История моей матери

      - Трудно.
      - И не поймешь. Нарочно все запутывают. Деньги, во всяком случае, у Жака. И вся сеть оперативная. И связи - напрямую с Коминтерном и с Красной Армией. И люди у нас - один лучше другого. Шаю видела? Посмотришь - веселый крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас и снова ушел - как сквозь землю провалился.
      - Шая - это псевдоним?
      - Нет, он под своим именем выступает. Зачем мне, говорит, лишняя статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие. Не любит на чужие имена откликаться. Все до поры до времени, конечно...- Он поглядел искоса.- Видишь, сколько я тебе наговорил? Это чтоб ты выбор сделала правильный. Если захочешь с революцией связаться. А ты захочешь - я тебя насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.
      - Мне надо лицей кончать.
      - Кончай, конечно. Времени много. В один день такие дела не решаются. Придешь к нам, когда захочешь. А пока забудь все, что я тебе спьяну выболтал...
      В отеле, небольшом, но чистом и уютном, как все сельские гостиницы Франции, Андре попросил номер для девушки, себе же - хоть солому на сеновале.
      - Думаете к девушке вечером прийти? - спросила недоверчивая хозяйка.- У нас это не принято.
      - Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете...
      Он проводил Рене в ее комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен и задержался в дверях дольше необходимого.
      - Ну вот. Тебе удобно будет. Надеюсь, не очень устала?..- помешкал, потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню...
      А Рене почувствовала на расстоянии это несостоявшееся движение, физически ощутила его и, странное дело, в последующем вела себя с молодыми людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в свиданиях и прошла первый барьер любовного сближения. Тот, кто робеет в последний момент, не столько теряет сам, сколько готовит почву для другого...
      У нее не было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он организовал ей эту прогулку.
      - Для расширения кругозора.- Он улыбнулся скованно.- Чтоб знала, что к чему.- И глянул искоса: - Тебя же ни к чему не принуждают...
      Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.
      19
      История эта имела все-таки продолжение. Хотя Рене и сказали, что она сама выберет день и придет к ним, когда захочет, следующий шаг к сближению снова сделала не она, а люди из нелегального отдела Компартии.
      Рене продолжала ходить к Марсель в "Юманите" - благо редакция была рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее мнению, отличалась способностями в самых разных областях, но ей не хватало чего-то важного - того, что можно назвать умением подать себя и что, надеялась Марсель, разовьется в общении с нею. Они еще несколько раз побывали в Лувре и стали называть себя подругами. Рене гордилась этим знакомством и не упускала сказать при случае, что дружит с дочерью самого Кашена: трудно уберечься от тщеславия - это распространеннейший из людских пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя сама не любила и даже избегала чрезмерного мужского внимания, но успехам Марсель радовалась и признавала, что ее подруга обладает даром, которым она не владеет - умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе массу поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу Рене не делала. Журналисты "Юманите", ухаживая за Марсель, не взыскивали с нее в случае любовных неудач и заранее довольствовались невинным флиртом: она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков с дочерью хозяина.
      Впрочем, любовь не играла большой роли в этом кружке, а была скорее данью возрасту и приличиям - только Серж был увлечен Марсель больше, чем следовало. Члены кружка были заняты политикой и искусством - в разных сочетаниях и взаимопреломлениях этих двух важных ипостасей общественной жизни и деятельности. Здесь охотно говорили о концертных и выставочных событиях сезона и мечтали об особой коммунистической газете или еженедельнике левого толка, в которых могли бы заняться этими желанными предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего, который больше всего на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством, и потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою газету того, что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы будущего журнала: Марсель брала на себя музыку, живопись и новинки афиш; Серж - связь деятелей искусства с детьми и с рабочими коллективами (потому что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый); третий, Венсан, отвечал за литературу. Сам он писал бесконечный роман, который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю разных событий и праздников - эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение ее автору известно не было, поскольку стихи не были подписаны и составляли как бы неотъемлемую собственность газеты.
