История моей матери

      Еще двух помощников она нашла у Филина. Она, как и посоветовал ей Жак, пошла на соседнюю улицу и обратилась там к первому встречному мальчишке. Тому было лет одиннадцать-двенадцать, у него были живые наблюдательные глаза; звали его, как выяснилось потом, Батистом; он держал за руку совсем уже крохотного малыша и просьбе ее нисколько не удивился.
      - От кого сказать?
      - От Жака. С улицы маршала Фоша.- Рене научилась уже ссылаться на отсутствующие авторитеты и пользоваться их заочной поддержкой.
      Батист кивнул и приказал своему подопечному:
      - Стой, не уходи никуда. Вчера ушел,- нажаловался он Рене.- На ярмарке были - я его три часа потом искал. Залез под карусель и заснул там. Хорошо под колеса не попал. Последи за ним. Его Люком звать...
      Он вернулся с Филином и еще одним парнем, стал в отдалении и снова взял за руку Люка, который, по его мнению, каждую минуту мог исчезнуть. Филин был одет по той же моде, что и Жак: бант на шее, лиловая рубашка навыпуск, узкие брючки, лакированные ботинки - все не к месту и не ко времени, как генеральский мундир, носимый везде и во всякое время суток и только в бою сменяемый на гимнастерку. Но если к Жаку эта одежда только прилипала и еще не пристала вплотную, то с этим франтом она срослась окончательно. Второй парень, крупный, неповоротливый, в светлой коричневой паре, гляделся важно и спесиво, но и у него это выражение лица сменялось просительным и даже заискивающим, когда он поворачивался к спутнику.
      - Помоги, Филин. Дай работу какую-нибудь. Без бабок сижу - совсем прожился. Девки все. Сосут как конфету. В кредит и слышать не хотят. Никаких грошей не хватает.
      - А ты их так бери,- сказал ему тот.- Что им платить вообще?
      Парень вспыхнул с досады:
      - Так это только ты можешь. Ты у нас каид. (Глава банды на французском жаргоне. Примеч. авт.) А я без них не могу. Мне они каждый день нужны, и не какие-нибудь, а покрасивше, поприличнее. Дай, Филин, что-нибудь подходящее. Я отработаю при нужде. Позовешь - разве я откажу когда?..
      Филин не отвечал: видно, точил на него зуб или набивал себе цену - как некий чиновник, который, как известно, ничто так не любит, как показать свою силу и унизить просителя. Вместо ответа он зорко оглядел улицу и нашел на ней Рене.
      - Это ты от Жака?..- В его взгляде было нечто оправдывающее его кличку: глаза его хоть и не были похожи на два круглых блюдца, но глядели столь же неотрывно и жестко, как у сравниваемой с ним птицы.- Как он там? - Он приветливо осклабился, в лице его появилось умело разыгранное тепло и участие. В воровском мире - точно так же как в бюрократическом (чтоб продолжить сравнение) - уважение к рекомендателю переносится на посыльного и здесь тоже не обходится без оказания необходимых почестей и произнесения любезностей.- У него неприятности? Ты ему скажи, мы поможем. В беде не оставим,- добавил он внушительно, обращаясь к публике сзади него, хотя там были только Батист с малышом да субъект в коричневом костюме, который слушал его рассеянно и был занят своими, далеко не радостными мыслями. Филин отметил эту невнимательность, запомнил ее и нарочито ласково обратился к Рене: - Что у тебя? Чем могу помочь?
      Рене рассказала, в который уже раз, про зловредный плакат и про борьбу с клеветниками и эксплуататорами рабочего класса. Филин слушал и не слушал в одно время.
      - На стреме, словом, постоять? - подытожил он, перебив ее.- А почему, зачем - этого не надо. Чем меньше будут знать, тем трудней потом сдать будет,- пояснил он, видя, что она совсем неопытна.- Ты работу хотел? оборотился он к парню в коричневом, который совсем уже рассеялся и глядел по сторонам, хотя и сохранял просительную позу.- Возьмись. Жак просит. А я по делам пойду,- и ушел стремительной походкой, похожий на птицу - уже не на увальня-филина, а журавля на длинных ногах-ножницах. У него было столько дел, что он решал их именно так, как большой начальник: по два, по три разом, закрывая одно другим и сталкивая двух просителей носом к носу.
      Если Филин слушал и не слушал Рене в одно время, то парень не слушал вовсе и пропустил мимо ушей все ею сказанное.
