История моей матери

      - Я много что прочла. Целые дни читала.
      Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких, а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.
      - Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих огородах полют? Я сто лет этим не занимался. И в детстве, помню, безбожно отлынивал.
      - У меня бабушка огородом занималась.
      - Да?..- Месье Пишо знал о ее простом происхождении и о том, что она будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться на эту тему: в лицее считали дурном тоном говорить о денежном положении учениц (хотя постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И что же ты любишь больше всего? Какие книги, я имею в виду.
      - Трагедии. Что-нибудь героическое.
      Ответы ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно и почти насмешливо. Класс принял их поэтому за скрытую издевку и одобрительно заерзал на стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.
      - А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.
      - Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.
      Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и водят его за нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей степени чинно и благообразно - он решил ничего не заметить, но отступить в тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.
      - А я вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они хохочут. Так ведь, Селеста?.. Где она?..- Он снова поискал по рядам, нашел союзницу, неудачно прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон какая за лето вымахала!
      Это была фамильярность, непозволительная даже для шута, которого он сейчас разыгрывал. Селеста возразила:
      - Не вымахала, а выросла, месье Пишо.
      - Какая разница? Это синонимы.
      - Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.
      - И дальше?..- но Селеста оставила без внимания новую скабрезность и пренебрежительно отмолчалась. Это была рослая, преждевременно созревшая блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на отпор, на мелкие неприятности.
      - Ладно. И здесь не нашел сочувствия.- И снова оборотился к Рене, по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про бездны Паскаля говорила? На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они ж, небось, не знают. Хотя проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?
      Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.
      - Своими словами рассказать?
      - А чьими же?
      - Паскаля. Лучше все равно не скажешь,- и стала читать нараспев, вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь тростник, слабейшее из созданий, но это тростник мыслящий. Чтобы уничтожить его, не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть Вселенная уничтожит его человек все равно выше ее, потому что знает, что расстается с ней и что слабее ее, а она этого не знает..."
      - Про тростник - хорошо. Они должны это знать, но все равно полезно лишний раз послушать. Наизусть шпарит,- сказал он классу с видимым удовольствием.
      - Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.
      - Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай теперь про бездны.
      - Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.
      - Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?
      - Сейчас скажу... Рассуждение про тростник кончается словами: "Итак, все наше достоинство - в способности думать. Только мысль возвышает нас, а не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить верно в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.
      - Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо известной ему мыслью,- в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал всю таящуюся в этих словах пропасть сомнения, и это-то и вызывало в нем удовольствие, которым он не мог поделиться со своими слушательницами.- А бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он ее, потому что был нетерпелив и непоседлив.
      - В том, что человек должен, но не может мыслить правильно. Так он сам пишет в отрывке о двух безднах.- Рене поглядела на него с особой проницательностью и стала, приблизительно уже, читать на память Паскаля: Перед нами две бесконечности. Одна огромно большая, другая беспредельно малая. Человек находится между ними, между двумя крайностями. Он может наблюдать и понимать только то, что окружает его и лежит перед его глазами, что близко ему размерами. Середина - наш удел, нам не дано преступить границ, предназначенных нам природой. С одной стороны, все достоинство в мысли, с другой - не познать непознаваемое. Где выход? Нет выхода,- с грустным разумением сообщила она ему и снова прочла на память: "Начни человек с самого себя, он бы понял, что ему не дано выйти за собственные границы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое?.."
      - "Чтобы часть познала целое!" - вскричал учитель.- И опять наизусть! Это дословное цитирование в особенности вывело его из себя: взволновало его заскорузлое сердце - вместе с дрожащими струнами ее голоса.- Все! Я тебе за год вперед отлично ставлю - только не читай нам больше всего этого!
      - Почему? - возразила Селеста, которой и Паскаль, и Рене понравились.-Можно и почитать. Хоть знать будем.
      - Видишь, еще и помогать мне будешь,- сказал Пишо - уже потише.- Ты, небось, преподавателем литературы хочешь стать?
      - Почему? - Рене не думала о таком будущем.
