История моей матери

      - Ребята, я все понимаю, но закон против вас. Это не дозволяется. Если он завтра жалобу подаст, что мне начальству отвечать?
      - А он не будет жалобу подавать,- сказал пренебрежительно один из нападавших.- Нам тоже есть что на суде сказать. Пришли к нему, попросили пива бесплатно: пить очень хотелось - а он не дал, морда этакая. Да после этого ему вообще тут, на этой улице, делать нечего! - и снова бросил камень, который достал из-за пазухи: они запаслись ими заранее. На этот раз он кинул сильнее, и щебень, пролетев отсутствующее стекло, разбил что-то в доме видимо, посуду в горке.- Вот,- удовлетворенно сказал молодой человек и огляделся в поисках похвалы и поощрения, но люди кругом молчали и выглядели угнетенными: битье чужих стекол действовало им на нервы.
      Хозяин кафе сидел в осаде и не высовывался из дома. Молодая девушка: видно, его дочь, с явно неарийской внешностью, курчавая и носатая,- прошла мимо, высоко подняв голову, сохраняя на лице презрительное отношение к обидчикам: она преодолевала страх и мстила им за него вызывающей походкой. Ей вслед посыпались оскорбления и улюлюканье...
      Трое парней не то рабочего, не то спортивного вида задержались возле дома и переглянулись. Штурмовики насторожились, умолкли, ожидая стычки, а полицейский отошел от греха подальше, чтоб не оказаться вовлеченным в потасовку, где ему одинаково невыгодно было оказаться как ее участником, так и свидетелем. Но те трое, переглянувшись, не стали ни во что вмешиваться: на то не было приказа - Компартия готовила своих членов к решительному сражению и не хотела распылять свои силы без надобности...
      Рене отошла в бешенстве. Если бы те трое полезли в драку, она бы, несмотря на запреты, тоже бы в нее ввязалась. Она начала тяготиться своим пребыванием в Берлине, где от нее требовалось только молча наблюдать за происходящим. Документов из Москвы все не было. Если кто-то нарочно захотел задержать ее здесь на время прихода фашистов к власти, то это был гениальная выдумка: за месяц она стала законченным антифашистом, увидевшим врага в лицо и не нуждающимся в дальнейшей учебе и вразумлении. Но конечно же это было не так: просто документы делались очень долго, и будущим агентам приходилось ждать месяцами, пока из Москвы придут их липовые бумаги.
      27 февраля подожгли рейхстаг. После этого оставаться в городе стало опасно. Компартия ушла в подполье, не дождавшись ни решительного сражения, ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой - и не куда-нибудь, а на лыжный курорт: даже купили ей лыжную экипировку - благо времена стояли тревожные, гостей в Альпах было немного и жизнь там была не дороже, чем в берлинском пансионе. Всякая обновка радовала ее, будто она все еще была подростком - у нее даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным ей светским спортом. Но оно улетучилось, едва она стала на лыжи. Дело было не в том, что они не подчинялись ей: они никому сразу не даются - она не могла понять, как можно развлекаться и заниматься пустяками, когда земля горит под ногами. Ей попался добросовестный инструктор, который сидел без дела и, желая отработать зарплату, добивался от нее, чтоб она хотя бы освоила спуск с пригорка, хоть умение ходить по ровному месту. Она играла роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в конце концов послала его ко всем чертям:
      - Ну что вы ко мне пристали?! Не видите, что у меня ничего не получается?! Да и не хочу я учиться, по правде говоря! - На это он резонно заметил:
      - Зачем же тогда сюда приехали?
      - Сама не знаю.- Она вспомнила конспирацию.- Не выходит, и все тут. Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства...
      К счастью, вскоре подоспели документы. Она прервала альпийский отдых, вернулась в пансион к фрау Мюллер, отдала Марии люксембургский паспорт, который мог еще кому-нибудь пригодиться, дождалась, когда ей проставят в новом необходимые визы, села на поезд и поехала в страну, о которой много думала и давно хотела увидеть ее воочию...