      - Что у тебя? - спросил он ее, обретая прежнюю важность и даже сановитость.
      - На стреме постоять.- Рене научилась воровской краткости.
      - На стреме? - Парень опешил от ее дерзости, но спросил все-таки: Сколько дашь?
      - Ничего, наверно,- беспечно отвечала та.- Может, у отчима выбью что-нибудь, но вряд ли.
      Парень оторопел вдвойне и воззрился на нее исподлобья. Так низко его еще не опускали.
      - Может, свечку подержать? Твоему отчиму?..- Он ругнулся про себя и двинулся восвояси. Батист, следивший за порядком в отсутствие Филина, напомнил ему:
      - Филин недоволен будет. Он не любит, когда не подчиняются.
      Парень остановился на полпути, подумал, признал справедливость его слов, обратился к Батисту:
      - Может, ты постоишь? Не мне же: меня за версту видно. Как телеграфный столб буду.
      - Можно, конечно,- покладисто согласился тот.- Но надо дать что-нибудь. У тебя девки, а у меня этот на руках,- и показал на Люка.
      Парень ругнулся, выудил из кармана серебряную монетку.
      - Последняя,- не то соврал, не то сказал правду он и ушел, бормоча ругательства. Батист припрятал денежку.
      - С Люком пойдете? - спросила его Рене.- Он не помешает?
      - Наоборот. Поможет только,- сказал Батист.- Будешь стоять с ним - на тебя никто не подумает. Верно, Лючок?
      - Верно,- прокартавил тот, и Рене так и не поняла, работают ли они вдвоем, в паре, или Люк и вправду - вольная птица...
      На дело пошли ночью. Вечером отсиживались в кафе, где Рене истратила на сэндвичи и пиво, которого не пила, некую накопленную ранее сумму, потом у Леона, где допивали уже не закусывая. Она сказала матери и отчиму, что едет к отцу, так что операцию скрыли даже от Жана. Действовать надо было в Париже, но в этом и заключалась соль замысла: врага настигали в его же логове. Можно было подъехать на автобусе, но Леон и Батист настояли на пешем переходе: разношерстная компания, да еще на последнем рейсе, могла задним числом привлечь к себе внимание специалистов. С той же конспиративной целью они прошли весь путь не главными улицами, а узкими переулками и задворками. Леон шел впереди крупным размашистым шагом свободного художника, ничем в жизни не стесняемого и не обремененного; за ним, соблюдая расстояние, катился Батист с ведрами в руке; далее, тоже на определенной дистанции, спешила Рене, таща за собой Люка. На площади у конечной станции автобуса было темно - глаза выколи, так что непонятно было, как можно исправить что-нибудь в плакатах, которых было тут великое множество: все стены были ими обклеены, но оказалось, что Леон обладал зрением кошки. Он без труда разглядел ползущих отовсюду бандитов с кинжалами в зубах: их было тут что тараканов в его гостинице - и принялся за дело с искусством и вдохновением истинного художника: клал последние штрихи и мазки на незаконченные творения и доводил их до совершенства. Батист подсовывал ему ведерко с краской и зорко следил за дальними и ближними подступами к площади; Рене была занята тем, что опекала Люка и была, как ей казалось, лишней в этой компании. Она не знала еще своего истинного назначения "подсадной утки", и выяснилось оно для нее самым неожиданным и драматическим образом.
      Она в очередной раз на всякий случай оглянулась и вдруг увидела за собой двух полицейских в форме, бесшумно выросших за ее спиною. Они тоже обладали кошачьим зрением.
      - Ты что тут делаешь? - спросил один.
      - Да не одна, а с пацаненком,- прибавил другой, зажигая спичку и освещая Люка.- Попрошайничаете? Сейчас в участок сведем. Чем занимаетесь тут?
      - Брата искала,- наугад и без колебаний соврала Рене: пошла по проторенному пути - так лгать всегда легче.- Такой увертливый. Сбежал с ярмарки, три часа искала. Заснул под каруселью...- и Люк не подвел ее, не ударил в грязь лицом, прошепелявил:
      - Голеву в колеса засунул. Хорошо не слямалась...