      - А кем ты еще можешь быть? - с неожиданной сухостью спросил он.- С такими восторгами и с таким происхождением?.. "Человек должен, но не может мыслить правильно." Этим обычно кончают жизнь, а ты, Рене Марсо, ее начинаешь. Хорошо, если преподавателем литературы станешь. Иначе добром это не кончится...
      После урока девушки обступили Рене, сидевшую до этого особняком на отдельной парте.
      - Ловко ты его поддела,- похвалила Селеста, одобрительно глядя на нее.-В лужу посадила. Он сам Паскаля не знает - если и знал когда, то забыл давно. Пыжится, а толку мало.
      - Мы его не любим,- подтвердила и другая, Пьеретта.- А я про Паскаля ничего не слышала. Надо почитать будет. У меня дома должен быть. У родителей целый шкаф литературы. Только не читают.
      - Нужно правильно мыслить,- протянула третья, Летиция: она на следующем уроке пересела к Рене, чтоб рассказать ей о своей любви к мальчику, который старше ее: все остальные об этом слышали.- А как тут мыслить, когда в голову целый день одно и то же лезет.
      - И что тебе в голову лезет? - Пьеретта прекрасно знала, что именно, но решила познакомить ее таким образом с новенькой.
      - Пьер, конечно! - Летиции был настолько приятен предмет разговора, что она готова была говорить о нем с утра до вечера.
      - Как вы целуетесь?
      - Если бы! Я бы не против. Хуже в тыщу раз!..- И поскольку все ждали, поведала: - Как он после меня к другим женщинам идет. К нехорошим.
      - К проституткам, что ль? - Селеста любила называть вещи своими именами.- Да он сдрейфит сто раз, прежде чем подойдет к такой.
      - А ты откуда знаешь? - ревниво спросила та.
      - Что ж я, его не видела? Смотрела, как вы возле школы стояли. Он сюда-то боится войти - не то что в бордель.
      - Куда?! Ой какие ты слова говоришь! - скривилась та.- Теперь только о нем думать и буду!
      - Нашли что обсуждать,- сказала Пьеретта, не глядя на Рене и уже не скрывая иронии.- Тебе сказано: думай правильно - в этом твое счастье.
      - Для счастья, положим, маловато,- признала Селеста.- Думай не думай, а если денег нет, ничего хорошего не надумаешь.
      - Да и кто решать будет,- сказала четвертая, самая разумная из них и самая рассудительная,- правильно я думаю или нет? Если месье Пишо только.
      - Для этого учиться надо,- полушутя-полусерьезно возразила Рене.-Книжки читать.- Девушки потупились и примолкли.- Я сюда учиться пришла,-сказала Рене с вызовом, будто кто-то оспаривал у нее это право.
      - Все сюда для этого пришли,- возразила Селеста.- Что тут еще делать? А другая, до того не проронившая ни слова, спросила невпопад, или у нее это вырвалось:
      - Зачем тебе это? Бедная, что ли?
      Ее одернули, подруги обменялись с ней выразительными взглядами, ничего вслух не сказали, но взгляды их были красноречивее, чем ее случайная обмолвка...
      8
      Дома успехи ее были приняты с гордостью, хотя и без излишнего восторга. Родители промолчали, когда она объявила им о поступлении в лицей: дочь уходила в чужие, неведомые края, и у них не находилось слов ей в напутствие. Жоржетта подошла, правда, пару раз к новым учебникам, взяла их с осторожностью и даже опаской, будто они вышли из-под другого печатного станка, нежели прежние, открыла, попробовала вчитаться, отложила эту затею. Жан вообще не брал книг в руки - этот торчал после работы в кафе и на улице, был на людях, там говорил и слушал, и ему не нужно было ничего другого.
      Он продолжал брать Рене на свои cходки - называл ее теперь "моей падчерицей-лицеисткой". Жоржетта была этим недовольна. Вначале она, по обыкновению своему, молчала - только неприязненно супилась, затем не выдержала:
      - Может, ты оставишь ее в покое? Она еще уроков не выучила.