      Все было бы хорошо, но в последнее время это размеренное и приятное существование оказалось между молотом и наковальней и стонало под ударами незваного пришельца. Москва прислала в газету своего полномочного представителя и диктатора, грозного черноморца Андре Марти, героя русской революции, некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять в русских товарищей, и отсидевшего за это срок во Франции. Он долго жил в столице мирового пролетариата, засиделся там и горел желанием навести порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
      Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много времени. Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил ему излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят, что газета все-таки не так уж плоха, в ответ на это изящное, не раз произнесенное и просящееся в историю бонмо, Марти сказал, с неслыханным в этих местах цинизмом, что у него: а) нет времени здороваться в газете с каждым встречным и б) отныне и в начале и в конце месяца будут одни лишь нелицеприятные разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется на снисходительность (все это было сказано куда грубей и проще). Марти по характеру своему был угрюмый и дерзкий боец - тюрьма его нрава не укротила, а пребывание в Москве довело до совершенства. Больше всего попадало почему-то Венсану, хотя его статьи и стихи не давали этому повода: Марти, видно, не выносил поэтов - исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и "Интернационала"...
      - Что ему дались мои баллоны? - удивлялся Венсан, читая очередные вымаранные строки.- Чем я теперь колонны зарифмую?..
      Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок на нового директора. Эпиграмма, врученная Марти в кабинете Кашена и зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
      - "Пила драла дубок.
      Дубок свалился с ног.
      Что дерево? Терпело.
      Пила ж? Все время пела". (Для перевода использовано четверостишие Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-коммунистом.- Примеч. авт.)
      - Что за галиматья?! - вскричал моряк-редактор.- Я уже не спрашиваю про рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
      Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
      - Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите" - "Юморите": это же где-то рядом.
      - "Юморите" на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в его собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему парижанину", с которым у вас такие прекрасные отношения!..- и оглядел поочередно всех сотрудников, пропустив только Кашена, с которым у него были иные счеты, решаемые на другом уровне.- Ищите, Венсан, работу. Я вас освобождаю от необходимости ходить в эту газету.
      - Без всякого пособия? - огрызнулся тот.
      - Венсан! - воскликнула Марсель: предупредить, чтоб не зарывался, но было поздно.
      - Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего вклада в нее. Или дивиденды - не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл, а в Москве совсем разучился...
      Венсан весь испереживался и все думал, как уйти - тихо или хлопнув дверью, друзья же посоветовали ему продолжать ходить на службу. Он так и сделал, и санкций не последовало: Марти ограничился поперву внушением и предупреждением...
      Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
      - Надо объединиться и спасти газету! Из нее хотят сделать церковный календарь со святцами! - Здесь, в тесном кругу друзей, она не стеснялась в выражениях.- Мне вчера тоже вырубили три строки о концерте Шаляпина! Я ему говорю: это великий русский бас, а он мне - белогвардеец! Вот когда приедет ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...- Марсель поглядела с возмущением и спросила: - Он в самом деле сюда едет?
      - Слушай его больше,- сказал Серж.- При теперешних-то отношениях? Издевается просто.
      - И что ему это дает? - оскорбилась во второй раз, и еще больше, Марсель.
      - Ничего. Кроме того, что в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не понимаешь мужчин - половина из нас такая.- Видно, акции Кашена и вправду пошли вниз - раз Серж позволил себе назвать его папашей.
      - Напишите коллективное письмо протеста - я его у себя в газете напечатаю,- предложил Ориоль, который, сколько ни ходил в этот круг, так ничего в нем и не понял.- Может, подействует?
      - Подействует. Последним ударом по отцу станет. Обращаться с жалобой в классово чуждый орган прессы? - Марсель даже не поглядела в его сторону.-Для Марти это уж точно будет подарок - лучше не придумаешь. Будем ждать. А чего - никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех и все за одного, как говорили мушкетеры.
      - А кто взял себе рабкоров? - простодушно спросила Рене. Ориоль глянул на нее с острым любопытством: он уже не раз глядел на нее так - остальные недоуменно пожали плечами.
      - Не знаю,- сказал Серж.- Они не в этом помещении.
      Он мало что понимал в этой части дел и вообще не хотел вникать в то, что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
      - Отец, к кому перешли рабкоры? - спросила она Кашена, который только вошел в прихожую, снимал с себя длинное черное пальто и сматывал конспиративный шарф, закрывавший половину лица до длинных висячих усов. От ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым людям, оглядел всех подряд, выделил неприязненным оком Ориоля, которого недолюбливал с тех пор, как тот посоветовал ему занять денег у русских, скользнул взглядом по Рене.