      2
      В Москву она прибыла 15 марта 1933 года. Опять что-то где-то не состыковалось: на вокзале ее не встретили. Но она была в приподнятом настроении, совсем не обиделась на это, а решила осмотреть город в одиночестве - для первого знакомства это не помеха, а преимущество. Погода стояла великолепная: снег, солнце, мартовский морозец - всего этого она прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под солнцем,- показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной, о которой она составила себе представление во Франции. В тон зимнему солнечному пейзажу были и лица людей на улицах - москвичи представились ей добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные: пока чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия,- но к ним примешивается восторг первой любви и увлечения: они пристрастны и требуют уточнения.
      Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие - тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда "Новомосковской", позже "Бухарестом", потом снова, как встарь, "Балчугом". По-русски она знала только "спасибо" и "товарич", но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира - с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго,- и пошла знакомиться с соседями.
      Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась - после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению - мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.
      - Это новая соседка,- объяснил он стоявшей за ним женщине.- Заходите, будем знакомиться.- Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.
      Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий - тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.
      - Знаете немецкий? - спросил он только.- Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах - ковыляем да прихрамываем.- Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом.- Вы откуда?
      - С вокзала,- отвечала она.- Только что приехала.
      - Ну да. Понятно...- и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение - настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.
      - А что ж вы дверь не закрыли? - полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.
      - Там нет ничего, что может приглянуться ворам.
      - Воров тут, конечно, нет,- протянул он, заглянув с любопытством в ее комнату и сразу увидев в ней нечто стоившее его внимания.- А вот газета у вас из саквояжа торчит - это интересно...
      Это была непростительная ошибка с ее стороны. Номер фашистской "Фелькише беобахтер" с большими черными готическими буквами, похожими каждая на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее лояльности, но в Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.
      - Дайте почитать! - не обращая на это внимания, попросил он почти детским голосом.- Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд из Берлина.
      Пришлось открыться.
      - Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.
      - Долго там были?
      - Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.
      - Но недостаточно, чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она из Берлина,-сказал он, оборотившись к соседке - не потому, что та не слышала их разговора, а потому что это был способ представить новенькую.- Сейчас расскажет нам, что там. Пойдемте к нам. К Луизе, вернее. Газету только непременно с собой возьмите.
      - Она фашистская.
      - "Фелькише беобахтер"? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.
      - Я не буду ее читать,- предупредила Луиза.- Слишком их ненавижу.
      - А я для тебя ее просил. Я-то их читаю - время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали...
      Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста,- он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей - настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни - ошибки юности не укор зрелому возрасту...
      Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила - особенно то, что не считала важным и достойным упоминания,- ее невозможно было разменять на мелочи, но то, что ей в свое время запомнилось и ее взволновало, излагала кратко, но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов, словно это не было у них принято или то, что она говорила, было им известно и их интересовала больше сама она и ее манера рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них сильное и тяжелое впечатление.
      - Даже так? До погромов дело доходит? - переспросил Пауль, когда она рассказала, как три штурмовика громили кафе, где им утром не дали бесплатно пива.- Отношение к евреям - это у них показатель наглости и безнаказанности. Как термометр у больного. Видно, решили вовсе не считаться с законами.
      - Да они никогда с ними не считались! - холодно возразила Луиза, у которой рассказ Рене оживил давние гневные воспоминания, отчего ее лицо, и без того несимметричное и неправильное, перекосилось еще больше.
      - Но это у себя, в своих казармах, а на людях? На публике?..- и Пауль пожал плечами, раздумывая над услышанным.- Ладно,- отвлекся он.- Надо и о Кэт подумать. Она с дороги, ей отдохнуть надо...
      - Мне это не нужно. Я выспалась в поезде.
      - Вот чего мне никогда не удавалось - так это спать при переезде границы. Москвы не видели?
      - Походила немного возле вокзала. Меня, конечно, не встретили.
      - Это надо сказать! - обеспокоился он.- Что за новости?
      - Ради бога, не нужно! - воскликнула она.- Я не люблю жаловаться. И уж тем более начинать с этого!
      Он не стал возражать - вернулся к разговору:
      - Ну и как вам Москва? Если отвлечься от того, что вас не встретили?
      - Понравилась.- И Рене кратко сформулировала им свое минутное, но уже неколебимое впечатление о городе: сказала и про радушную улыбчивость москвичей и про их чувство внутренней раскрепощенности. Они и это выслушали молча, не тратясь на комментарии: предпочитали смотреть и слушать и делать это по возможности незаметно. Пауль сохранял при этом на лице некий благожелательный нейтралитет, а Луиза была настроена более скептически и, слушая Рене, чуть-чуть кривила губы - но это было у нее скорее привычка, тик, чем выражение недоверия.