      - Да у нас сегодня ничего не будет. Обсудим только план работы на год. И бутылочку раздавим.- Жан почувствовал себя виноватым и попытался таким образом отшутиться. Жоржетта не поняла, вспыхнула:
      - Ей и пить с вами?
      - Да ты что, мать?! - искренне удивился он.- Что ты говоришь вообще? Мне бумагу надо завтра отослать. А я строки не могу сочинить. Говорить пожалуйста, хоть с утра до вечера, а писать - баста, тормоз... Пусть сама решает, идти или нет,- сказал он затем, не желая брать на себя всю полноту ответственности.- Она уже взрослая.
      - Я хожу туда не потому, что меня Жан зовет,- сказала Рене матери, и та уставилась на нее в недоумении.- Я тоже считаю, что за права рабочих нужно бороться.
      - Видишь, как мы ее распропагандировали! - обрадовался отчим.- Она вообще молодец - я ее недооценивал...
      Матери это все не понравилось, но она, будучи самолюбива и обидчива, больше в их дела не вмешивалась.
      Между тем Рене не только думала, что надо бороться за свои права, но и считала, что Жан и его приятели не спешат с этим: много говорят и мало делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось нетерпение, требующее поступков и не удовлетворяющееся словесами. Это и привело ее к событию, которое повлияло на все последующие в ее жизни. Поначалу оно представлялось незначительным, но так устроен белый свет, что наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные, наши действия. Всему причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому не принесшая в жизни счастья, и рано пробудившаяся любовь к ученому остроумию, к тому, что сами французы называют "bon mot", "бонмо", а мы их за это - "бонмотистами". Но главное было, конечно, что она перешла от слов к делу,- это была ступенька, поднявшая ее на новый пролет опасной и шаткой лестницы.
      Они возвращались как-то с отчимом домой после очередного заседания ячейки. Жан не успел в этот раз залить бушевавший в нем пожар любимым красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое...
      - Гляди! - возмутился он, увидев плакат на стене дома.- Опять приклеили! По ночам, что ль, стараются? Или пока мы в кафе сидим, прохлаждаемся? Хоть патрули на улицу выставляй. Увидел бы - руки оторвал, с их пасквилями вместе! - и, подойдя к стене, начал отдирать от нее плотно приклеенную афишу.
      Она изображала переползающего через границу коммуниста со звездочкой на ушанке и с ножом в зубах. Сверху были слова "Французская акция" - это была близкая к фашистам правая организация, угрожавшая таким образом перебежчикам из красного зарубежья. В Стене правых было немного, они не осмеливались выходить на улицы, но в Париже в некоторых кварталах подобными рисунками были заклеены целые улицы.
      - "Французская акция" - реакция,- загадочно произнесла Рене, глядя, как отчим рвет на куски содранную им со стены бумагу.
      - Что ты сказала? - вернувшись, спросил он, взбешенный и взбудораженный.- Видишь, как они это представляют?! Шпионы через границу с ножами в зубах переползают! Провокаторы! Натравливают на нас полицию! Хотя те сами хороши! Заодно с ними! Одна шайка-лейка!
      - Акция-реакция,- повторила Рене и объяснила: - Две буквы, а все меняют. Если приписать сбоку. Французская реакция получается.
      - Это точно! - невпопад согласился отчим.- Акционеры - они реакционеры и есть, одна лавочка!
      Но Рене уперлась. В воображении своем она уже превращала коммуниста с ножом в его партийного антипода - с помощью всего лишь двух букв алфавита. Да еще отчим как назло сказал:
      - Слушай, тут от меня требуют, чтоб я подростковую секцию при ячейке организовал! - Гнев словно взболтнул его память, и он глянул на нее просительно.- Составь список - я отправлю. Себя секретарем сделай - для блезиру. От них иначе не отделаешься.
      - Нехорошо обманывать.- Рене не хотелось начинать работу в партии с обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.
