История моей матери

- Как они умудрились?! - и суеверно огляделся по сторонам, в поисках дыры, из которой высыпался дар Пандоры: Жиль, как бог из машины, распоряжавшийся сверху, предусмотрительно закрыл воронку, едва кончил ею пользоваться. Хаос внизу только начинался, а они успели уже выйти из соседнего дома и стали напротив, с удовольствием наблюдая за происходящим. Затеялась настоящая буча. Приехали машины с полицейскими, журналисты (помимо тех, что были в зале) и зачем-то - пожарные и бригада медиков.
      - Атас по полной программе. Теперь валим отсюда,- сказал Люк, насмотревшись на дело рук своих.- Вы помалкивайте,- посоветовал он Алексу и Бернару: самым ненадежным членам их компании.- Ничего не видели и не знаете. А то загребут - мало не покажется. За такую катавасию. Они сейчас кругами пойдут - будут хватать правого и виноватого. Чтоб перед начальством отчитаться,- и, не дожидаясь исполнения собственных пророчеств, исчез, растворился в собственной тени, бесследно смешался с подоспевшими зеваками, плотным кольцом окружившими нежданное зрелище.
      - Завтра приходи! - прокричала вслед Люку Рене. Она была в восторге и заранее праздновала победу.- Что-нибудь еще придумаем!..
      - Тише ты! - испугался Жиль.- Я тоже пойду, пожалуй. Нечего радоваться. Так-то и гребут нашего брата.
      - А мы остаемся,- сказала Рене.- На нас не подумают.
      - Хорошо устроилась,- сказал Жиль.- На меня почему-то всегда бочку катят. Люк у вас хороший парень. Жаль не из вашей лавочки...- и ушел не оглядываясь...
      А Люк пришел к Рене на следующий день - но не для того, чтоб продолжить антиколониальную деятельность, а чтоб навсегда с ней расстаться: он воздал Рене должное и решил сняться с якоря.
      - В общем, прощай, как говорится, и не поминай лихом.
      - Почему я должна тебя лихом поминать?
      - Да мало ли что? Вдруг не так что... Посмотрел я вас, увидал кой-что интересно, но хватит. Из-за тебя только и пришел - попрощаться.
      - Жаль. Опять так: ты все придумал, а слава мне достанется.
      - Какая слава? - он глянул непонятливо.- Кому она нужна? С ней, пожалуй, загремишь так, что ввек не рассчитаешься. Серьезно! Посчитай убытки и прибытки. Сколько мы тут времени угрохали? И что с того? Да ничего. Нет, с этим кончать надо. Хорошенького понемножку. Пока не поздно.
      - Это ты про меня? Я все к себе применяю.
      - Не знаю,- протянул он с сомнением.- Про себя, скорее. Ты, может, и пролетишь.
      - Почему?
      - Не знаю. Может, ты какая заговоренная. Ладно. Давай лапу,- и после дружеского рукопожатия быстро пошел прочь, а широкое мосластое лицо его выразило напоследок целый набор чувств: самых неопределенных, мимолетных и противоречивых.
      16
      История эта наделала шума и попала в газеты. Больше всего полицию бесило, а партию радовало полное отсутствие следов и неуловимость исполнителей. Партийное руководство было полно энтузиазма и требовало подробностей и знакомства с ее автором. Дуке известил Рене, что ее хочет видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.
      - Спрашивали, а я ответить ничего не мог. Барбю сказал, что свет потушили, а это, оказывается, и в газетах есть. Иди сама рассказывай. Я вот отдуваться за всех должен. Народный банк лопнул - того гляди, "Юманите" прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать - четыре миллиона.
      - Мы - четыре миллиона?!
      - На всю страну - четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи... Предлагают раздавать газету бесплатно, а за это просить у людей помощи. Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?
      - Не пробовала.
      - Вот и я тоже. Возьми для пробы десяток экземпляров. Они для этого тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли...
      На бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила - подошла дочь Кашена. Голос ее по телефону был звонок, переливчат, богат красками и оттенками, но сохранял основную, как бы заданную и неизменную тональность, напоминая этим хорошо поставленный голос отца, известного оратора, зажигавшего пламенными речами митинги и манифестации. Марсель предложила встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.