      - Не знаю... Они не в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не знаю. Не до них. Давайте-ка я с вами переговорю малость - с теми, кто из газеты. А остальные - милости просим, в следующий раз как-нибудь...- Он и в самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
      - Ты как всегда попадаешь в точку, Рене,- выйдя на улицу, сказал Ориоль, против обыкновения серьезный и вдумчивый.- Может, ты нам в газету обо всем этом напишешь?
      - Нет, конечно,- сказала Рене.
      - Огюст не разрешит?
      - А кто это? - спросила она.- У меня много знакомых Огюстов. Кого ты имеешь в виду? - И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
      В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых представлений балета Стравинского "Аполлон Музагет" в театре Сары Бернар. Марсель составляла список того, что в Париже было достойно их внимания, все русское занимало в нем почетное место - и с ним новый балет Стравинского. Серж заметил, что Стравинский - эмигрант, но хотя и сказал это с иронией, получил от Марсель достойную отповедь:
      - Не будем большими католиками, чем папа, Серж. Нам интересен русский народ, глубина его духа, которая подвигла его на жертвы и лишения, а эмигрант он или интеллектуальный бродяга - пусть это решают в нашем Секретариате люди вроде капитана Трента! - Догматик Трент был давно списан с борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в виду конечно же другого человека.- Будем выше этого! Мне, например, казацкий хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! - Это было, разумеется, риторическое преувеличение, но его деликатно не заметили...
      Билеты старались брать дешевые, на высоких ярусах: дорогие считались знаком дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на них не было. Платили за вход по очереди.
      - Вот! - Серж показал три билета на неудобные места, стоившие ему месячного сотрудничества в "Авангарде".- Я сижу посередине и рассказываю Марсель, сидящей справа от меня, что делается на сцене, Венсан слушает музыку и потом напевает нам обоим.
      Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
      - Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У нас неприятности дома - мы срочно выезжаем на побережье.
      Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые виды на этот вечер - как и на всякий другой тоже.
      - Мне б такие неприятности - чтоб завтра на Средиземном море оказаться,- проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что не могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
      - Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
      Серж встрепенулся: несчастья любимых тревожат нас больше наших собственных.
      - Так я не знаю чему.
      - Противная история.- Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее положении внутреннее сопротивление.- У нас под Ниццей жил дядя с теткой. Дядя давно завещал участок и постройки на нем отцу. А у тетки свои планы на них... Дядя на днях умер. Она даже не сообщила нам вовремя - надо ехать на похороны, а отцу, как назло, нужно на заседание Коминтерна. И не ехать в Москву тоже нельзя - так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что из этого выйдет, не знаю... Дом пустяковый, но участок хороший... Партия через нас влияла там на соседних художников - они рассыпаны по всему побережью... А на спектакль пойдет еще Огюст,- прибавила она совсем уж невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
      - Что за Огюст? - Серж насторожился: у Марсель вечно были тайны, оскорблявшие его сердце влюбленного.
      - Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так что выбирайте, кому идти третьим.
      Серж пожал плечами:
      - Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
      - А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
      Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
      - Я ему, кстати, про твой проект с пионерскими лагерями говорила - он сказал, что можно попробовать... Что такое "Аполлон Музагет", кто-нибудь знает?- спросила она у остальных, будто в настоящую минуту это было главное.- Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
      - "Аполлон" - понятно,- сказал, приободрившись, Серж.- "Музагет" не очень.
      - Ладно, я тоже не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (Распространенный французский энциклопедический справочник.- Примеч. авт.) посмотрю,- решила Марсель.- Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
      - Из-за дачи на Средиземном море?
      - Из-за дачи! Из-за московской поездки! Каждый раз как на публичную порку едет!..