      Он не врал, говорил правду, но вышла хорошая поддержка ее лжи, которую она произнесла с неожиданной для себя легкостью. Полицейские засмеялись, спросили, где она живет, она отвечала, что рядом. Они вызвались проводить ее, она сказала, что хорошо знает квартал и остановилась отдохнуть после длительного перехода. Они откланялись и пошли дальше. Времени, которое они провели с ней, хватило с избытком для того, чтобы Леон и Батист отбежали на сотню метров и, устав от безделья, вернулись обратно. После их ухода они, уже без помех и препятствий, доделали свою работу с удвоенным рвением и задором: будто их вовсе не прерывали.
      Рене не умела благодарить и не делала этого. На обратном пути она спросила только, не хотят ли они, чтобы она включила их в список юношеской ячейки. Леон сказал, что ему в высшей степени наплевать на то, будет ли он где-либо значиться или нет, но если ей это нужно, она может располагать его добрым именем. Батист изъявил согласие: ему было лестно, что его имя хоть где-то да появится: пусть даже в черном списке - в его возрасте люди еще тщеславны. Только с Люком вышла заминка. У него не было ни адреса, ни даже имени. Люк была подпольная кличка, данная ему сердобольным Батистом: малыш с рождения жил на нелегальном положении...
      В лицее их проделка наделала много шума - особенно среди учителей, которые, неизвестно почему, интересуются политикой. Мэтр Пишо пришел в класс взбудораженный, взъерошенный: он ездил на автобусе, сошел на той самой конечной станции и с изумлением ознакомился с новой версией старого плаката, переползшего за ночь в чужой стан и перелицевавшего друзей в противников.
      - Кто-то ночью расстарался! - изумлялся он.- Да как!.. Фига - цветочек, а не кукиш! И что характерно, мерзавцы - акцент эгю над "ре" поставили! Нате вот вам, по всем правилам орфографии! Это кто-то из грамотных старался. Вот кого бы на чистую воду вывести! Кто-то ведь учил их или даже теперь учит чтоб они знаниями своими стены марали!
      Мэтр Пишо одной половиной своего мозга был вольнодумец и вольтерьянец, но с тем большим рвением и даже удовольствием вторая половина его, жесткая, косная и неуступчивая, хлестала по щекам первую: чтоб привести в чувство и в соответствие с реальностью...
      - Это кто-то из ваших постарался,- без стеснения сказала Селеста, подойдя к парте, за которой сидела Рене, и таким тоном, что та даже вздрогнула: не прознала ли она что-нибудь.
      - Почему наши? - выигрывая время, спросила она.
      - Не парижане же. У нас народ спокойный живет. Обеспеченный.
      - Да и мы не промах, сами-с-усами.- К Рене липли в последнее время такие обобщения.- Не бедствуем,- а Летиция, с которой она теперь сидела, сказала примирительно:
      - Это из Сен-Дени кто-нибудь. У них там красная коммуна. Скоро на Париж войной пойдут - как Сен-Антуанское предместье. А Стен при них так - с боку-припеку,- и Рене молча поблагодарила ее за поддержку, намеренную или случайную...
      9
      Но еще больше шуму наделала эта история в рядах комсомола и партии.
      Началось с того, что спустя день-другой Жан пришел домой позже обычного и рассказал по большому секрету, что в Париже кто-то перемалевал плакаты правых так, что они стали работать на красных. Руководство партии в восторге от этой затеи и ее исполнения, но не знает, кто за ней стоит - полагают, что кто-нибудь из Сен-Дени, потому что это их конец города и они склонны действовать на свой страх и риск, никого о том не оповещая. Жоржетты при разговоре, слава богу, не было: она готовила на кухне ужин, и Рене беспрепятственно поведала отчиму, чьих рук это дело, и приложила к сему список новоиспеченной юношеской секции, о которой Жан забыл и думать. Он изумился, не поверил, но она убедила его, рассказав подробности, которые невозможно выдумать. Отчим, не ожидавший от нее такой прыти, сильно озадачился и стал думать теперь над тем, как довести этот факт до сведения тех, кому это надо было знать, и утаить от всех прочих.
      - Матери не говори ничего,- предостерег он в первую очередь.- Она нас за это не похвалит...