      - Красной площади и Кремля, словом, не видели,- подытожил Пауль.- А это здесь почти паломническая обязанность.
      - Меня больше интересуют пригороды,- сказала Рене с юношеской запальчивостью и прямолинейностью.- В них лучше видишь людей и чувствуешь дух города.
      Пауль мельком глянул на нее.
      - Вы не из Сен-Дени? - с точностью до нескольких километров угадал он.-Вы же француженка, Кэт. Не только вы умеете узнавать людей по голосу.
      - С чего вы взяли? - уперлась Рене, не желая сознаваться и следуя в этом инструкции.
      - Похожи. Акцент похож. И кто еще пригородами хвастает? Пригороды больше самого города, так? - (Эта французская пословица означает примерно то же, что наша: "Не видеть за деревьями леса".- Примеч. авт.)
      Она улыбнулась:
      - Примерно так. Хоть это и говорят в насмешку, но так оно и есть.
      - Конечно француженка,- повторил он, еще раз приглядевшись к ней.- Хотя и не совсем обычная.
      - Обычных здесь нет,- сказала Луиза.- Обычные дома остались,- и с ней трудно было не согласиться...
      Они пошли гулять по городу. На выходе из гостиницы офицеры охраны поздоровались с Паулем как со старым знакомым, но проверили документы его спутниц, после чего лихо откозыряли. Они перешли Каменный мост, вышли через Владимирский спуск к Красной площади. Рене хорошо знала площадь по фотографиям, у нее не возникло чувства новизны, когда она на нее ступила, но зато ее привел в восторг собор Василия Блаженного, и она дважды обошла его, задирая голову и запоминая шишки и навершия разноперых глав и луковиц. На снимках Красной площади, которые она видела, собор многое терял в плоскостном изображении, его надо было видеть в объеме и движении: она вспомнила тут уроки Марсель в Лувре.
      - Сколько шапок - и все разные! - восхищалась она.- И нет симметрии. Не это ли основное качество русских?
      Пауль согласился с осторожностью:
      - Да, это, пожалуй, самое русское из всего, что здесь есть. Кремль строил итальянец Фиораванти, соборы в Кремле прекрасны, но и они не новы для Европы, а этот собор делал русский зодчий, Барма. Ему выкололи глаза - чтоб другого такого не поставил.
      Рене ужаснулась:
      - Была такая русская традиция?
      - Скорее восточная,- с той же предусмотрительностью: будто ходил по болотным кочкам - сказал Пауль.- Так поступал, например, Тимур: русский царь в этом случае его скопировал... Вы говорите, русские люди на улице произвели на вас впечатление внутренней свободы и раскованности?
      - Да. Не так разве?
      - Так, наверно,- дипломатично отвечал он, как бы извиняясь перед нею за свои сомнения и уточнения.- Но иностранцы редко находят их такими... С русскими вообще надо, как они говорят, много каши съесть, прежде чем их поймешь: они и просты и сложны одновременно.
      - Как всякая другая нация,- вмешалась Луиза: она, видно, не любила национальных отличий и предпочтений, в какой бы форме они ни выражались.
      - Как и всякая другая нация,- покорно согласился он и сам привел пример: - Кто бы мог подумать десять лет назад, что немцы способны на такое? У меня перед глазами ваш рассказ стоит. С этой девушкой, вслед которой летят камни... Давайте-ка мороженое купим. Если хотите русского своеобразия, то вот оно - в Москве в самый сильный мороз на улице едят мороженое.
      - Так проще всего утолить голод,- сказала Луиза.- И всего дешевле.
      - Правда? - удивился он.- А я об этом не подумал,- и подошел к мороженщице, стоявшей с двухколесной тележкой возле Лобного места.
      - Спросите у нее что-нибудь,- попросила Рене.- Хочу послушать, как звучит русский в оригинале.