      - Вы ведь любите импрессионистов? - спросила она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: - Мы в семье их обожаем! Мне нужно ходить к ним на свидания хотя бы раз в месяц! Я смотрю одну-две картины в день, не больше. Завтра день "Кувшинок" Моне. Это грандиозно! - и повесила трубку, не слушая, что скажет ей Рене, а та лишь вздохнула с облегчением: она была в Лувре всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться...
      Марсель была старше ее на три года: ей было девятнадцать. Это была высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и дружеской взыскательностью разом: и здесь чувствовался отец, который был когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.
      - Прежде всего передаю тебе поздравления отца и его товарищей по "Юманите". Они в восторге от твоей затеи. Все газеты о ней сообщили. Никто не знает, кто за этим стоит, но все догадываются, что наши. Отец утром за кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки раскидать. Не для газеты, естественно, спроси, а для последующего использования. Я много, говорит, этим занимался, но у меня такое не выходило. Впрочем, говорит, выключить свет - это не она придумала, это старый трюк, а все остальное - ее изобретение...- и умолкла в ожидании ответа.
      - Через потолок,- только и сказала Рене, не грешившая многословием.
      - Как - через потолок? - удивилась Марсель.
      - Через дыру в нем.
      - Но ведь надо ее еще сделать? - не поняла та.- И как на этот потолок залезть? Со стороны зала?
      - С крыши, конечно... Помогли,- совсем уже лаконично сказала Рене, и Марсель, не получив разъяснений, решила не затягивать официальной части знакомства и поспешила на встречу с "Кувшинками".- Странно,- сказала она только, поднимаясь.- Ты говоришь это как нечто естественное и очевидное, а не производишь впечатление человека, который каждый день лазает по крышам...
      В Лувре она рассыпалась в похвалах Клоду Моне. Вела она себя как заправский экскурсовод: чувствовалось, что все, что она говорила, было ею продумано и выстрадано.
      - Посмотри на эти кувшинки! Их цвет сводит меня с ума! Эта гамма - от сиреневого к фиолетовому! В ней есть что-то электрическое! После таких посещений я, прежде чем заснуть, восстанавливаю все до мельчайших подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое интересное - это то, что смотреть надо в разное время дня и обязательно с разных углов зрения: всякий раз при новом освещении и в новом ракурсе они предстают иными, будто с ними что-то происходит и они каким-то образом оживают и меняются! Вот стань здесь... Потом тут... Видишь разницу?
      - Вижу.- Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не подвергалась столь жесткой обработке.
      - Можно немного подождать: когда солнце уйдет на другую сторону, пойти прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
      Рене захотелось посмотреть другие залы: ей показалось, что платить полный билет, чтоб посмотреть одну картину, дороговато, но Марсель была настроена решительно против.
      - Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке, представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
      - В Лувре десять тысяч картин,- кисло заметила Рене: успела прочесть это в путеводителе.
      - А у нас десять тысяч дней впереди, чтоб все это пересмотреть. Куда торопиться?
      - Этот "Завтрак на траве" тоже Моне? - Рене заглянула все же в соседний зал.
      - Это Мане! Ты что, не знаешь, что есть Моне и Мане?..- Рене, к ее стыду, не знала.- Беру над тобой шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем, кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня видели. Что ты запомнила от "Кувшинок"?
      - Да все,- сказала Рене.- Могу и нарисовать...- И к удивлению новой знакомой, начертила на листке бумаги довольно точный общий план картины и даже ее подробности.
      - Это интересно,- сказала Марсель.- Это я с собой возьму. У тебя несомненные способности. Мне, чтоб добиться того же, нужно час перед картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться - да еще ошибусь, хотя все, кажется, наизусть выучила... А что за газеты у тебя?
      - "Юманите". Надо распространить. Думала в Лувре это сделать, но было не с руки как-то.
      - Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем, на него, как всегда, все вешают. Товарищи в банке увлеклись, а Тардье подловил их, воспользовался их промахами... В Лувре не продавай,-отсоветовала она,- могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
      - Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
      - Все равно. Доказывай потом.- И не выразив желания хоть чем-то помочь в распространении горящего отцовского номера, заключила: - Ладно, разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече.- И они расстались.
      Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна и приветлива:
      - Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок приятно удивил - нам, говорит, нужны люди с хорошей памятью. Ты можешь завтра прийти? У него вечером небольшой прием в газете. Не бойся: ничего особенного и официального. Будет один художник - и ты вот. Про тебя скажут, что ты секретарь комсомола девятого района, но этого достаточно: те, кому надо, будут знать все остальное. Так что будешь гвоздем вечера. Договорились?
      Рене оробела, но согласилась. Гвоздь так гвоздь - отступать было некуда.
      Приемная директора "Юманите" была просторна и состояла из большого вестибюля и собственно кабинета, где места было меньше: хватало лишь для разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник, находился в исповедальне, а в прихожей сидели гости, которых Марсель обносила чаем. Тут были два молодых журналиста: один, Серж, из "Юманите", второй, Ориоль, из "Досужего парижанина" - газеты новой и "аполитичной", как он сам выразился, на что Серж возразил, что аполитичных газет и даже журналистов не бывает, а есть только наемные писаки разной степени ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
      - Это ты напрасно,- сказал Ориоль.- У меня главный редактор режет всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и без зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
      - Вот видишь! - ввернул Серж.
      - Но не добавляет же?
      - Это тебе только кажется. Так называемый объективизм - тоже политика! Вот мы какие - выше всего этого! И вы, читатели, будьте такими: стойте над схваткой. А в это время ваши господа будут делить и грабить народное достояние.- Он оборотился к Рене, севшей рядом, за поддержкой, но не воспользовался ею.- Факты тоже по-разному писать можно.
      - Фу! - сказал Ориоль.- Ты говоришь, как пишешь.
      - Этим и живем. Переходишь на личности? А что ты еще можешь? Против правды?..- Ориоль мог многое (судя по его виду), но воздержался от пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую возле них с подносом,- в ожидании окончания спора. Рене показалось, что молодые люди воюют не столько из-за отвлеченных принципов, сколько из-за ясных глаз хозяйки.
      - Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже стоите над схваткой? - заигрывая, спросил Ориоль: он любил женщин и всегда присоединялся к их непредвзятому мнению. Марсель хоть и была строга и взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
      - Мы просто поим чаем всех, кто к нам приходит. Как всякая газета,-лукаво улыбнулась она. Серж поморщился, а Огюст оценил дипломатичную осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не упускала из виду.
      - Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на колониальной выставке.
      - Вот это интересно! - Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине вечера.- Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
      - Да потому и не была,- сказала Марсель,- что на всю полосу... Она и сейчас ничего не скажет.- Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила это, сказав:
      - Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
      Все засмеялись: решили, что она шутит. Рене же говорила правду: на рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
      - Но как вы их все-таки раскидали? - Ориоль кроме того, что был повесой, был еще и журналист до мозга костей - чтобы не сказать глубже.- Там тысячу листовок насчитали.
      - Девятьсот восемьдесят.
      - Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
      - Через дырку,- сказала Рене.- А детали ни к чему.
      - Из дырки статьи не слепишь.
      - Это ваши проблемы,- сказала она.- А у меня свои.- И Серж согласно и с размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
      - Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? - Огюст перешел на "ты".
      - Меньше всего на свете.
      - Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности.- Ориоль оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель.- Серьезная у вас подруга.
      - А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
      - Не кокетки, но все-таки...
      - Никаких но! - прервала его Марсель.- Мы такие же бойцы, как и вы, и ни в чем вам не уступаем. Пофлиртовать, конечно, любим, но это только для виду!- Ориоль поглядел на нее с шутливым недоумением.- Что-то художника нашего нет. Заговорился с отцом. Он ученик Матисса,- поведала она всем и Рене в особенности.- Мы летом часто с ними встречаемся: у тети дом в Антибах, а там по побережью в каждом углу по импрессионисту. Матисса мы с тобой в следующий раз пойдем смотреть,- пообещала она, возобновляя над Рене шефство.- Он свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а теперь они стоят тысячи...
      Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
      - Засиделись без нас? - весело спросил Кашен молодых.- А мы старые времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
      Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял себя в старцы. Его, правда, старили большие висячие усы и седая шевелюра, но глаза были живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица лукавое и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер. Он сразу разыскал взглядом Рене, но не подал виду - до поры до времени. Дочь его упрямо стояла на своем:
      - Я говорю, отец, что картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если с вином только!