      Он должен был сообщить о случившемся наверх по партийной инстанции: там горели желанием познакомиться с автором мистификации. Надо было отправляться в Сен-Дени, но отчим не захотел ехать сам и хвастать там подвигами падчерицы. В этом была бы какая-то излишняя родственность - к тому же он опасался, что Жоржетта пронюхает о его поездке и тогда он точно уж окажется в ее глазах виноватым. Поехал Ив. Он и в других подобных случаях служил связным между ячейкой и партийным руководством: Жан любил иметь дело с народом и, чем проще, тем лучше,- Ив, напротив, простых людей чурался и, будучи по натуре своей теоретиком, тяготел к мыслящей прослойке партии. Сам он пришел в восторг от случившегося и долго, с влажными от чувств глазами, смотрел на список из четырех (где Бернар совершенно незаслуженно числился на почетном втором месте). Он только пожурил Рене, с ласковой мягкостью в голосе: за то, что она взялась за дело одна, не посоветовавшись со старшими. Известно, однако, что наши недостатки - обратные стороны наших же достоинств: именно это своеволие и неосмотрительность и вызвали горячий отклик и безусловное одобрение обойденных ею старших товарищей - в самом деле, в кои-то веки внизу что-то сдвинулось, пришло в движение и чьими руками? Тех, кому от роду не было и шестнадцати.
      Ив и Рене поехали вдвоем в Сен-Дени, где их ждали. В Сен-Дени уже не первый год подряд на выборах побеждали коммунисты: это был оазис коммунизма в одном из предместий Парижа среди капиталистической в остальном Франции. Мэрия ими контролировалась, и коммунисты здесь сильно отличались от остальных членов французской компартии, еще не достигших власти и не испытавших ее чар и влияния: соприкосновение и общение с ней делает людей, как известно, с одной стороны, взрослее, с другой - циничнее. Секретарь комсомольской организации Сен-Дени занимал одну из комнат в мэрии (противники партии успели обвинить ее в том, что она использует нецелевым образом муниципальные помещения, на что партия отвечала, что занимается в них не политической, а культурной деятельностью, входящую в компетенцию мэрии). Секретарь по фамилии Фоше, курчавый парень лет двадцати пяти, с хитрыми, лукавыми глазами, всегда готовый на розыгрыш и на иносказание, встретил Рене весело и насмешливо:
      - Это та, что всем дулю показала? - спросил он Ива.- У нас от нее все в восторге. Дорио ее видеть хочет.- Дорио возглавлял коммунистов Сен-Дени и был восходящей звездой национального и даже мирового значения: его признавали в Коминтерне и побаивались в Политбюро Французской компартии.-Тут только об этой дуле и говорят. Предложили даже эмблему из нее сделать! - и засмеялся.
      - Для партии? - Ив в кругу близких друзей и единомышленников терял всякую бдительность и забывал идейную строгость - раз допускал такого рода промахи. Фоше воззрился на него с удивлением.
      - Ну уж! Для комсомола. Для партии - это чересчур. Да и для комсомола тоже...- И пояснил Рене: - Мы же власти добиваемся - представляешь: завоевали ее и что предлагаем рабочему классу? Такую эмблему? Лучше уж серп и молот.
      - Их всегда дать можно? - невинно спросила та.
      - Всегда,- эхом повторил тот и поглядел на нее с интересом.- Ты, я вижу, та еще штучка. Недаром дулю придумала. Она у тебя всегда в кармане?
      - Это не я придумала. Про дулю.- Рене решила раз и навсегда решить вопрос об авторстве и восстановить справедливость.
      - А кто же?
      - Леон.
      - А это кто?
      - Художник, который рисовал ее.
      - Любимая его тема? Он предложил, а ты взяла на вооружение. Значит, твоя идея. Наша задача - подбирать подобные перлы и пускать их в дело. Народ творит историю, но для нее нужны люди вроде нас с тобой, которые собирают идеи, как пчелы пыльцу с цветка, и претворяют затем в мед и сахар революции. Без этого она никогда не состоится. А сборщики эти, в свою очередь, должны быть собраны и сжаты в кулак - это и есть партия, которая живет народом и для него, но еще и является его руководителем...- и глянул выразительно, ставя точку в длинной тираде.- У тебя, Ив, дела какие-нибудь?
      Ив понял намек, поднялся.
      - Есть кое-что. Плакаты приехал забрать. Антимилитаристские.
      - Осторожней с этим. Что тебе предлагают?
      - "Руки прочь от Советской России".