      - Еще услышишь,- перейдя на "ты", сказала ей Луиза: признала наконец за свою и установила с ней с этой минуты товарищеские отношения, а Пауль уже разговаривал о чем-то с закутанной в шаль пожилой женщиной, одетой в перепоясанный ремнем длинный, до пят, ватник, и в валенках и галошах: то и другое Рене увидела впервые. Пауль говорил по-русски свободно и, наверно, чисто, потому что у мороженщицы не возникало сомнений на его счет и она отвечала ему охотно и без задержек. Она и в самом деле держалась свободно и непринужденно, и в поведении ее, когда она предлагала свой товар, не было того унизительного налета угодливости, которым сопровождается всякий акт купли-продажи на Западе: она будто раздавала порции мороженого бесплатно.
      - О чем вы говорили? - спросила Рене, когда Пауль вернулся к ним и показал ей на своем примере, как надо есть на улице мороженое.
      - О чем говорили? Да ни о чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. "Сваляли",-сказал он по-русски, будто Рене так было понятнее.- Спросил у нее, как идет торговля, она мне: как идет, так и идет - "вечером видно будет".
      - Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? предположила Луиза.
      - Да она и сама это знает,- сказал Пауль.- Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку - я этого никогда не делаю... Может, ей сказали здесь стоять - поэтому она не уходит.
      - А если у нее спросить что-нибудь серьезное? - поинтересовалась Рене.-Например, как она относится к Гитлеру?
      Пауль пожал плечами:
      - Думаю, никак. Вряд ли вообще о нем думает. А если и думает, то не скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так что и не задавайте их, если хотите, чтобы они и дальше выглядели и чувствовали себя непринужденно. Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать обо всем, ничего не сказавши. Вот мавзолей. Если захотите посмотреть, скажете - я устрою пропуск. Сегодня выходной день: обычно здесь выстраивается длинная очередь.
      - Нет, туда я не пойду.- У Рене еще во Франции сложилось свое мнение на этот счет.- Мертвеца смотреть не буду. Мы не в Египте, и он не был фараоном,- на это Пауль лишь усмехнулся, но смолчал из дипломатических соображений, а Луиза поморщилась и передернулась: будто именно в эту минуту закоченела.
      - Домой пора идти. Я здесь моментально начинаю мерзнуть.
      - Потому что плохо одета,- озабоченно сказал он.- Не по климату и не по сезону. Тебе давно сказали: купи шубу и надевай в холод. Тебя ж не просят носить валенки, хотя и они бы не помешали,- но без шубы не обойдешься.
      - В шубе сам ходи. Это только русская женщина может выдержать - носить на себе эту баню. Они называют это парная? - спросила она, выговорив по-русски последнее слово, и из этого Рене вывела, что она знает русский лучше, чем думалось поначалу.
      - Парная или парилка - у них большой выбор на слова. Пошли домой, раз замерзла. Чай будем пить: он хорошо согревает. Русские чай пьют,- объяснил он Рене, снова взяв на себя роль экскурсовода.- Как англичане - только с сушками. Не пробовали? Да и откуда? Этого нет нигде. Зубы надо хорошие иметь, но, на худой конец, можно мочить их в чае. Я покажу, как это делается.
      - Ты у русских научился болтать? - уколола его Луиза.- Наши тоже вот болтали, болтали и все проворонили.
      Пауль до сих пор пропускал мимо ушей ее укоры, но этот задел его за живое.
      - Не бойся за меня и за них тоже,- в первый раз за все время возразил он ей.- Здесь болтают не потому, что не ценят слов, а как раз наоборот потому что слишком хорошо знают им цену...
      Они пили чай с сушками - уже в комнате Пауля, которая была как бы столовой в их двухкомнатном номере, и продолжали знакомиться. Улучив минуту, когда Луиза вышла к себе, Рене, еще раз присмотревшись к Паулю, сказала заговорщическим тоном:
      - Все-таки в вас есть что-то татарское. Скулы, наверно.
      - У меня мать была русская,- неожиданно открылся он ей.- Отец инженер, немец, мать русская. Сошлись по любви, но потом отец стал плохо к ней относиться. Высокомерничал...
      "Внебрачный сын, наверно",- подумала Рене, но вслух этого, конечно же, не сказала. Он угадал ее мысль, но прямого ответа не дал - сказал вместо этого:
      - Я, стало быть, наполовину русский,- хотя сам, кажется, не очень-то верил в это.
      - И меня однажды назвали монголочкой.
      - Вот на кого вы действительно не похожи, так это на монгольскую женщину, и тот, кто назвал вас так, ничего не понимал в том, что говорил.