      - Это точно,- отозвался отец: видно, разговор этот происходил у них на людях неоднократно.- У нас Матисса нет, но другие есть, хотя ничто не куплено. Все подарено - тоже за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои картины, Фернан? - спросил он ученика Матисса.
      - А как же? - охотно откликнулся тот.- Только мой мясник не любил живописи.
      - Как это? Все французские мясники ее обожают. Если верить художникам.
      - Если бы!..- и Фернан пустился в дорогие его сердцу воспоминания тоже не раз им повторенные. Это был высокий, лет шестидесяти, человек последней творческой молодости - в характерной черной робе с бантом вместо галстука: так одевались анархисты и вольные художники. Разница между теми и другими была в величине банта: у художников (и у Фернана) он был огромным, вполовину грудной клетки, у анархистов меньше: чтоб не мешал кидать бомбы.
      - Все дело в том,- рассказывал он сейчас,- что у мясников разные манеры с утра и с вечера. Утром он в хорошем расположении: что хочешь тебе отдаст, котлету от своей ноги отрежет - надо только встать пораньше, пока его супруга глаз не продрала, потому что у этих созданий настроение прямо противоположное мужьему - что с утра, что с вечера...
      - Надеюсь, это не ко всем женщинам относится? - вынуждена была спросить Марсель, которая, хотя и получала удовольствие от рассказа, должна была всем напомнить, что она убежденная феминистка.
      - Упаси бог! - воскликнул тот.- Только к женам и только мясников! Так вот - задача состояла в том, чтобы он эту котлету тебе отрезал и забыл спросить про деньги,- задача скорее для гипнотизера, чем для художника. А потом - свалить от него подальше. Он в течение дня непременно про деньги вспомнит, найдет тебя, из-под земли вытащит и скажет: "Знаете, я забыл вам сказать, что с вас столько-то". Вот этого-то и надо избежать: если попадетесь, он вам точно на следующий день мяса не даст. Потому как вы у него в долгу. А не найдет, пробегаете где-нибудь, в шкафу от него спрячетесь, значит, проехало: вы у него как бы в кредит мясо взяли, а кредит - дело тонкое, тут возможно и новое позаимствование...
      Марсель засмеялась, молодые люди вежливо улыбнулись, Рене глядела на художника во все глаза: ей все было в новинку. Мастер, поощренный ее вниманием, хотел было распространиться далее, перейти к столь же регулярно не вносимой им плате за жилье, но Кашен, у которого до этого был с ним сугубо деловой разговор, прервал его: чтоб не слишком входил в роль и не взялся бы и с ним за старое.
      - Эти художники! - он покачал головой.- У них свой мир в голове, своя бухгалтерия. Синьяка знаете, конечно? Он мне говорил, что для него положить красный мазок рядом с зеленым - куда большая революция, чем все наши, вместе взятые. И здесь его нельзя было переубедить - обзовет только неучем и кретином. Но отдыхать с ним было приятно.
      - Ты еще про Вайяна расскажи,- подсказала ему Марсель.- Как он в тюрьме отдельную камеру себе под ателье требовал.
      - А это к делу относится? - усомнился он.- Хотя, наверно. Раз разговор о художниках зашел: все они одинаковы... Это Вайян-Кутюрье, тот самый, что у меня за главного редактора, попал раз за решетку и взялся писать там картину: мол, хоть здесь время появилось. Нужны, говорит, условия - дайте мне камеру с окном на южную сторону. Он, между прочим, неплохо пишет,-прибавил он, а ученик Матисса ревниво поджал губы: у него было на этот счет иное мнение.- Меня там написал. Говорят, довольно метко. Я б показал, но портрет дома висит.
      - У вас там, гляжу, не слишком строго было? - заметил Ориоль: он ведь не был ни коммунистом, ни даже сочувствующим.
      - Да.- Кашен глянул на него ненароком.- Каждый день можно было родных принимать - дети по тюрьме, по этажам ее, бегали. Я там статьи в "Юманите" писал, и редколлегия собиралась.
      - Всех посадили?