      - Это можно. А то у нас один влип недавно. На плакате было написано: "Солдат, бросай оружие!", а это, оказывается, преступление: нельзя оружие на землю бросать - за это срок дать могут. И призыв к этому подстрекательство: тоже подсудное дело. Они ж только ждут к чему придраться. А "руки прочь" -пожалуйста. Хоть лапы. Хотя на лапы могут и среагировать. Оставляй Рене: пусть она Дорио дожидается. Пусть, вообще, осмотрится. Может, ей еще сидеть здесь придется. Сколько тебе?
      - Пятнадцать с половиной.
      - Еще полгода - и выбирать можно. А можно и теперь накинуть. Если, конечно, возражать не будешь...
      Ив ушел, и секретарь пригляделся к Рене:
      - Чем ты занимаешься хоть?
      - В лицее учусь. Здесь недалеко. Лицей Расина.
      - В лицее Расина?! - удивился он.- Как же тебя там терпят?
      - Они не знают, что я в ячейку хожу. Я в ней под фамилией Салью.
      - По отчиму? Это ты ловко придумала. Может, тебя с самого начала по нелегалке пустить? Раз у тебя это так хорошо с ней получается?.. Хотя для этого-то, конечно, рано... А с отчимом у тебя какие отношения?
      - Обычные.
      - Отчим твой из другого теста. Этот выше не подымется. Он из тех, кто хорош только в драке. Бузить, других на это подбивать, людей мутить - это они умеют, а после захвата власти неизбежно становятся в оппозицию. Не могут иначе. Это и в России так, и у нас: не те масштабы, а проблемы одинаковые. Для правления нужны совсем другие люди, чем для бузы. Вроде вашего Ива: гибкие, которых можно мять как проволоку.
      - Я думала, он упрямый.
      - Ив? Это он с виду такой - жесткий и несгибаемый. Когда с чужими дело имеет. А свои что угодно из него лепят. И ты тоже подойдешь,- подбодрил он ее.- Только по другой причине. Ты умная, все поймешь - такие тоже нужны... А остальных всех менять нужно - и друзей, и союзников, и попутчиков. В этом трагедия всякой революции...
      Как бы в подтверждение его слов в кабинет вошел еще один активист, круглый, покатистый, как колобок, и такой же лысый. Он был старше Фоше лет на десять, но это не сказывалось на их отношениях: это был союз равных. Пришедший подсел к столу - чтобы поделиться жгучей новостью, но из осторожности оглянулся на Рене.
      - Не стесняйся: свои,- сказал секретарь.- Это Рене, та, что по Парижу дулю расклеила.- Новоприбывший уставился на девушку с недоверчивой иронией.-Это Фишю, Рене. Я Фоше, он Фишю - запомнить несложно. Что у тебя там?
      Фишю повернулся к нему.
      - Любэ подрался с Фонтенем. Прямо на заседании комиссии.
      Секретарь удивился, но не преминул объяснить Рене:
      - Оба - наши советники в муниципалитете. Проходили по единому списку... Фигурально, надеюсь?
      - Какое там фигурально? Пришел бы я из-за этого! Прямо по фигуре: если в этом смысле, то фигурально. Глаз ему подбил - идет сюда жаловаться.
      - Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается.
      - Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения.
      Секретарь не обрадовался этому предпочтению.
      - Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть?
      - Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще?
      - Ладно. Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда в глаз бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там?
      Фишю скорчил гримасу, означавшую худшее.
      - Там все плохо. Ему на вид поставили. За утрату революционной бдительности.
      - За что?
      - За поездку в Будапешт. В фашистскую Венгрию. Сочли поездку политически неуместной.
      - Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался.
      - Не могут теперь найти протокол заседания. Он у них, оказывается, в черновике был... Ловушка. А теперь в "Юманите" статья будет.
      - Для этого и делалось.
      - Конечно!..
      Они помолчали, взвешивая факты и забыв на время о существовании девушки.
      - А зачем он поехал туда вообще? По большому счету?
      - Если по правде...- тут Фишю снова оглянулся на Рене: скорее по привычке, чем с опаской,- то венгерка приглянулась, с которой он в Москве познакомился,- и выразительно глянул на товарища.
      Тот кивнул: для него это не было новостью.
      - Венгерки красивыми бывают,- сказал он.- А бабы его погубят.
      - И деньги,- многозначительно прибавил другой: оба они, как два музыканта, разыгрывали концерт по известным им нотам, пропуская, для экономии, отдельные такты и целые фиоритуры.- Валюта.
      - А как, с другой стороны, без валюты в чужую страну ехать? - защитил друга Фоше.- Весь вопрос, сколько.
