История моей матери

      Утром она наскоро собралась, отказалась от завтрака, ушла из дома, сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.
      18
      Однажды после занятий она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея. Шел последний год учебы. Приближение экзаменов будоражило класс и меняло отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра по философии, к чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из европейских языков - по литературе и на французском - по философии. Экзамен принимали не в лицее, а в Сорбонне, поблажек никому не делали, и девушки пребывали в тревожном ожидании. Рене состояла в партии отличников, которая перед всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом: она была нарасхват, и к ней невольно стали относиться лучше, чем прежде. Хоть она и понимала, что это лишь на время, до окончания сессии, но, став нужной подругам, почувствовала себя в классе иначе, увереннее. (Наши школьные успехи и достижения - это ведь как боевые ордена и звездочки на погонах военных: мы ими гордимся, когда нам ничего иного не остается, но другие почитают их лишь в парады и праздники.)
      Хотя она была в приподнятом настроении: она только что объяснила Селесте правило высшей алгебры - сердце ее невольно сжалось, когда она увидела Робера. Отец ждал ее там же, где в первый раз, и с тем же рассеянным, понурым и отчужденным видом, который когда-то напугал ее и вызвал у нее тоскливое и неуютное чувство. Она снова, как в тот раз, преодолела себя и подошла к нему - он переменился в лице, дружески улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы сказать, что ее хотят видеть какие-то люди и почему-то непременно у него дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
      - Что за люди? - недоверчиво спросила она.
      - Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,- и усмехнулся.- Мы же все - одна семья, при всех наших партийных разногласиях. Рабочему нужно, чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
      Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
      Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене пришла раньше срока.
      - Ну и как тебе коммунисты? - спросил отец.- Ты, я слышал, познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
      - Это известно?
      - А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
      - Сложно сказать.- Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения, удерживающие ее от принятия окончательных решений.- Они все время как в театре.- Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом недоговоренность своих слов, и затем объяснила: - Слишком громко говорят на митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
      - Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
      - Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление... С русскими тоже не совсем ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула: она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила.-Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения, но за это его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он что подскажет.
      Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
      - Не знаю. Это ваше дело, внутреннее.- Видно было, однако, что он доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади - по локоть откусишь... У вас там раздоры - поэтому они все такие взвинченные... Кто теперь за главного?
      - Вроде Дорио, Селор и Барбе.- Рене начала следить за перемещениями в руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее товарищей.- Был Трент - его сняли.
      - Барбе за главного,- подтвердил отец. - Но это временно. Дорио под него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя тот, кто действительно что-то значит,- важно прибавил он: он, видно, знал больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,- на все плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в напряжении - не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков, Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
      - Мне надо решать,- объяснила она.- Если через год в высшую школу поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
      - Да уходи совсем и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку.-Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время, что прошло с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было далеко за сорок.
      - Начинается! - Робер отвернулся.
      - А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь балаган для дураков?
      - У революционеров своя логика,- сказал Робер.- И разные бывают революционеры. Не одни только легальные.
      - Я одного только вижу! И что за логика еще?! - взорвалась та.- Чтоб жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а ты в своем бюро время проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
      Робер покачал головой:
      - У тебя других фантазий нет? Я не хочу ни от кого брать денег, не понятно разве? - Он глядел с нарочитой веселостью.- Деньги - это кабала: сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются. Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
      - Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть там делаешь? - воскликнула она и обратилась к Рене как к свидетельнице.-Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
      - А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
      - Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
      - Было анархо-синдикалистов.
      - А теперь?
      - Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским на поклон идти не хотят.
      - Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
      - Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны заключался - деньги, по нынешним понятим, мизерные, такими и остались, поскольку плата не изменилась. Но платить надо, а когда денег нет, то маленькие или большие - все одинаково... Я плачу - кто ж еще? - втихую пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
      - Видали! - вознегодовала та.- Он, видите ли, платит! Хоть бы ты чаще приходила, Рене,- может, я еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я с моею подагрою?!
      - Не ты. Есть и другие источники. Но после оплаты счетов ничего не остается,- признал он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.- История - это такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
      - Что?! - взорвалась его конкубинка.- Ты меня сегодня добить хочешь!.. Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
      - С историей? Мы и так с ней помолвлены,- пошутил Робер. И чтоб не звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-Мы оба с ней повенчаны.