      - Кого посадили, кто с воли приходил.
      - Значит, не так уж все плохо было?
      Кашен поглядел на него искоса.
      - А вы б хотели, чтоб нас сажали ни за что, за высказываемые нами убеждения, и чтоб держали как рецидивистов-уголовников?.. Ладно. Где у нас этот секретарь комсомола девятого округа? - риторически спросил он, поскольку давно высмотрел Рене.- Чем она занята сейчас? Какими новыми подвигами?
      - "Юманите" распространяю,- не очень-то ловко ответила Рене: она бы не могла жить при дворе Людовиков.- Собираю деньги на банкротство.
      Кашен кисло поморщился, но в следующую же минуту лицо его обрело прежнее неколебимо оптимистическое выражение.
      - Ох уж это банкротство! Спасения от него нет! Мне это напоминает историю, когда я греб на лодке: в Бретани, кажется. Успел только сказать, что для меня выступить на десяти собраниях легче, чем вести эту посудину, как перевернулся и как был, в новом костюме, оказался в воде и не сразу выплыл. Каждый должен заниматься своим делом. Но здесь-то я совершенно ни при чем! Финансами не я управляю: тот, кто этим занимается, мне даже не подотчетен... Трудно номера распространяются?
      - Трудно. Народ не понимает, почему надо брать их бесплатно, а потом давать деньги на газету.
      Кашен опешил:
      - А это я вообще в первый раз слышу. Кто это придумал?
      - Не знаю,- сказала Рене.- Знаю, что не у нас в округе.
      - Вот так всегда! - воскликнул Кашен, нисколько этим не уязвленный, но, напротив, всегда готовый к чему-то подобному.- Кто-то принимает решения, кто - неизвестно, а отвечать мне приходится! Неразбериха полная!..- Он призадумался, решил, что в присутствии посторонних этот разговор неуместен.-Знаешь что? Пойдем ко мне в кабинет, посекретничаем. Не против?
      - Нет, конечно.
      - Ну и хорошо. Смелая, значит...
      В кабинете он удобно устроился в кресле, поглядел на нее, спросил:
      - Выкладывай, как было. Марсель ты так ничего и не сказала.- Рене смолчала.- И правильно сделала. Ей это ни к чему. Но мне-то скажешь?
      - Скажу.
      - Дыра в потолке, значит? Но ведь ее сделать надо.
      - Была уже.
      - А ты откуда узнала? Надо ж было на крышу залезть?..
      Его трудно было ввести в заблуждение. Рене рассказала про Люка.
      - С уголовником связалась? Тогда все понятно... Опасная публика, но иной раз незаменимая. Не боялась с ним дело иметь?
      - Нет, конечно. Такие же люди, как мы.
      - Да? - он поглядел на нее с сомнением.
      - Конечно! - сказала Рене и припомнила: - Тут с ним смешная история вышла...
      - Какая?! - Кашен оживился и приготовился слушать: он любил анекдоты.
      Рене стала рассказывать о посещении на дому Мишеля - задержалась, чтобы объяснить, кто такой Морен.
      - Морена я знаю! - поторопил он ее.- И ты с ним, с этим вором, к нему домой пришла? Представляю себе!..- и когда она кончила рассказ, пошевелил губами, словно вытверживая его: чтобы взять в свою обойму.- "Пока другой подворовывает?" Да. Это тебе не перевернутая лодка, похлеще ...
      - Вора к себе в дом позвать можно,- сказала она.- Ничего не пропадет, а вот как вы к себе чужих журналистов называете? Не боитесь, что что-нибудь вынесут?
      - Народ точно вороватый, похлеще жуликов,- согласился он.- Но необходимый, с другой стороны...- И пояснил: - Журналисты общаются между собой. Обмениваются информацией. Это проще, чем доставать все одному. Мне одно подходит, другому другое... А то, что они подкалывают друг друга, так это в порядке вещей. До определенных границ, конечно... Кроме того, некоторые вещи лучше у них печатать, чем у нас. Разные варианты могут быть, короче говоря.
      Рене вспомнила Дорио:
      - Дорио говорил примерно то же. Только по другому случаю...
      - Да? - он поглядел с любопытством.- И что именно?