      - Много,- сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а показал на нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался.
      - Может, и нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На них тоже криминала хватает.
      - Куда? В наш "Независимый"? Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет национального органа печати - я давно ему это говорю. И потом - как это ты себе представляешь? На пять человек кляузу писать? Это значит на всю партию ополчаться. Им легко на одного всем скопом наваливаться: паршивая овца завелась, чистка рядов - это всегда убедительно и приветствуется. Закон улицы.
      - Кто стоит за всем этим?
      - Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро - этот трус всегда общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат.
      - А что Москва говорит?
      - Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и разбирайтесь. Что в высшей степени подозрительно и доказывает, что они в этом дерьме по самые уши. Если б правда были не в курсе, что само по себе невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли?
      Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов.
      - Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался.
      - Может, так, а может, уже взялись. Там на предупреждения время не тратят...- и Фишю поспешно встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий, ораторский по тембру и по постановке голос.- Фонтень идет! Разбирайся с ним - я все это уже слышал!..
      - Вот тоже - человек из прошлого,- успел сказать Фоше Рене в промежутке между двумя посетителями.- Был одним из основателей Компартии, а теперь куда деть не знаем. Сейчас будет про учредительный съезд рассказывать...- и переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив...
      В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом и глазами, мечущими молнии. Не говоря ни слова, он стал ходить взад-вперед по кабинету, оглядываясь то на Фоше, то на Рене, потом сел избычась, наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу:
      - Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну, я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела дня, на заседании комиссии муниципалитета, мне набьет морду кретин из моей же партии! Все! Это последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция!
      Секретарь постарался угомонить его:
      - Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины.
      Фонтень поглядел на него зло и косо.
      - Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья - те, кто голосовал за меня в прошлый раз и будут голосовать в следующий. И мы сообща решим, оставаться ли нам в одних рядах с этим гориллой или действовать самостоятельно. Пусть бедно, но в целости и сохранности! В тесном контакте с вами, конечно, но на безопасном расстоянии. Чтоб нам не били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет!
      Секретарь снова попытался его утихомирить:
      - Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно...
      Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво.
      - Вы, я вижу, все уже обсудили. И решение приняли. Поэтому ты такой хладнокровный.
      - Я, Фонтень, всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего вы поругались хоть?
      Фонтень замнулся в себе, мрачно опустил глаза, отвечал с горечью:
      - Мы не ругались. В этом-то все и дело, что я с ним не ругался. Я только напомнил ему о социалистических рабочих традициях, а он как услыхал о них, вскинулся как полоумный и подскочил ко мне с кулаками. Они у вас что звереют при одном упоминании о социализме? Нет, это вопрос решенный. Либо я - или, так скажем, мы - либо этот террорист. Надо положить конец безобразию... Я думаю, и вам не нужна сейчас лишняя свара,- прибавил он с неожиданным коварством и злорадством в голосе.- Учитывая ваше собственное положение. Если меня верно информировали о последнем заседании Политбюро! и резко вышел вон, по-прежнему кипя от злости и негодования, но еще и затевая новую интригу.
      - Пошел новость разносить,- проводил его секретарь.- Через час все только об этом говорить и будут, и уже ничего не уладишь и не погасишь. Сам себе яму роет.
      - А зачем Любэ драться полез? - Рене, как всегда, вступилась за слабейшего.- Драться нехорошо.
      - Да, конечно, нехорошо,- согласился секретарь.- Но это Любэ. Он с ходу в морду бьет. Он у нас охранной службой руководит. Знаешь такую?
      - Не знаю, но догадываюсь.
      - Вот и молодец. Чего не знаешь, о том надо догадываться: всего знать невозможно. На этом месте он хорош - надо было его там и оставить. Я говорил это Дорио, но Любэ, видишь ли, в советники захотелось. Чтоб жене его было что сказать соседям. Ему, конечно, врежут за это, и нам действительно ни к чему эта история - независимо от того, что о нас в Политбюро думают. Но Дорио Любэ не пожертвует. Он сам драться обожает. В демонстрациях вперед лезет и непременно в какую-нибудь потасовку ввязывается. Такой уж у него характер. У каждого политического деятеля свой облик. За это его и любят, в конце концов. Он десять раз в каталажках ночевал.
      - Всякий раз выпускают?