      Огюст Дюма (он просил не путать себя с классиком: у того фамилия кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил называть себя Дюма из "Юма"), а центрального аппарата партии. В настоящее время он был, кажется, членом Секретариата: состав последнего постоянно менялся и, в целях конспирации, хранился в тайне даже от партии - отсюда и сомнения на счет его членства в этом высоком органе. Во всяком случае, он был связным между Секретариатом и газетой: привозил оттуда срочные документы, обвинительные статьи и пасквили, якобы подписанные сотрудниками газеты, так что те наутро с бессильным гневом и ужасом дивились на мнимое дело рук своих - и выполнял какие-то иные челночные операции, говорить о которых было не принято. Человек этот был, впрочем, простой, свойский и компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с мичманской шкодливостью и беспечностью. Он щеголял старым офицерским мундиром - довольно потертым и без погон; в нем он чувствовал себя свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
      Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая в семьдесят с лишним лет соблазнила когда-то Сергея Есенина) на новый балет Игоря Стравинского. Огюст был уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной выходной паре с белой рубашкой и галстуком, но и в штатском оставался похож на военного: все кругом были в свободных рубашках и кофтах с бантами и завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
      "Музагет" оказался не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель, которая все знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать из мелодичной и капризной музыки Стравинского и, тем более, из пластичной, но вычурной хореографии Баланчина, почему русские совершили революцию и терпят нынче немыслимые бедствия, было зрителям не под силу. Постановщики спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на этот счет, потому что после спектакля русских можно было посчитать пребывающими на Олимпе в одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в душе своей эмигрантом или бродячим музыкантом, предлагающим свою музыку на всех мировых перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции. К тому же у всех болели спины из-за неудобных сидений и необходимости вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
      - Все-таки кафе - место куда демократичнее,- сказал Огюст, усаживая товарищей в углу под пальмой в уютном заведении с большими красными абажурами на настольных лампах, с обивкой из черного дерева и бронзой, тускло блестевшей в темноте зала.- Каждый сидит с удобствами. Хоть у оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне родной камбуз напоминает. Особенно бронза: так и хочется надраить... Что возьмем?
      - Какие у нас финансы? - У Сержа после оплаты билетов ничего не осталось.
      - Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
      Принесли заказ.
      - Расскажите о вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая о далеких странствиях.
      - Рассказать о флоте? - Огюст посмотрел на нее так, будто желание ее было не вполне приличным.
      - Да. Какие у вас о нем воспоминания?
      - Память-то светлая, а как начнешь рассказывать, обязательно какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
      - Не знаю. Может быть, все плохо было?
      - Да нет, нормально. Просто мы так устроены: нацелены на плохое. Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
      - Почему? - Серж ел корзиночку с кремовыми цветами и был настроен иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
      - Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
      - Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
      - Еще бы! Все от капитана зависит. Мой на последнем моем корабле был законченный пьяница.
      - Не может этого быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему, чем не веря.
      - Да еще какой. А если капитан - пьяница, то все туда же. Начальство знало это - однажды адмирал нагрянул с инспекцией: выстроили команду, наш наверху, на шканцах, болтается - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы. Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
      - А вы?
      - Естественно, отмолчались - адмирал так ни с чем и уехал... Не нравится история моя?
      - Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
      - Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
      - Положим. Хотя и необязательно.
      - Необязательно, но так. Женщины, Рене, бывают на земле и на море. О женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
      - Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
      - Берут для бюджета корабля, для настроения офицеров,- уклончиво отвечал Огюст.- Вы все тайны знать хотите. Слушайте, что вам говорят, а выводы делайте сами - так ведь, Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд шесть кают младших офицеров - и моя тоже, поскольку, несмотря на мой далеко не юный возраст, я все не мог добиться повышения: во мне всегда чуждый элемент чувствовали. Так вот. Все пассажирки - сколько-нибудь подвижного возраста: что на ногах держались - считали своим долгом пройти через все каюты последовательно, а то и по две за ночь кряду. Это у нас называлось стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а к тебе уже такая особа лепится: приглядела тебя на обеде или просто высмотрела на ночной охоте, пока муж спит после пьянки. "Что делаете?"-спрашивает.- "Надеюсь, не на дежурстве? Хотя можно, говорит, и среди дежурства, если не терять времени." Ей-богу! Море всех с ума сводит: будто из монастыря сбежали... Начнешь ей про звезды говорить, про миры бескрайние - она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную рожицу, а то и скажет что-нибудь непотребное, отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на улице грязью обрызгали. Я не могу так. Без разговоров ...- и глянул выразительно, словно хотел затеять сейчас именно такие разговоры.- Я, наверно, зря все это вам рассказываю? - Рене замялась, и он перекинулся к Сержу: - Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
      - Деньги нужны, Огюст.