      - Да я понимаю! - с досадой сказал он.- Какие тут детские секции, когда взрослых раз-два и обчелся! Я Максу так и сказал - это тот, кто нас в департаменте ведет, а он: я сам в таком же положении, такой же ерундой занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации, а тем из Центрального комитета, а кто за ними, одному Анри известно - или кто у них там сейчас за главного. Меняются же все время. Понадобилось кому-то детей в наши дела впутывать: надо и их в революцию вовлекать. Здравый смысл терять начинаем. А что ты хочешь? Наверху те же бездари и чиновники... Есть у тебя кого в список включить?
      - Бернара если только.
      - Ну если только Бернара, плохо наше дело! - засмеялся он.- Революция, Рене, в опасности...
      Пока они шли домой, она окончательно надумала сколотить группу единомышленников и отметить ее рождение шуткой с плакатом: с самого начала задавая тон своей последующей партийной деятельности - тон иронической вольтерьянской насмешки над власть имущими и блестящего филологического изыска...
      Идея была хороша, но как всякая другая революционная затея едва не споткнулась о малое - об отсутствие средств и, главное, исполнителей.
      Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше ее: ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Это был задумчивый, угловатый подросток, ни с кем не водивший дружбы и словно застывший в ожидании. Он приходил на собрания ячейки, отсиживал здесь часы: словно отбывал повинность, помалкивал, а, если к нему обращались, поспешно кивал и немедленно соглашался, но так, что никто не знал, о чем он при этом думает. Вообще было неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном из немногих богатых домов Стена. Как-то они возвращались с Рене домой, и из его путаных и невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.
      Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась. Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать за входящими в дом, не покидая плиты и готовки пищи. Мать была на своем посту, Бернар - в смежной комнатке: он вышел оттуда неслышно и лишь спустя некоторое время, хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала, для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.
      - Никуда он не пойдет! - отрубила она, хотя Бернар к этому времени стоял рядом и мог бы сам собой распорядиться.- Что ты предлагаешь? Плакаты срывать? - и закрыла дверь в подъезд, чтоб, не приведи Господь, никто не услышал.
      - Не срывать, а переделать. Там приписать кое-что надо. Можно и не снимать, на месте оставить.- Рене была в шутливом настроении и хотела, чтоб другие отнеслись к делу так же.
      - За это, милая, оштрафовать могут! - осадила ее консьержка.- И в участок свести. А у меня денег на адвоката нет - вызволять его оттуда... И тебе это ни к чему. Ты, говорят, в лицей попала? - Она глянула на Рене с нескрываемой завистью.- Помогли, наверно?.. И тебя там по головке не погладят, если узнают. Тебе-то это зачем? - сказала она еще раз.- Ты, считай, уже устроена. Это мой балбес,- оборотилась она к неловко молчащему сыну,- никак не определится. Учиться дальше не может: мудрено слишком, а работы подходящей нет. Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не отправлю...
      Бернар все молчал: теперь достаточно красноречиво. Рене поняла, что для нелегальной работы он не годится. Она задала все-таки еще один вопрос:
      - А в списки секции его вводить? У нас при ячейке секция организуется.
      Бернар задумался над предложением, но ответила снова матушка:
      - В секцию можешь включить. В этом как раз ничего плохого. Пусть знают, что есть такой. Запиши и какое-нибудь место ему выдели.
      - Заместителем секретаря? - предложила Рене.
      - Можно заместителем! - Она повеселела.- Годится. Ответственность небольшая, а место видное. Если понадобится, найдут. Главное, чтоб в списках значился. В Сен-Дени вон в мэрии все красные. Может, и у нас будут. Чего нам бояться - верно, Бернар? Нам терять нечего...
      С Бернаром не вышло. Она не знала, к кому обратиться еще, и пустилась во все тяжкие: позвала алжирца Юсефа, за которого недавно заступилась. Тот, хоть и плохо говорил по-французски, сразу понял, о чем идет речь, и замахал руками, как мельница:
      - Я политикой не занимаюсь! Это ваше дело - французское. Меня с работы выгонят, если узнают. И меня и всю семью выселят!
      - Никто не узнает, Юсеф. Мы все ночью сделаем.
