Черный смерч

      — Кажется, нет.
      — Вы счастливый человек. Если бы не она, я бы никогда не обратился к Эдвину. Но обстоятельства таковы, что впору заложить душу сатане!
      — Слушайте, слушайте телеграмму: «Папа, я еду вместе с коммерческим агентом дедушки Гильбура в Индонезию». Имя Джима не упоминаю — не пустит.
      — Мистер Гильбур, я очень славный парень, но, к сожалению, мне этого никогда никто не говорит, а мистер Аллен Стронг считает меня опаснейшим агитатором, — шутливо заметил Джим.
      Через несколько минут радиограмма была вручена агенту для отправления.
      — Ответа, — сказала Бекки, — можно не ждать. Я обещала отцу обо всем писать и выполнила. Он так сейчас увлекается наукой, что ему не до меня. Мы готовы ехать!
      — Превосходно! — воскликнул Вильям Гильбур.
      Он сел за стол и отпечатал на машинке Стронгов ряд деловых писем, в том числе письмо миссионеру Скотту на Суматру. Потом он записал поручения Джиму и рассказал все подробности дела. Тут же он попросил не говорить никому ни слова о поездке, так как это коммерческий секрет. Он дал тысячу долларов и чек на две тысячи, попутно объяснив протестующей Бекки, что это не прогулка на деньги Бекки, а деловая поездка. Потом он поцеловал Бекки, пожал руку Джиму, пожелал им успеха и уехал.
      — Как я рада! — воскликнула Бекки. — Кроме Северной Америки и кусочка Бразилии, я еще не видела мира!
      — Боюсь, что на этот раз вам все же не удастся поехать, во всяком случае со мной, — предупредил Джим, сразу превратившийся из веселого парня, каким он был все это время, в непреклонного и строгого делового человека.
      — Это ваша очередная шутка? — Бекки рассердил тон Джима.
      Джим испытующе посмотрел в глаза Бекки и кивком головы позвал ее за собой. Он привел ее в сад.
      — Думаю, что здесь нас не подслушивают, — сказал он. — Вы умеете молчать, Бекки, в этом я убедился после встречи с Гаррисом. Помните пустыню и «Атлантиду»? Так вот, я еду в Индонезию не только по делу вашего деда. Это будет не увеселительная прогулка. Нет, это не для вас, Бекки!
      — А вдруг я хочу помочь индонезийским партизанам в их освободительной борьбе? — неожиданно сказала Бекки.
      — Вы шутите? — серьезно спросил Джим.
      — Конечно, шучу, господин враг кооперативной идеи! — Бекки рассмеялась и принялась упрашивать Джима взять ее с собой. Здесь были и обида, и гнев, и мольба, и напоминание о меткой стрельбе.
      Джим отрицательно качал головой.
      Они расстались холодно, едва ли не враждебно.