      - Христовы невесты! - не выдержала та.- Обоего пола! Не слушай его, Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза не видеть! Подальше от них держись и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что такое жить в свое удовольствие, Робер?
      - Знаю. Только этим и занимаюсь.
      - За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
      - Я не коммунист. Ты меня не обижай.
      - А кто ж ты есть?
      - Я сам по себе. Маркса, правда, иной раз почитываю.- Он повернулся к дочери, посчитав разговор с женой законченным.- Что верно - так это то, что не нужно нашему брату обременять себя семьею. Не выходи замуж, Рене. Пока впритык не припрет. У меня, например, это не получилось. Сколько ни пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
      - И кто виноват в этом? - спросила жена.
      - Кто? Я, конечно,- отвечал по обязанности тот, совсем в этом не уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
      - Вот поэтому тебя в семье твоей и видеть не хотят! - выругалась она.-Не знают, чего от тебя ждать. Того гляди, приведешь в дом какого-нибудь головореза!..
      Семья Робера, действительно, не то что бы окончательно порвала отношения с ним, но не звала к себе и комнату его, пока что бы временно, отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на празднование дня рождения матери: святой день для всего семейства. Он был как отрезанный ломоть - с этим смирились и с Робером мысленно простились. Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в беду родственнику - но только до тех пор, пока не выяснится, что он сам ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем бедственном, на их взгляд, положении и чувствует себя в нем как рыба в воде. Тогда о нем забывают и вычеркивают его из памяти: даже мать Робера, которой, по российским представлениям, следовало печься о сыне до гробовой доски, вела себя так же. Вслед за Робером забыли и о Рене. Яблоко от яблони недалеко падает, и грехи отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили и ни думали все либералы и гуманисты мира.
      Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
      - С чего ты взяла?
      - Как - с чего?! Твоя дочь родная - а ты ее черт знает куда толкаешь! Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я туда ни ногой - там какие-то сомнительные личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить чувства, ругнулась несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
      Именно в разгар этой брани и пришли гости - те, что договаривались с отцом о встрече: высокий в рабочем комбинезоне парень лет тридцати, на вид деловитый и сосредоточенный, и другой, помоложе: невысокий крепыш лет двадцати пяти, живой как ртуть, бойкий и улыбчивый - хотя внешность, говорят, обманчива. Одеты они были самым обыденным и непритязательным образом, а вели себя так, будто пришли не из-за Рене, а к отцу по своим делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
      - Мы не опоздали? - Крепыш сверился с часами: несмотря на кажущуюся беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
      - Нет,- успокоил его Робер.- Рене пришла по-родственному, раньше времени.
      - Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
      - Пойдем, конечно. Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта только головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
      Крепыш, угадав причину семейного скандала (что нетрудно, поскольку она почти везде одна и та же), стал втолковывать Роберу, не упуская из виду Рене:
      - Слушай, надо бы тебе какие-нибудь деньги у нас брать. Без денег капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
      - Да мне все равно делать нечего,- снисходительно возразил тот, после чего Люсетта разве что на стену не полезла от обуявшей ее злости.- Не старайтесь, ребята. Для меня это вопрос принципа. Я не хочу ни от кого зависеть.
      - Но мы-то от тебя зависим! Кто платит за эту хату? Я слышал, ваши перестали?
      - Вроде так,- признал Робер.
      - Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому тебя и не считают у нас своим - раз денег не берешь. Работаешь - и все даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на эту удочку - только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его лицемеров-подельников.
      - Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
      - А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
      - Подумаю,- сказал тот: чтоб он отвязался.- Познакомься лучше с моей дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая.- Шая был тот ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
      - Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой? Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
      - Она и есть,- сказал отец.- Не только в лицее учится, но еще и секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-А недавно листовки на колониальной выставке разбросала.- Он явно хвастался геройствами дочери.
      - Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
      Шая еще раз присмотрелся к ней.
      - Эту историю я слышал. Как разбросали?
      - Через крышу.
      - И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но наверх-то как попали?
      - Тоже по крышам.
      - Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже делается. Прыгали с одной на другую?
      - Там доски были заранее заготовлены.
      - Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать: труба, мол, наверху засорилась или еще что...