      - Про муниципалитеты. Хотя они могут быть и разной партийной принадлежности, но интересы могут быть общими. Экономические, он имел в виду.
      - Это так.- Он поглядел загадочно и проницательно.- Вообще каждый, кто занят делом, его практической стороной, имеет свой взгляд на вещи. Отличный от теоретиков... Тут кроется половина наших раздоров,- прибавил он и снова поглядел на нее, как бы запоминая.- А что у тебя за знакомство с Дорио? Что он тебе такие секреты выкладывал?
      - А он ни от кого ничего не прячет. И никаких особых отношений у меня с ним не было. Просто разговаривали. Как сейчас с вами.
      - Он сомнительный человек,- сказал как бы по обязанности Кашен.- Деньги тратит на что не надо. Если ты догадываешься, о чем я.
      Это она уже слышала. Странная связь вдруг пришла ей в голову: Морис-полицейский с его любовью к поэзии - и Кашен с художниками...
      - И это уже говорили,- загадочно произнесла она.
      - Кто? - Он почувствовал неладное. Рене решилась.
      - Один высокий чин из полиции. В "Максиме",- приврала она, потому что не знала названия ресторана, в котором тогда побывала.
      - Где? - Глаза его расширились от неожиданности. Он не сразу пришел в себя: потрясение было не меньшим, чем у Морена при известии о профессии Люка.- С тобой не соскучишься. Вот уж где я никогда не был - так это в "Максиме". Там же чудовищные цены?
      - Я не платила. Да и он тоже.
      - Ну конечно... Я все забываю - азы классовой борьбы... И что же вы там делали? Говори, раз начала,- и стал смотреть мимо, уверенный в том, что имеет дело с осведомительницей, проболтавшейся по молодости лет о своих связях.
      - У меня подруга в лицее была, а у нее отец в полиции.
      - И что с того?
      - Пригласил обеих в ресторан.
      - Вас двоих? Никогда этому не поверю.
      - Не просто так, конечно.- И Рене рассказала, как было дело. Он по ходу ее рассказа смягчался и приходил в себя.
      - И чем все кончилось?
      - Швырнула в его сторону тарелкой с креветками и сюртук ему испачкала.
      - Да? - он уже верил ей.- А с подругой как?
      - Не дружим. Потому что она знала, зачем он меня позвал, и не сказала.
      - Так оно, наверно, и было,- окончательно признал он.- Про креветки они б не выдумали. Я имею в виду провокаторш. Слишком уважают своих начальников... Да те и не водят их в "Максим".... Это после плакатов было?
      - Ну да. Из-за них весь шум. После этого ко мне в лицее стали хуже относиться.
      - А ты как хотела?.. Ладно, Рене. Я тебе только один совет дам...- Он помолчал, соразмеряя слова.- Ты анкету уже заполняла? Которую у нас активисты пишут? Там, где тысяча вопросов и кажется, что все ненужные.
      - Нет. Даже не знаю про нее.
      - Как это?
      - Не знаю... Может, потому, что я несовершеннолетняя?
      Он кивнул.
      - Это может быть. Все-таки страна римского права - считается с условностями. Хорошо, раз так. Когда будешь заполнять - а там будет уйма вопросов: и про родственников и друзей - не пиши ничего про "Максим" этот. Там будет вопрос: встречались ли вы прежде и при каких обстоятельствах с полицейскими чинами и, если да, то что на этих встречах говорилось... Не было у тебя ничего. Анкета эта неизвестно куда потом пойдет, и кто ее читать будет... Понятно?
      - Понятно,- сказала Рене (и была потом всю жизнь благодарна ему за это предупреждение)...
      Они вышли из кабинета.
      - Долго вы там были,- Марсель на миг приревновала отца к Рене.-Рассказывал ей что-нибудь?
      - Не столько я ей, сколько она мне. У нее, несмотря на юный возраст, много жизненных впечатлений...- Он поглядел еще раз, и в последний, на недавнюю собеседницу.- Познакомились - может, еще встретимся. Пойду в Бюро партии. Там новое заседание по поводу этого банка. Денег нет.
      - Возьмите у русских,- посоветовал Ориоль.