6

      Вильям Гильбур возвращался домой в еще худшем настроении, чем поехал. Он мчался на своем автомобиле со скоростью, от которой обычно отговаривал своих друзей, назвав ее «воротами в ад». Погруженный в свои мысли, он не замечал быстроты.
      Никто не согласился помочь ему. Будто весь мир сговорился против него. А что это было именно так, Гильбур окончательно убедился после встречи с «Сияющим Эдди». Он не переставал перебирать в памяти подробности этого разговора.
      Он происходил в кабинете Полларда, представлявшем собой нечто среднее между этнографическим музеем и современной телерадиотелефонной станцией. Гильбур и Поллард сидели друг против друга.
      — Ты должен быть с нами, Вилли, — сказал Поллард. — Как жаль, что тебе осталось четыре дня! Выпьем!
      — Почему четыре дня? Что касается выпивки, то я пью только помидорный сок, кока-кола, грейпфрут, ну иногда пиво, сидр…
      Гильбура вдруг ударил электрический ток. Он подпрыгнул в кресле, лицо его мучительно исказилось. Он вскрикнул, рванулся, снова рванулся изо всех сил и наконец выбежал на середину комнаты. Эдвин Поллард раздельно выкрикнул: «Ха-ха-ха!» — что должно было означать веселый смех.
      — Дурацкие шутки! — рассердился Гильбур.
      — У меня не только газеты, радио и кино, а даже электричество дрессирует людей!
      — Ты мог убить меня электрическим током!
      — Но не убил. Бери же этот бокал в виде томика Ницше, и выпьем за сверхамериканцев — граждан мира!
      — Я ведь не пью спиртного. — Гильбур опять дернулся всем телом. Выключи! — закричал он, почувствовав ток под ногами.
      — Выпьешь?
      Гильбур не отвечал. У него свело левую руку, скрючило все тело, и волосы стали дыбом.
      — Эд! — наконец простонал он и почувствовал, как ток отпустил ему ноги.
      — Ха! — опять воскликнул Поллард. — Попробуй мой новый коктейль «атомная бомба»!
      — Я прошу тебя, Эдвин…
      — Я трижды просил тебя… Очень просто… Берешь старый коньяк. Смотри. — Поллард отодвинул дубовую панель в стене, там были полки. Он что-то лил, сыпал, взбалтывал, приговаривая: — Это тебе не «Манхатен» и не «Мартини»… всякие там ягодки. Отжило. Вот! — Он налил темную жидкость в стеклянную модель атомной бомбы и подал Гильбуру: — Уговор: пей сразу. Потом он налил себе.
      — И больше никаких штучек?
      — Клянусь… если сразу…
      Гильбур быстро проглотил жидкость, ощутил странный толчок, почувствовал огонь в желудке, схватился за Полларда и вдруг увидел его далеко-далеко от себя и свои руки невероятно длинными.
      — Ха! — донесся возглас Полларда. Он положил на столе лист бумаги и сказал: — Напиши о своем согласии на предложение Дрэйка.
      Затем Гильбур ощутил невероятную легкость во всем теле и особую остроту восприятия. Голос Полларда прозвучал, как гудок парохода над ухом:
      — Вместо вишен кое-какие наркотики… А ну, пройдись!
      Гильбур двинулся, балансируя руками, но затем освоился. Шум в ушах исчез. Стены перестали шататься, и Поллард приобрел прежний рост и перестал вертеться, как пропеллер.
      — Почему мне осталось четыре дня? — спросил Гильбур.
      — Луи Дрэйк дал тебе десять дней на размышление. Когда ты был у «Пари на миллион», то есть у Сэма Пирсона, тебе оставалось уже только пять дней. Это было вчера. Сегодня, после посещения дочери Аллена Стронга, тебе остается четыре дня.
      — У меня к тебе дело!
      — Знаю, — сказал Поллард. — «Фитофтора специес». Хочешь просить у меня денег?
      — Я согласен на любой процент.
      — Я беру два процента в день, или шестьдесят процентов в месяц с ангела и сатаны, но тебе не дам ни цента, и никто не даст.
      — Почему?
      — Ты табу. Так сказал «Пари на миллион». Подчинись требованию Луи Дрэйка. Оставайся во главе фермерского союза, но командовать будет он.
      — Зачем? Я не понимаю.
      — Я тебе еще кое-что скажу, но если ты разболтаешь, что это сказал я, то несколько десятков миллионов газетных листков сделают твое имя пугалом. Пойми: коммунисты — сила. То, что мы кричим об их слабости, — сказки для бэби. Дело не в их атомной бомбе. Ты представляешь себе, что советские колхозы с каждым годом продолжают укрепляться, хотя мы и стараемся заставить своими военными приготовлениями Советский Союз тратить деньги не на большие стройки и мирные заводы, а на военные материалы?
      — Представляю.
      — Что будет?
      — Колхозники живут зажиточно, и единственно, чего они хотят, — это мира.
      — Не прикидывайся дурачком! Крестьяне и мелкие фермеры всего мира захотят точно так же жить зажиточно, как колхозники. А у нас миллионы безработных рабочих и разоренные фермеры бродят по дорогам и с надеждой смотрят на Советский Союз. Самый факт существования колхоза, существования советского строя подрывает наши устои.
      — А я тут при чем?
      — А ты организовал Кооперативное объединение фермеров. Об этом говорят во многих странах. Твое имя слишком разрекламировано, как автора земельного кооператива. Мы противопоставим Кооперативное объединение фермеров с частной собственностью на землю идее колхозов, слишком завладевших умами крестьян и фермеров. Урожай продуктов на ваших полях будет продаваться потребителям по ценам, указанным Луи Дрэйком, то есть более высоким.
      — А если я не захочу?
      — Это значит — ты подпишешь свой смертный приговор.
      — Я честный американец…
      — Честный американец?! — засмеялся Поллард. — Это национальная ограниченность, бред наших прабабушек! Мы граждане мира! Космополитизм моя религия, и мировое правительство монополистов — мой бог! Чтобы хорошо зарабатывать, мы должны командовать миром!
      — Я не собираюсь командовать! — сердито проворчал Гильбур.
      — Против кого ты поднимаешь руку? Воевать с королем сельского хозяйства — значит воевать с Мак-Манти. У нас еще много врагов — это конкуренты Мак-Манти. Но самый главный враг — это большевики. А тут еще ты путаешься под ногами… Может быть, ты хочешь узнать, как котируются консервные акции?
      Поллард подошел к телеграфному аппарату.
      — Тридцать девять, — сказал он. — Всего тридцать девять! Это значит, что ты и все Кооперативное объединение фермеров уже вылетели в трубу. Ясно?
      Вильям Гильбур поспешил к аппарату. Консервные акции действительно упали до 39.
      — Что же ты все-таки выбираешь? — спросил Поллард. — Богатство и славу сверхамериканца или судьбу красного, преследуемого ФБР?