      - Дом не был заселен. На ремонте.
      - Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления. Покажешь мне потом этот дом - может, пригодится...
      - Листовки разбрасывать?
      - Нет, что похуже! - Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к товарищу: - Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте,- и махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. - Я с Жаком говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать,- и исподтишка глянул на Рене.- При ней можно? - спросил он отца.
      - Думаю, можно.
      - В общем, поезжай,- сказал он Андре.- Я тебе сейчас гроши выдам.
      - Все вдвое,- сказал тот.- На два билета.
      - А это зачем?
      - Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо - для прикрытия.
      Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону. Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
      - В Бретань.- Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.- О ней, Андре, разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,- не без зависти и не без яду в голосе заметил он.- Но без Жака пока отставим.
      - Значит, поездка откладывается,- объявил Рене будущий попутчик и улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.- Но думаю, ненадолго...
      В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время. Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
      - Лучше здесь обождать,- объяснил он,- чем торчать там у всех на виду. Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
      Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
      - У меня с деньгами туго,- честно предупредила она его.
      Он широко улыбнулся.
      - Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
      - А при чем здесь "Юманите"?
      - Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие рабкоры?..- Рене не знала.- Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
      Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не удовольствием читать ежедневный орган Компартии - ей же он казался пресным и похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
      - Любишь? - спросил Андре, сдувая пену.- Я обожаю. Шая только не хочет его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще, говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
      - А почему его зовут так странно?
      - Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
      - Знаю, в Библии были.
      - Почему только в Библии? До сих пор живут и здравствуют. У них способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
      - Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
      - Откуда?! - изумился он.
      - В школе учили. Надо было уроки делать.
      - То-то я не знаю ни шиша. Уроков никогда не делал... А я уж решил, ты иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция - не знаешь?
      - Нет.
      - И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают нам, какие у них на заводах и предприятиях законы или правила безопасности нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
      - И на это много денег уходит?
      - А что делать? Не к себе же их вызывать.- Он помолчал.- В этот раз рабочий на аэродром жалуется: шум, пишет, над головой страшный. А администрация ему: ты что, в лес работать пришел? Должен был знать, куда идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще секретарь профсоюза авиационных рабочих севера Франции, но сегодня афишировать этого не будем, ладно?.. Сколько сейчас? Надо еще не напугать их. А то приедем в поздноту - кто такие да что? Переполошатся.
      - Не написал, что приедешь?
      - Нет. Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе - начиная с почты и кончая аэродромом. Посидим и поедем. Или пойдем. Тут недалеко - можно и пешком пройти. Если не возражаешь.
      - Нет, конечно.
      - А то, что домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому как оттуда мы сегодня не выберемся.
      - Ничего. Я для родителей у отца ночую.
      - Он у тебя как бы алиби?
      - Как бы. Вообще я с отчимом живу.
      - Ясно. У семи нянек, говорят... Пойдем? Или еще пива выпить?.. Нет, хватит - все-таки на задании. И газету надо поддержать: совсем уже обанкротились...
      Они пошли по обсаженной тополями дороге, по обе стороны от которой зеленели недавно засеянные поля.
      - Красота какая! - не выдержал Андре и размечтался: - Бросить бы все да осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
      - А что мешает?
      - Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
      - Семья?
      - Нет, семьи нет. Кое-что похлеще... Есть подруга, но, наверно, уже бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься. У вас на все одно объяснение. А я сказать не могу. Потому как конспирация...- и пошел по полю, к сохранившемуся посреди него островку прошлогоднего гороха.
      - Не топчи зелень,- сказала она ему.- И вообще, не твое это.
      - И что с того? - Он вернулся.- Не хочешь? - Она отказалась от его подношения, он распробовал, согласился: - Невкусный! - и выбросил.
      - Потоптал поле - зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские - ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
      - А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
      - Была когда-то. Но до конца это не проходит...- И Андре, не знакомый с этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался...