      - Ночью?! - еще больше перепугался он.- Чтоб меня полиция в участок забрала! Оттуда еще ни один араб не возвращался! Ты что? С тобой даже стоять опасно! Я тебя не знаю и ты меня не видела! - и огляделся по сторонам в поисках спасения. Он, по обыкновению своему, перебарщивал, но страх его был настоящий и не нуждался в особенном преувеличении.
      - В кафе ходишь? - Рене захотелось напомнить ему о недавно оказанной ею услуге.
      - В кафе больше не хожу. Мы теперь у себя кофе пьем. У нас один такое кофе варит - закачаешься! Только лицензии нет - для своих только. Ох опять проболтался! - спохватился он.- Не говори никому, а то такой штраф наложат ввек не расплатишься! - и убежал от нее не оглядываясь.
      И от него Рене ушла ни с чем. Обращаться было не к кому, и, как многие зашедшие в тупик люди, Рене невольно вспомнила не тех, с кем ее связывали дела, а тех, кто ей хоть немного, но нравился: так, когда прячутся от стражей порядка, ищут в старых записных книжках адреса бывших любовниц. Многие большие дела людей начинаются с любви - если не с большого чувства, то с его проблеска или тени. Она вспомнила Жака, который хоть и не ухаживал за ней по всем правилам искусства, но останавливался возле нее на улице, уделял ей внимание и был непрочь познакомиться поближе. Она не отвечала тогда на его авансы, но и не забыла их - с тем, чтобы теперь о них вспомнить. Со дня знаменитой лекции об Энгельсе прошло два года. Жак сильно изменился за это время, стал реже торчать на улице и не задерживался больше у каждой нарядной юбки - только оборачивался на ходу и провожал очередной собирающийся в складки колокол вдумчивым и пытливым взглядом. Рене повезло, она случайно встретилась с ним возле дома - через пару дней после визита к неприветливой консьержке и неудачной вербовки Юсефа.
      Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск, с черной широкой лентой, повязанной вокруг шеи вместо галстука, в полосатых щегольских брючках, в лакированных штиблетах - все это плохо шло к его простому скуластому лицу, ко времени дня да и к самой улице, с ее выстроившимися в ряд, как за подаянием, бедными обшарпанными домишками. Он кого-то ждал. Рене подошла первая.
      - Ты? - удивился он, будто не должен был встретить ее здесь, а ее рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему свойственно.- Акция-реакция. В общем прикипела ты к ним. А я тут недавно сидел с вашими.
      Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не знала и спросила невпопад:
      - За что?
      Он уклонился от прямого ответа:
      - Да прогулялся, понимаешь, где не надо,- и глянул выразительно.- На три дня задержали - отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я вот и иду. Думал: может, слинять, потом решил: нет у них ничего, чтоб засадить меня надолго. В следующий раз - другое дело. А ваши - шумный народ. Большая шишка от вас была, так они тот еще концерт устроили. И не ту баланду им дали и газет, видите ли, нету. Голодовку объявили, песни весь день как оглашенные пели, начальство вызывали - оно к ним бегало. Наши тихо сидят. Могут, конечно, и побузить, если надо, но если нет, то зачем? Сиди не рыпайся, а эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что тебе?
      - Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.
      Он не стал вдаваться в подробности.
      - Это тебе художник нужен.
      - Чтоб две буквы написать?
      - Буквы! У него кисточки должны быть, краски. Это тебе не Энгельса читать. Заплатят что-нибудь?
      Рене не была готова к этому самому простому на свете вопросу, но отвечала искренне и с большой долей вероятия:
      - Нет, наверно.
      - Ваши никогда не платят,- согласился он.- На халяву норовят. Сходи к Леону - может, согласится от нечего делать. Он в клоповнике на Людовике Четырнадцатом живет. Знаешь?
      - Нет.
      - Клоповника не знаешь? Что ж ты тогда знаешь вообще? А еще революцию делать хочешь,- и рассказал ей, как найти Леона.- Только им одним не обойдешься. Один писать буквы должен, двое на стреме стоять: один в одном конце улицы, другой в другом. Я б тебе дал кого-нибудь, да видишь, мне сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня - он все сделает.