      - Новость какая. Мы все в таком положении.
      - Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
      - Ну и что? Сколько надо?
      - Много. Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить детей рабочих пионерскими лагерями! - Огюст глянул насмешливо, а Серж продолжал не тушуясь: - Здесь кроется большой резерв агитации. Правящий класс совсем не думает о детском отдыхе - это надо использовать, поставить по всей Франции палаточные городки, разместить в них детей из семей низкого и среднего достатка, устроить родительские дни, втолковывать детям и родителям азы политической грамоты, рассказывать, куда идут деньги, предназначаемые бюджетом на детские нужды, и набирать таким образом очки в борьбе за детские и родительские души! Мы уже начали этот эксперимент в Стене. Через десять лет те и другие будут у нас в кармане!...- Он кивнул в сторону Рене и долго еще распространялся таким образом, нисколько не теряя в азарте и в убедительности, так что, хотя кафе было маленьким и уютным и скрадывало лишний шум, посетители за соседними столиками, услыхав и малую толику сказанного, начали недовольно оглядываться...
      - Ладно, Серж. Во всем этом есть что-то дельное. Я предложу в Секретариате. А может, и еще где-нибудь. На детей деньги найдутся. Вы только составьте бумагу. Все, что вы сказали, плюс приблизительную смету. Идет?
      - Правда?! - не веря ушам, воскликнул Серж, уже видя себя во главе национального пионерского движения.
      - А почему нет? Только не знаю, весь ли ты фонд получишь или только часть его. И не самую большую.
      - Как так?! - вознегодовал тот.- Ни одного су не отдам. Знаешь, сколько по Франции лагерей построить надо?
      - Построишь... Что шкуру неубитого медведя делить - как русские говорят? Их деньги - их и пословицы. Ну что, Рене? Идем? Ты с нами, Серж?
      - Я домой. Мне проект писать надо.
      - Давай. Не забудь про палатки, горны, вымпелы, значки и все прочее...
      Огюст провожал Рене до дому.
      - Пойдем пешком? - предложил он.- Надо привыкать ходить на большие расстояния. У водителей автобусов и железнодорожных проводников феноменальная память на лица - так что, если хочешь проскочить незамеченной, лучше, чтоб тебя вообще не видели. Могут, конечно, на дороге остановить: почему в поздний час и как тут оказалась, но это уже другой разговор: от полиции можно отделаться, если одет прилично и не производишь впечатления уголовника. До тебя и не так далеко идти. Стен - это ж рядом с Сен-Дени: город увеличивается, ты скоро парижанкой станешь... Так ведь?
      - Возможно,- неопределенно согласилась она, не зная, к чему он клонит. Он понял причину ее сдержанности.
      - Но я тебя не для того, конечно, вызвался проводить, чтоб пророчить такие истины. И не потому, что ты красивая...- Он поглядел на нее сбоку, удостовериваясь в сказанном.- Хотя и этого было бы достаточно... В тебе есть что-то монгольское, скуластое - не знаешь этого?
      Рене осталась недовольна его замечанием. Она не любила, когда ставили под сомнение ее французскую кровь, и была в каком-то отношении националисткой.
      - Разве? Мне никто этого не говорил.
      - Ну вот я говорю. Сойдемся если ближе, буду тебя звать монголочкой,- и поскольку не доставил ей этим удовольствия, поспешил добавить: - Это пока что шутки. Серьезное только начинается. Давай перейдем на ту сторону - там народу меньше и тротуар хуже освещен...
      - Я, Рене,- собравшись с духом и с мыслями, сызнова начал он,- навел о тебе справки, спросил ребят, имевших с тобой дело,- кругом выходит, что ты из тех, кто нам нужен. И пойми, что я говорю сейчас с тобой не как Огюст Дюма, не как бывший моряк, волочащийся за очередной красоткой, а как вполне ответственное лицо партии, уполномоченное делать такие заявления. Ты уже коснулась работы с рабкорами, да? - Он опередил ее согласие кивком.- Мы это узнали случайно, но такие вещи не должны проходить мимо нас, и я, поскольку за это отвечаю, вмешался и сделал кое-кому выговор...
      - А как это стало вам известно? - Рене была недовольна оглаской происшедшего.
      - Это хороший вопрос. Ты с Марсель об этом не говорила?