      Рабкора - вернее, человека, написавшего письмо в "Юманите",- они нашли по адресу, стараясь не расспрашивать местных и читая редкие дощечки с названиями улиц, которых здесь было немного. Корреспондент только что вернулся с аэродрома. Это был недалекий, рассеянного вида человек лет пятидесяти, с простым крупным продолговатым лицом, совсем недавно крестьянин, а ныне - уборщик территории построенного рядом аэродрома. Об этом аэродроме в редакции "Юманите" ничего не знали. Вначале он испугался гостей, потом, когда те представились, разошелся:
      - Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу никакого нет! Что ж это за условия труда? Уйду от них - уши себе дороже!
      - А что толку, что уйдете? Рядом ведь живете? У вас хозяйство? - и Андре оглядел небольшой дом и участок.
      - Есть, да не хватает на жизнь - поэтому и пошел туда. А там вон как! Напишите - может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
      - Может, оно и к лучшему? - рискнул пошутить парижанин.
      Тот конечно же его не понял:
      - Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье кончилась или когда за дровами идти. Все по делу. А я и собаки иной раз не слышу. Как это: в сельской местности жить и ни жены, ни собаки не слышать? Самолеты только и орут.
      - Ладно.- Андре пока удовлетворился этими сведениями.- Мы это все запишем, но надо еще ряд деталей выяснить. Поможете? - и вынул из планшета карандаш и бумагу.
      - А почему нет? Уши - дело святое.
      - Этот аэродром ваш - он далеко отсюда?
      - Да рядом. Услышите еще.
      - По дороге, что к Сен-Бриеку?
      - Да нет, в стороне чуть-чуть.
      - Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете - а о чем, сами не знаете.
      - Это конечно. Сходим посмотрим.
      - Он в ширину метров двести?
      - Метры - это я не знаю, а вот как от сих до церкви - примерно так.
      - Там самолетов десять стоит?
      - Когда как. Когда больше. Мастерские - их там чинят главным образом.
      - Ладно, и это потом обсудим.- Андре отложил карандаш и бумагу.- Вы, наверно, поесть после работы не успели? А у нас тут колбаса парижская и винца с собой взяли. Думали в кафе зайти - но зачем лишнее тратиться?
      - Конечно! - одобрил хозяин.- Я туда не хожу. За скатерти их платить? Они не чище наших. Эй, Марсель! - позвал он жену.- Гости у нас. Сыр тащи. У нас сыр свой,- похвастался он.- Настоящий козий.
      Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.
      - Сыра нет больше. А что за гости еще?
      - Приехали из "Юманите". По поводу шума.
      - Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого не было. Сыра нет, и баста.
      - Да нам его и не надо,- сказал Андре.- Может, пойдем с бутылками да колбасой - куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.
      - Зачем? - спросил недогадливый хозяин.- С ней ясно, а к аэродрому на кой?
      - Послушаем, как гудит,- сказал Андре.- У меня правило - пишу только то, что сам видел и слышал.
      - А вот это правильно! - одобрил тот.- Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не привечаешь, мы другую найдем! - и, подмигнув гостям, повел их в окрестности аэродрома.
      Он оказался небольшим и, видно, и в самом деле предназначенным для осмотра и починки того, что можно было сделать на месте без завоза в ремонтные ангары. Андре расспросил рабкора о числе предполагаемых сотрудников (чтоб знать, скольким среди обслуживающего персонала угрожает глухота), о численности охраны (для той же цели) и о марках или, поскольку хозяин был несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов (для уточнения технических подробностей),- все это он записывал в блокноте одному ему понятными значками и буквенными сокращениями. Колбаса была съедена, вино, которого всегда мало, выпито - возник соблазн сбегать за второй бутылкой, уже местной, но от этого их удержала благоразумная Рене: пришла, по ее мнению, пора прощаться. Хозяин за время знакомства сдружился с газетчиком и обещал, что будет писать и дальше: раз все так весело кончается.
      Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.
      - Мы в отель,- сказал Андре.- Есть у вас гостиница?
      - Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?
      - Не надо,- отсоветовал Андре.- Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это ни к чему. Может, не выйдет ничего с письмом, а разговор пойдет, что жаловался, корреспонденты приезжали, а ты их у себя принял. Что раньше времени на рожон лезть? - И хозяин осекся, замолк, признал справедливость его слов.- Лучше скажи всем, что к тебе парочка из Парижа приезжала старого знакомого сын с девушкой, от него привет тебе передавал, выпили слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично под одной крышей спать.
      - Да я и вижу, что она строгая,- согласился рабкор, совершенно им обмороченный.- Ни слова за все время не сказала.