      - А Филин кто?
      - Филина не знать?! - изумился Жак.- Да его пол-Парижа знает - не то что в Стене. На соседней улице он живет - его имя назови только, к тебе десять ребят подбегут, свяжут тебя с ним. А если я снова понадоблюсь, к Жозефине зайди: она в курсе, где я да что. Тоже вот - странная девушка, не перестаю удивляться. Пока все в порядке было, знать меня не хотела, как влип, так нате пожалуйста. Ты, говорит, пропадешь без меня совсем. Вы что: поэтому только с нами и связываетесь, что боитесь, пропадем мы без вас?..- и не дослушав ее ответа, направился к кому-то, кто ждал его в скромном уединении: видно, нужно было закончить кой-какие дела, прежде чем идти к фликам с повинною...
      Клоповником называли стоявший на улице Короля-Солнце деревянный флигель, маскирующийся штукатуркой под солидные каменные дома, высившиеся рядом. Внутри его была череда одинаковых комнат, глядевших узкими окнами на улицу и столь же узкими дверьми - на общий, шириной не больше метра, внутренний коридор с балюстрадкою. Раньше здесь была гостиница, пришедшая в упадок и в негодность и ставшая прибежищем разного рода неустроенных людей, никогда не платящих вовремя. Ожидание квартплаты, с одной стороны, и уклонение от нее, с другой, наполняли напряженную умственную и нравственную жизнь этого заведения. Из бывших номеров шел затхлый и тяжелый запах слежавшихся вещей и готовки на дешевом жиру - возможно, рыбьем. Рене спросила, где найти Леона. Женщина, указавшая ей дорогу, посмотрела на нее так, будто она шла на любовное свидание. Рене не стала обижаться: во-первых, она ни в чем не была повинна, а в таких случаях обида сносится легче, что бы моралисты ни говорили по этому поводу, во-вторых, было даже лучше, чтоб женщина осталась при своем мнении: Рене только этого и надо было. Позже, в расцвете лет и сил, когда она стала заниматься нелегальной деятельностью вполне профессионально, она поняла, что любовное прикрытие - самое верное и надежное из всех возможных. Трудно отличить одного конспиратора от другого: идя на тайные свидания, мы прячемся от людских глаз и ведем себя как подпольщики.
      Леон сидел один среди глухо зашторенной комнаты. И без того было темно, а он еще провалился в глубокое кресло, утонул в нем по самую голову. Когда она вошла и окликнула его, он не сразу дал о себе знать, а сначала выждал, потом привстал над спинкой кресла, отвел от окна край шторы. В комнату влился узкой полосой скупой дневной свет и прорисовал очертания широкой, просевшей мебели и жильца, худого и долговязого.
      - Садись - там стул при входе. Скинь, если на нем что есть, на пол: мать вечно все на него бросает. Будто другого места нет. И дверь шире открой. Хозяин уже приходил сегодня, прочитал мораль свою. По второму разу не пойдет: потому как без толку. Ты кто такая? Вроде знакомая, но присмотреться надо. Против света не видно...- и раскрыл шторы пошире, дав дорогу потоку света.
      Это был черноволосый юноша лет семнадцати, тонкий в кости, с одухотворенным, остановившимся лицом циника и мечтателя разом, с особой грацией в движениях, то растянутых, замедленных, то напротив - резких и прерывистых. Рене назвала себя. Он перебил, не дослушав:
      - Рене? Я тебя знаю. Ты в лицей попала.
      - Это важно?
      - А ты думала? Не каждый день случается. Можно сказать, предмет общей гордости. Матери теперь своим дочкам твердят: не все, мол, потеряно, учись глядишь, в люди выбьешься. Про парней уже не говорю: давно всем уши про тебя прожужжали...
      Не ясно было, говорит ли он всерьез или шутит - видно, то и другое вместе. Рене вернулась к цели своего визита:
      - Мне Жак посоветовал к тебе обратиться. У него неприятности сейчас. Поэтому сам не пришел.