      - Нет, конечно.
      - Значит, отец ей сказал. Он в курсе таких вещей. По старой памяти,-прибавил он многозначительно.
      - А ей это зачем?
      - Этого он действительно мог и не говорить,- согласился он.- Но сказал... Дал знать, чтоб остерегалась. Чтоб сузила знакомство с тобой.
      - Со мной?!
      - А ты как думала? Легальные и нелегальные товарищи не должны соприкасаться и проводить вместе время. На людях, во всяком случае...
      - Но вам-то она почему это сказала?
      - Почему мне? - Он примолк, не зная, разглашать ли эту, последнюю, тайну, затем надумал: был настроен в этот вечер решительно.- С ней у нас свои счеты. Она мне одни вещи говорит, я ей другие. Ее интересует, что наверху об отце думают и что говорят в руководстве в партии,- я делаю что могу...- Он решил, что зашел все-таки слишком далеко в своей откровенности, поправился: - Вообще-то такие вещи не обсуждаются. Это я для тебя исключение делаю: чтоб поняла, что к чему, и чтоб ближе с тобой познакомиться... Тебе показали работу с рабкорами, но это не то, что нас сейчас интересует: на очереди у нас другое дело, и вот тут-то я и хочу тебя задействовать. Я, иначе говоря, хочу украсть тебя у Жака и Шаи. Хочу только предупредить с самого начала: мы в этой работе остаемся французами, действуем в своей стране, для своего блага и своего народа, а отношения с братскими странами и партиями - ты знаешь, о ком я говорю - они у нас не то чтобы на втором плане, но органично вытекают из первого и ему не противоречат... Ясно?
      - Не очень.
      - Возможно,- повинился он.- Мы все здесь путаемся. Я тебе объясню сейчас суть, хотя делать этого не стоило. Рабкоры - хорошая выдумка, мы с ними узнаем много для себя интересного. Партия получает материал, которого нет и у правящего класса, с его полицией и вездесущими осведомителями. Но есть категория профессий, которая не пишет нам, хотя могла б это делать. Я имею в виду государственных служащих. Их надо искать самим и выбирать из них возможных сотрудников и корреспондентов. Это понятно?
      - Понятно. И как вы хотите это сделать?
      - В этом и заключается суть. Мне как бывшему моряку поручили найти таких во флоте... Я говорю тебе вещи, о которых не стоит болтать,- еще раз предостерег он.- Иначе это прежде всего мне боком выйдет.
      - Этого можно было и не говорить,- сказала она.
      - Мне так про тебя и говорили,- успокоился он.- Вот я сейчас и советуюсь с тобой, как лучше это сделать. Есть у меня список, о котором говорить не следует...
      - И не говорите, если так,- перебила она его: ей надоели его бесконечные зигзаги и оговорки.- Зачем болтать лишнее?..
      - Чтоб ввести тебя в курс дела... Мы думаем разослать всем письма.
      Рене поглядела на него строптиво.
      - И что будет в этих письмах? Что вы хотите узнать?- Она против воли увлеклась поставленной перед ней задачей.
      Он помедлил.
      - Кто из моих бывших товарищей или их коллег по службе придерживается наших, левых, красных, розовых - называй как хочешь - убеждений. Прямо не спросишь - сразу возникнет вопрос, для чего и кому это нужно?
      - Сделайте простую вещь.- Она глянула с легким превосходством.- Вы не служите?
      - Нет.
      - А хотели бы вернуться, - уже не спросила, а предложила она.- Спросите у ваших прежних товарищей: к кому можно обратиться, учитывая, что вас уволили с флота из-за ваших идей и вам, чтоб восстановиться, нужно, чтоб на них посмотрели сквозь пальцы. Если рядом таких нет, пусть назовут на других кораблях. Напишите, что вам опостылела гражданская жизнь, что вам есть нечего - люди обычно идут навстречу в таких случаях ...- и примолкла, потому что мимо них шла припозднившаяся парочка.- Какой список у вас?
      - Общий министерский - с фамилиями и главными должностями на всех больших кораблях флота.
      - Я бы так не рисковала. Все лучшее рождается снизу, а не поверху.
      Он озадачился.
      - Это целая программа. Нашему Барбе бы сказать... Это в тебе отец-анархист говорит.