      - Наверно,- согласилась Рене.- Он не выезжал из Франции...- А сама в это время смотрела на него и думала, на кого он больше похож: на сына матери, мстящего за нее, или на отцовского сынка, продолжающего семейную донжуанскую традицию. В любом случае он был привлекателен - может быть, сочетанием этих двух, обычно несовместных, качеств, соединением в одном лице обидчика и обиженного...
      В Управлении на Старой площади ее принял один из заместителей Берзина, невысокий сухопарый человек с характерным остроугольным "пушкинским" лицом, с неприметными манерами и жесткой экономией в поступках и в движениях. Для подобных встреч у него выработался общий тон и примерный ход разговора, но беседа в его исполнении всякий раз звучала импровизацией: как у хорошего актера, который и в сотый раз искусно перевоплощается - вместо того, чтобы играть роль по заученному шаблону. Перед ним лежала папка с ее пухлым личным делом, с которым он наскоро ознакомился, прежде чем ее вызвать. Из папки торчала углом анкета, заполненная ею во Франции. Он поймал ее взгляд.
      - Нашли свое творчество? Тут много всего, но рекомендации у вас самые блестящие,- и поглядел со значением, как бы удостоверивая этот факт и ставя на нем печать своего ведомства.- Вы извините меня за мой ужасный французский,- (его французский был вполне сносен),- но немецкий у меня еще хуже. Как вам в Москве? Я слышал, вам здесь нравится?
      Она отметила про себя это "слышал", но не подала виду, а бодро согласилась с собственной оценкой, прибавила из чувства справедливости:
      - Без языка трудно, но, надеюсь, выучу.
      - Все со временем учатся, а вы, говорят, к языкам особенно способны.
      После этого "говорят" она не сдержала легкой улыбки. Он понял ее причину.
      - "Слышал", теперь "говорят" - подумали, наверно: попала - как это сказать по-французски - в царство слухов?
      - В ведомство скорее.
      - Ведомство - это что-то вроде департамента?
      - Да. Хотя я так не думаю.
      - И напрасно. Так оно и есть. Только слухи должны быть достоверными и проверенными...- Ход разговора выбился из привычной колеи, и он вынужден был искать попутного ветра.- Вы во Франции, я читал,- теперь он сослался на письменные источники,- учились в Политической школе?
      - Да. И одновременно в Сорбонне на юриста.
      - И все оставили и приехали сюда? Почему?
      - Это сложный вопрос,- не робея призналась она.- Сама не могу разобраться.
      - Ноги принесли? - он подосадовал на свое незнание французского, сказал по-русски, потом с грехом пополам перевел. Она поняла его.
      - Что-то в этом роде. Никогда не знаешь до конца, почему поступаешь тем или иным образом. Это как любовь: нравится, а почему, не знаешь,- но затем прибавила, став на реальную почву: - Но Германия мне объяснила, зачем я сюда приехала. Оттуда я ехала уже с ясной головою.
      Он сочувственно и одобрительно кивал: она словно расставляла вехи в психологическом процессе, идущем параллельно историческому.
      - Да, Германия... Мне Пауль рассказал ваши впечатления. Они очень ценны для нас. Для нас это вообще неожиданность,- доверительно признался он, снова переходя на обычный тон разговора с новичками.- Не приход Гитлера к власти к этому мы были готовы, а то, какой заряд агрессии он несет с собой, и то, что немцы в массе своей ему не воспротивились. Это меняет положение в Европе...- и многозначительно примолк, ожидая, что остальное она додумает сама.- У вас родственники во Франции? - Он вспомнил еще одну фразу из общего набора.
      - Мать, сестра и отчим.
      - И больше всего на свете вы бы хотели получить от них весточку? - Он глянул испытующе, а она выразительно смолчала: об этом можно было и не спрашивать. Но он спросил лишь для того, чтоб сказать дальше: - Но боюсь, именно тут мы вам помочь и не сможем. Им не надо знать, где вы. Со временем, может, удастся навести мосты, но пока пусть все сначала угомонится...
      Она продолжала держать паузу: не знала, что должно угомониться во Франции, чтобы можно было послать родным письмо или открытку. Он почувствовал трещину в их разговоре, спросил на всякий случай:
      - Не жалеете, что оставили свои университеты?