      - Выпускают, конечно. Фигура национальная. Известен всей Франции, да и за ее границами. Такого отпустят - во избежание неприятностей. Мелкую сошку могут оставить, срок ей влепить, а чтоб страдальца из Дорио делать, популярности ему набавлять? Пресса ведь сразу шуметь начинает... Ну что? Как тебе у нас? Сложно поначалу? Трудно разобраться?
      - Не очень. Не знаю только, что я на вашем месте делать буду.
      - Ты уже к моему месту примеряешься? - удивился он.
      - Вы ж сами сказали.
      - Сказал, но не всему же верить, Рене. Запомни это для начала. А еще точнее, ничего не бери на веру. Мы лично верим только Марксу и Ленину потому, что не были знакомы с ними. А если б были, то еще вопрос - может быть, тоже остерегались. Верить надо не людям, Рене, а идеям: эти не подведут. Тем более что их всегда на свой лад перекроить можно.
      - Я Дорио жду? - спросила она, покоробленная его цинизмом, к которому не успела еще привыкнуть.- Чего он хочет?
      - Посмотреть на тебя,- и глянул многозначительно.- Нам, Рене, нужны настоящие люди, а они на дороге не валяются, их искать надо. У него нюх на таких, он тебя учуял на расстоянии. А когда узнает, что ты в лицее учишься, вообще не отстанет. Любит умных и ученых: питает слабость к образованию. Сам-то он только курсы Коминтерна в Москве кончил - зато учился, говорят, блестяще. Его там на руках носили. Зиновьев про него сказал: наконец-то во Франции настоящий большевик появился. Знаешь, кто такой Зиновьев?
      - Нет.
      - А Мануильский? Товарищ Ману, как Фишю сказал?
      - Тоже нет.
      - Ну и не надо тебе пока. А то в лицее проболтаешься. Узнаешь, когда сюда придешь...
      Дорио оказался крупным массивным человеком с большим лобастым лицом и недоверчивыми крупными глазами: на первый взгляд неповоротливый, но исполненный внутренней силы, словно собранный в скрытую пружину. От него исходило некое излучение, вербующее ему новых сторонников и почитателей своего рода чувственный магнетизм, привораживающий к себе женские сердца и мужские взгляды. Он умел в два счета завести толпу на митингах, увлечь ее с собой на пикеты и заграждения и действительно был любим рабочими больше всего за то, что первый и без оглядки ввязывался в бой с полицией и вел себя при этом как уличный бретер или мушкетер эпохи Людовиков. По тому как он прошел и сел к столу, было видно, что и в эту минуту он невольно и по привычке взвешивает каждый шаг и вкладывает в него свой природный дар и приобретенное актерское искусство, чтобы опутать очередную жертву, заполучить ее в свои сети.
      - Это та девочка,- спросил он и взыскующе уставился на Рене,- что весь Париж плакатами обклеила?
      - Она,- сказал Фоше.- Не весь Париж, но она. И еще трое ребят с нею... Фонтень приходил.
      - Жаловаться? Это потом. Сначала это: это важнее,- и показал на Рене, от которой не отрывал пытливого взгляда, будто стремился влезть в ее душу.-И все четверо из юношеской ячейки? Говори, не смущайся.
      Рене и не думала стесняться.
      - Не совсем так. Сначала обклеили, потом в ячейку вступили.
      - Сначала сделали революцию, потом вступили в партию? - Дорио повеселел.- Это по-нашему. А кто они такие? Ребята твои.
      - Леон - художник, без работы сидит. А Батист с Люком уличные ребята. Гавроши.
      - А ты чем занимаешься?
      - Учусь в лицее Расина.
      - В лицее Расина? А дружишь с ними?
      - Нет. Только для этого познакомилась. Другие не хотели.
      - Еще бы! Кто этим заниматься будет? Для других каштаны из огня таскать. А кто познакомил тебя с ними?
      - Жак.
      - А это кто?
      - Был хороший парень. Теперь вор с нашей улицы.
      - Вор с нашей улицы. Замечательно.- Дорио получал видимое удовольствие от разговора.- Видишь? А ты мне про Фонтеня. Что такое Фонтень? Вчерашний день, и ничего больше. Ну хорошо, с теми ты только для "акции-реакции" познакомилась. А с Жаком-то у тебя другие отношения. Любовник, небось?
      - Да нет! - Рене посмеялась над его предположением.- Нравилась ему чуть-чуть. Ему многие нравятся.