: он бы поверил всему, что она предположила, и мог бы наговорить лишнего. Сославшись на недомогание, они позавтракали с Рене в номере. Нинель была безутешна и тайно плакала, Рене как могла успокаивала ее: она-то знала, что Аугусто тут не при чем,- но вскоре Нинель сама узнала об этом. Не успели они доесть завтрак, как явился офицер контрразведки и все расставил по своим местам: снял с Нинель тяжкий груз страхов и сомнений и переложил его на плечи ее спутницы.
      Он хорошо говорил по-французски, был корректен, подтянут и, несмотря на острый и характерный профиль, безличен, как лица, вычеканенные на новых монетах: на них не обращают внимания - важно лишь то, сколько они стоят. Его интересовала только Марта Саншайн, он даже предложил, чтоб разговор происходил с ней наедине, без лишних свидетелей, но теперь уже Нинель, испытавшая минуту назад неописуемое облегчение, почувствовала одновременно и прилив дружеских чувств к своей невольной спасительнице и не захотела оставлять ее одну в опасности. Она настояла на своем присутствии: чтобы при необходимости подтвердить ее показания,- послужить ей свидетельницей и поручительницей. Рене оставалась невозмутима: всякая опасность, как было сказано, повергала ее в некое физиологическое, почти не принадлежащее ей спокойствие и хладнокровие.
      Офицера интересовало, кто она и как оказалась в Севилье. Ответить на эти вопросы было нетрудно: она здесь, потому что ее пригласила фашистская молодежная организация Лиссабона. Нинель удостоверила это, добавив от себя, что Марта искренняя фашистка и доказала это тем, что внесла немалую сумму в кассу поездки. Это не удовлетворило офицера: он не любил, видно, крупных пожертвователей,- стал копать глубже и спросил Рене, чего ради она приехала в Лиссабон: дарить деньги можно было и из Канады. Говорить о женихе в рядах армии Франко было рискованно: тому ничего не стоило это проверить - и Рене пустилась во все тяжкие. Ей даже стало неловко перед нравственно чистой Нинель, и она предложила ей выйти, чтоб не впутывать ее в свои дрязги и в одиночестве морочить офицеру голову, но та снова отказалась выйти, боясь, что Марте грозит настоящая беда и что она должна быть с ней рядом,- на случай, если ее поведут отсюда в наручниках: она забила бы тревогу и подняла на ноги всю португальскую делегацию. Теперь она вынуждена была густо краснеть, слушая признания подруги:
      - Если вас так интересует моя интимная жизнь, офицер, то я приехала в Лиссабон, чтобы сделать здесь одну интимную операцию, которую не хотела делать у себя дома. В Лиссабоне мне обещал сделать ее один врач, но его имя я не выдам ни под какими пытками. Мой молодой человек - тоже фашист, но и его имя я не скажу: это может сказаться на его карьере и репутации, а она была до этого безупречна!..
      Чем больше говорила Рене, тем проникновеннее входила в свою роль - лицо ее так и горело женскими чувствами, сменяющими одно другое, но офицер оказался неверующим Фомою:
      - И что же вы не сделали ее там, эту интимную операцию? А сюда поехали?
      - Если бы вы, офицер, знали основы акушерства, вы бы этого не спросили!..- Офицер хмыкнул от неожиданности: ему было нанесено оскорбление, но слишком уж необычного свойства - ничего не сказал в ответ, только прислушался к тому, что последует дальше.- Вы бы тогда знали,- неумолимо продолжала Рене,- что подобные операции делаются в два срока! - (Она знала это с Китая, где все эти варианты обсуждались с доктором посольства: в конце концов она решилась рожать - когда сроки были упущены.)- Первый срок от восьми до двенадцати недель: это простая абразия - я ее проворонила!
      - Что такое проворонила? - спросил офицер, который не настолько хорошо владел французским и предпочел бы, чтобы она выражалась яснее: ему надо было писать протокол, а не заметку в скандальной хронике.
      - Проворонила - значит прошляпила, профукала. Прозевала - если вы не понимаете простых слов,- объясняла ему Рене, обретая по ходу повествования наглость уличной девки: она знала, что мужчины, уверенно чувствующие себя в обществе благопристойных женщин, часто теряются перед лицом подобной разнузданности,- проститутки знают это и, будучи задержаны, ведут себя в полиции развязно не только потому, что они таковы на самом деле. Нинель была в ужасе: подруга представала ей в совсем ином свете, чем прежде, перед ней разверзались бездны человеческого падения...
      - Второй срок в двадцать недель, офицер,- если вы действительно хотите знать эти подробности. Мне оставалось таким образом еще семь-восемь недель, я не могла отдаляться от Лиссабона: надо было снова туда вернуться. А это в нашем мире не так-то просто. К тому же некоторые, мой врач в частности, предпочитают почему-то двадцать две недели - в это время плод уже жизнеспособен, но зато для женщины меньше опасности: его легче тянуть, он не выскальзывает из щипцов, когда его хватают за ушки. Если вас это все по-прежнему не устраивает, вы можете подвергнуть меня интимному обследованию, но учтите, я буду жаловаться английскому консулу!
      Это было, конечно, рискованно: офицер сам подумывал о том же, но услышав в десятый раз слово "интимный" ( а перед этим он представил себе экстрадицию плода, схваченного щипцами за голову), потерял всякое терпение:
      - Никаких, как вы говорите, интимных обследований вам делать не будут. Вы не арестованы, и предпринимать против вас противоправных действий мы не намерены!.. Просто мы проверяем некоторые сигналы. И я б на вашем месте уехал из Севильи, как только кончится ваша поездка.
      - Мы скоро уезжаем,- вступилась за подругу Нинель, хотя и смотрела на Рене теперь иными глазами - полными упрека и тихой печали.
      - Вот и хорошо,- сказал офицер.- На этом и кончим,- и ушел - тоже не простившись и не извинившись за вторжение и причиненное им неудобство.
      - Не слушай, что я наговорила про эти операции,- сказала Рене Нинель.-Мне просто не хотелось называть имени своего друга,- но та уже не знала, когда ей верить и когда нет...
      Гроза пронеслась, но духота в воздухе осталась.