      - Она практикантка,- сказал Андре.- Со мной в газете работает. Пока только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим...
      Хозяин вызвался проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.
      - Со всем этим осторожней надо быть,- разъяснял Андре спутнице.- Хорошо этот парень ничего не понял и никогда не заподозрит. А могут и сообразить, что к чему. Недавно один в контрразведку пошел: что это за вопросы ему задавали, которые не профсоюзы должны интересовать, а чужую разведку,- и глянул многозначительно.- Свой, между прочим, парень - коммунист и профсоюзник.- Он обождал минуту, сменил неприятный разговор: - Теперь ты видела, что к чему. Мне Робер говорил, тебе скучно на легальной работе и тебя интересует что-нибудь живое и рискованное.- ("Когда успел?"- подивилась Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.)- Так-то ты подходишь нам по всем статьям: мы о тебе навели справки - и о выставке той и до нее - об истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов...
      Рене была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и ничего похожего ему не говорила. Она еще не знала, чем будет заниматься в жизни, но такое ей и в голову не приходило. Но она ничего не сказала и не опровергла слов отца - предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.
      - Прежде всего скажи, в каких ты отношениях с Дорио? - Андре поглядел на нее испытующе и исподлобья.- Ее в который раз уже об этом спрашивали, и эти вопросы набили ей оскомину.- Что ты о нем думаешь? - спросил он, потому что она медлила с ответом.
      - Это так важно?.. Думаю, хороший организатор. Бузотер - но это тоже необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут - я это сама видела.
      Он кивнул:
      - Это все так. С виду, во всяком случае... Но у нас есть сведения, что он связан с полицией...- и глянул украдкой.- Поэтому если хочешь иметь дело с нами, надо с самого начала с ним определиться.
      - С ним все просто,- сказала она спокойно и взвешенно.- У меня с ним нет никаких отношений. Кроме самых обычных.
      - Это так? - на всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших уверений, но она смолчала, давая понять, что нет смысла спрашивать ее о чем-либо дважды, и он вынужден был этим удовольствоваться: - Если так, то будем считать вопрос исчерпанным.
      - А что вообще происходит в партии? - спросила Рене, и слова эти, несмотря на видимую беспечность, прозвучали глухо и серьезно.- Я спрашивала у отца, но этот вопрос, наверно, не для него. Какое место у нас занимают русские?
      Андре был готов к ответу и все же замешкался.
      - Этот вопрос многие задают, Рене, но мало кто знает, как на него ответить... Дело в том, что французы сами революции не сделают.- Он поднял с дороги хворостинку и начал махать ею, как лектор указкой, помогая себе в рассуждениях.- Не сделают, потому что слеплены из другого теста. Считают, что свое и так возьмут и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к войне идет. В ней надо будет воевать, а не отсиживаться дома. Мы стали на сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и надо помогать им, пока не поздно. Пока их все скопом не затравили. И отец твой так думает - только не хочет при этом свою независимость потерять: денег, видите ли, брать не хочет и этим сразу всем делается подозрителен. Независимые не нужны никому - да и как без денег заниматься нашими делами? Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может быть, больше, чем другие... Ладно, хватит о нем: мы-то как раз его любим за бескорыстие... Если забыть, конечно, про его необязательность,- припомнил он.- Тут он не имеет себе равных. Может назначить встречу и уехать куда-нибудь в Прованс с новой пассией. Для начальства нет ничего хуже - нам они еще разрешают с ним дело иметь, а сами не хотят и знаться... Теперь о русских. Они просят у нас военные сведения - мы их даем: надо быть до конца честными - воевать-то в первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а те ждать, когда им каштаны из огня вынесут... Они, конечно, тоже не сахар русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали - за это и денег дадут и поддержат кого не надо. Дорио ведет под шумок переговоры с правыми, с фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой же, а они у них сейчас чуть ли не фавориты. Потому что новые: прежних Каменев и Зиновьев поддерживали, они теперь в Союзе первые враги и оппортунисты, и их люди, стало быть, на подозрении.
      - И что делать? - спросила Рене.
      - Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей. У нас сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис: Морис легальный аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли, обменялись для большей надежности - чуть ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе... Трудно понять?