      - Нет. Я никогда ни о чем не жалею.
      - Это касается только себя или и остальных тоже?
      - Нет, других мне обычно жалко. Поэтому, наверно, сюда и приехала.
      Он снова кивнул: она будто озвучивала его мысли.
      - Все мы так. Живем жалеючи, а по отношению к себе поступаем иной раз без всякой жалости. Вы будете радисткой?
      - Наверно.
      - Да,- подтвердил он и деликатно съязвил: - Вы же с самого начала сказали, что предпочитаете не вербовать людей, чтоб не склонять их к преступлению, а быть у уже готовых преступников связным или курьером.- Она удивилась: в его ведомстве и в самом деле ни одно слово не оставалось неуслышанным.- Но женщины у нас обычно этим и заняты, и дело тут не в принципах. Это мужчины добывают информацию и ищут источники, желающие помочь нам из идейных соображений или просто подзаработать...
      Он хотел кончить на этом: время для разговоров было ограничено - но передумал и добавил несколько иным тоном, чем прежде:
      - У меня к вам только одна просьба. Будьте сдержаннее в высказываниях. Вы что-то сказали про Египет и фараонов. Мне Пауль шепнул,- не делая лишней тайны, объяснился он.- Он сам бы мог это сказать, но постеснялся: это не его дело, а меня попросил, чтоб я предостерег при случае... Это не значит, что вы не правы: может, оно и так и не вы одна так думаете, но это уже решено и сомнение может быть понято неправильно. Такая уж у нас страна - сдержанная и осторожная в высказываниях. К сожалению, не в поступках... А с Паулем мы старые приятели, он о вас, кстати, самого высокого мнения, а его мнение дорогого стоит. Так что мы говорим это вам из дружбы, а не как начальство...
      Он подслащивал пилюлю, залечивал только что нанесенную рану, но, несмотря на это, у Рене было ощущение, что она получила оплеуху. Она обозлилась, внутренне напряглась, но спорить не стала. Слишком многое было поставлено на карту, а он пытливо глядел на нее, ожидая ее реакцию.
      - Договорились? - поспешил заключить он, видя, что она крепится и держит удар.- Не стоит говорить лишнего. Не мы одни слухи собираем...- и повеселел, готовясь закончить разговор на более веселой ноте: - А так учитесь, радуйтесь жизни, знакомьтесь с Москвой, пока это возможно... Сколько вам? - спросил он уже не для протокола.- Самого главного я из дела-то и не вычитал.
      Все он вычитал - хотел только подтверждения с ее слов: возраст был слишком уж неординарный.
      - Девятнадцать,- с гордостью сказала она: она была уже совершеннолетней - во всяком случае по здешним установлениям.
      - Господи! - только и сказал он по-русски и отпустил ее душу на покаяние...
      Каждый день теперь ее отвозили в машине с задернутыми шторами на Воробьевы горы, где в глубине отгороженной высоким забором территории пряталась школа Разведупра. К ней приходили офицеры и поочередно вели с ней уроки: как к ученице из богатой семьи, которая может позволить себе не посещать общие занятия. Остальных слушателей школы она видела только за обедом, поскольку ели все-таки в общей столовой.
      Постоянных учителей было четверо: по фотографии, по русскому и два по радиоделу - один по теории, другой - по ремеслу "пианистки". Они были деловиты, подтянуты и особым, служебным, образом корректны и участливы. Характерами они были, конечно, разные: один стеснителен, другой вел себя свободнее, третий обнаруживал начальственные нотки, но у всех было нечто общее - не холодок, но некая обособленность и закрытость: они постоянно помнили, что находятся на службе, а она хоть и своя, но приезжая,- чтобы не сказать чужая. Во Франции, после "Путевки в жизнь", она представляла себе русских мужчин беспечно и широко улыбающимися - эти же если такими и были, то где-нибудь на стороне, а здесь улыбались скорее из любезности и ни на минуту не расслаблялись - будто их всех заперли на замок и на всякий случай вынули из них ключики. Странно, что так было именно с коренными русскими. С евреями (или русскими еврейского происхождения, поправляла она себя, потому что для француза еврей не национальность, а вероисповедание): например, с Шаей или с тем, кто ее принимал в Управлении, ей было легче, они быстро начинали понимать друг друга и соответственно друг к другу относиться.