      - Каких русских? - не понял Кашен и сделался неприветлив: Ориоль перешел границу дозволенного.- Белогвардейцев? Они не дадут ничего. А других русских мы во Франции не знаем.- И ушел пасмурный: ему предстояло неприятное объяснение с "группой молодых", пытавшейся в последнее время узурпировать власть в партии. В эту группу входил и Дорио, и здесь крылась главная причина его личной к нему антипатии.
      - Что это ты про русских сморозил? - выговорила Марсель Ориолю.- Такие вещи вслух не говорят.
      - Так я ж не из вашей компании. А все остальные во Франции только об этом и судачат.
      - Что мы берем деньги у русских?..- Марсель взглянула на него с легким превосходством.- А мы вот сегодня наоборот сделаем. Русским денег дадим.
      - Это как? - насторожился Серж: у него, как у всякого сотрудника "Юманите", лишних денег не было.
      - Пойдем в русский ресторан. Там казаков послушаем. А то говорим все русские да русские, а сами их в глаза не видели. Поют хорошо,- объяснила она Рене.
      - Икру будем есть? -Ориоль хоть и был богаче Сержа, но на икру и его бы не хватило.
      - Не обязательно икру. Зачем разорять вас? Что мы, капиталисты? Там блины можно взять. И икра есть не черная, а красная. Она дешевле, но тоже вкусная. Пойдем, Рене? - спросила она новую подругу, будто согласием тех двоих она уже заручилась.
      - В следующий раз как-нибудь.- Рене была полна впечатлений, которым следовало отстояться.- Надо в Стен ехать. Меня дома потеряли.- И Серж взглянул на нее с невольной благодарностью.
      - В следующий так в следующий,- сказал Ориоль.- Попробую взять деньги у редактора. Скажу, необходимо для раскрытия тайны колониальной выставки. Если соберемся пораньше, пока интерес к ней еще не остыл, то я всех угощаю.
      - Вот это разговор,- сказала Марсель.- Рене, теперь от тебя все зависит. Что ты, интересно, отцу рассказала? Спрошу его завтра за завтраком.
      - Не скажет,- сказала Рене.
      - А ты откуда знаешь?
      - Знает,- сказал за Рене Ориоль.- Потому что она в деле сидит, а ты около...
      Русский ресторан был недалеко от Монмартра: в северной части Парижа, где осели русские - возле русского посольства и русского же кладбища. Они сели за свободный столик и представились для пущей важности журналистами. Делать этого не следовало. Француз-официант, который до того любезно их обслуживал, здесь как-то загадочно заулыбался, замер и поинтересовался, из какой именно прессы.
      - "Досужий парижанин",- отвечал за всех Ориоль.- А это что: важно очень?
      - "Досужий парижанин" - это что-то новенькое? Развлекательное? спросил тот и, получив подтверждение, пояснил: - Тут хотят знать. Красные ходят - всем русским интересуются.
      - Так хорошо же? Больше клиентов.
      - Я тоже так считаю. А хозяева нет. Красных не любят. Я бы даже сказал, остерегаются. Так что будем заказывать?..
      Они взяли блины, но не с красной икрой, которая тоже кусалась, а с рубленой селедкой: официант заверил их, что это любимая закуска русских. От обязательной в таких случаях водки отказались, потому что и она была дорогой и, со слов официанта, нерусского происхождения - скорее всего, польская Выборова.
      - Возьмите лучше нашего красного,- посоветовал он им.- С водкой шутки плохи. С ног валит.
      - Мы хор послушать пришли.- Марсель показалось, что он болтает лишнее.
      - Поют хорошо,- согласился он.- Это они умеют. Но тоже вот - без водки не обходится...- и отошел от них нетвердый в движениях.
      - Какой-то он странный,- заметила Марсель.
      - Пьяный просто,- сказал Ориоль.
      - Пьяный гарсон? - удивилась Марсель.- Разве это возможно?
      - В русском ресторане? А почему нет? Деталь местного колорита. Ну что, Рене? Покажешь мне сегодня, как листовки сбрасываются?
      - Послушаю сначала, как поют.
      - Хочешь знать, стоит ли игра свеч? Правильно - мне это тоже сомнительно...
      Но он был неправ. Ряженые казаки из хора, молча сидевшие до того на эстраде и безучастно глядевшие на публику, встали по чьему-то сигналу и заправили за пояса красные рубахи.