      Леон глянул недоверчиво.
      - Жак с вашей улицы? Что у тебя с ним общего? Если не считать того, что он за всеми девушами ухлестывает. За тобой тоже?
      - Да нет.- Рене посмеялась такому предположению.- Я не по этому делу... Мне плакат один перерисовать нужно...- и поскольку Леон ничего из этого не понял, рассказала ему план операции.
      - И зачем тебе это? - он уразумел наконец, что ей нужно.- За кого ты вообще заступаешься?
      - За рабочих. Они за свою зарплату борются, а их шпионами и бандитами изображают. Это провокация. Надо проучить тех, кто это расклеил.
      - Вот ты как вопрос ставишь?..- Он мельком поглядел на нее.- Хозяева свиньи, конечно. Но ты думаешь, наш брат лучше? Такие же сволочи - может, даже хуже, потому как голодные. Я сначала, как ты, думал - по молодости, а теперь - шалишь, обхожусь без политики. Мне и одному хорошо, сам с собой разговариваю. Знаешь, чем я до тебя занимался?
      - Мечтал, наверно?
      - И рядом не попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю... Время слушал. Сидишь впотьмах, от всего отключаешься и время начинаешь слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся,-сказал он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов.- Часы тут ни при чем - это не от них тиканье. Может, сердце стучит в уши отдает, а мне кажется, что время... Не слушаешь его?
      - Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет. Оно тебе подчиняется, а не ты ему.
      - Жди! Подчиняется оно тебе! Оно тебя в обман вводит, а потом свое возьмет. Вперед убежит - или уйдет в сторону, так что ты его и не поймаешь... А вообще - тоска, конечно. А ты философ. Расскажи толком, что тебе надо. А еще лучше - плакат покажи.
      - Нет его. Был один - отчим порвал в клочья. В Стене их нет - в Париже зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.
      - Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?
      Рене набросала общие черты плаката.
      - Какой колер хоть? Цвет какой?
      - Не знаю. Бурый, наверно. Я его и минуты не видела. В темноте к тому же.
      - Это ж самое главное: какие краски с собой брать. По бурому белила хорошо идут. Подписать две буквы вверху?
      - Да. И "ре" с "акцент эгю" написать.
      - А это зачем?
      - Так положено. Надо все грамотно сделать. Чтоб видели, что и мы не лыком шиты.
      - Не лыком шиты,- повторил он и глянул мельком.- А веселее что-нибудь нельзя? Простому человеку наплевать на этот "акцент эгю". Сам в первый раз слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?
      - Дулю? - Рене не была готова к новшеству, но сердце ее было открыто всему толковому и разумному.- Но это трудно, наверно?
      - Трудно?! Да я тебе ее в два счета, одним росчерком пера изображу,- и Леон показал, как будет выглядеть растиражированная на плакатах фига.-Народу буквы ни к чему - им картинку подавай. Заплатишь хоть?
      - Нет, наверно,- повинилась Рене.- Может, удастся что-нибудь выбить, но не обещаю.
      - Хоть честно говоришь... Не знаю... Еще кто-нибудь будет? А то я только свою работу делать буду, а ведра с красками носить да на стреме стоять - это пусть другие.
      - Найду,- пообещала Рене.- Двоих хватит?
      Он глянул снисходительно и насмешливо.
      - Хватит. Поставят краску возле меня и за угол пойдут. А ты стоять смотреть будешь. За правописанием...- Рене встала, готовая идти дальше, за другими подельниками.- Не боишься? Как ты меня нашла хоть? В зверинце этом?
      - Женщина показала. Посмотрела на меня, будто...- и Рене недоговорила, застеснявшись.
      - Будто ты шлюха уличная? - бесстрашно выпалил он.- А у них другого в голове нет. Воображение напрочь отсутствует. Такая уж публика - голь перекатная. А ты за их счастье бороться хочешь. Ладно. Приходи, когда всю команду соберешь. А я пока время послушаю - что оно мне еще нашепчет...- и снова опустился в кресло, уткнулся в него по самые уши...