7

      Через час по возвращении Гильбура домой к нему в усадьбу въехал большой черный легковой автомобиль. Вильям Гильбур лежал под платаном в гамаке. Услышав скрип гальки под ногами, он оглянулся и увидел двух мужчин, подходивших к нему, а неподалеку — черную машину с тремя незнакомцами, внимательно смотревшими в его сторону.
      Гильбур недовольно ответил на приветствие. Ему показалось, что одного он знает.
      — Мы, кажется, знакомы? — сухо спросил Гильбур.
      — Только по телефону. Я — Луи Дрэйк, президент и генеральный директор Синдиката пищевой индустрии. Я приехал за окончательным ответом.
      Гильбур встал:
      — Вы хотите, чтобы я продавал весь урожай со всех полей наших фермеров только через вас, мистер Дрэйк? Но тогда исчезнет основная функция нашего Кооперативного объединения, заключающаяся в кооперативном сбыте как защите от скупщиков, банков и прочих посредников. Я не согласен.
      — Вы социалист? — спросил Дрэйк.
      — Что вы! Я просто деловой человек и считаю лишними всяких посредников между товаропроизводителями и потребителями.
      — Синдикат пищевой индустрии должен командовать мировыми рынками. А вы своими низкими ценами взрываете деловую конъюнктуру! — с угрозой в голосе сказал Дрэйк. — Вы бьете нас по карману. Мы не потерпим этого! Я предлагаю вам следующее. Цены на урожай вашего Кооперативного объединения фермеров буду устанавливать я. Они будут несколько ниже синдикатских, но не слишком низки.
      — А разницу вы будете класть в свой карман? Я не согласен.
      — Нет, разницу будет получать ваше Кооперативное объединение фермеров.
      — Не пойму, чего же вы все-таки хотите? Чтобы мы стали вашим филиалом?
      — Отнюдь нет. Кооперативное объединение фермеров должно существовать самостоятельно. Вы будете по-прежнему возглавлять кооператив, но командовать им за вашей спиной буду я.
      — Зачем это вам нужно?
      — Об этом я скажу вам позже, если мы договоримся.
      — А если нет — убьете?
      — Вы нужны мне. Отвечу словами своего патрона: «Я не буду преследовать вас по суду и сажать в тюрьму, что займет слишком много времени, но я разорю вас, что гораздо быстрее и страшнее».
      — А вам известно, что я не выпустил ни одной акции и банки мне не страшны, поэтому меня трудно разорить?
      — Есть и другие средства.
      — Опять взорвете плотину и устроите пожар?
      — Есть и другие средства.
      — Прежде чем решать, я должен посоветоваться со всеми фермерами, членами общества.
      — Ни в коем случае! О моем посещении ни слова. Решайте сами. Я буду платить вам ежемесячно за работу председателя двадцать тысяч долларов. Позвоню через два дня на третий в десять утра.
      Посетители, не прощаясь, пошли к машине. Вильям Гильбур смотрел им вслед, пока машина не скрылась за деревьями, и снова лег в гамак.
      — Какое строгое лицо у говорившего с тобой! — сказала жена Гильбура подходя. — Как у пастора. Кто он?
      — А ты не заметила у него рогов, хвоста и когтей?
      — Нет… Ну, ты и скажешь! Он актер?
      — Из преисподней, на сцене жизни!
      Вильям Гильбур сел за обеденный стол, преисполненный твердого намерения бороться.
      Вечером он получил сообщение от агента Луи Дрэйка, что его сын, инженер в Чикаго, находится у гангстеров, и в случае несогласия Гильбура… он скоропостижно… Что именно скоропостижно, об этом агент многозначительно промолчал. Это же подтвердила телеграммой жена сына.
      Сегодня по дороге мимо фермы двигалось больше машин, чем обычно. Как правило, это были старые модели, по-видимому, собранные на автомобильных кладбищах. Это передвигались тысячи, десятки тысяч разоренных фермеров в поисках заработка. Многие заходили на ферму и спрашивали, нет ли работы.
      Жена Гильбура, которую он посвятил в свои дела, молча, с ужасом смотрела на изможденные лица просителей. Она отдала весь имеющийся в доме хлеб и молоко. Она не уговаривала Вильяма Гильбура смириться, она молча плакала и что-то шептала про себя. Гильбур знал, что она оплакивает сына. Все чаще и чаще взгляд его останавливался на жене.
      «И я стану одним из этих нищих фермеров… в лучшем случае. Кому от этого польза? Монополисты все равно проглотят всех мелких и средних фермеров», — то и дело твердил Гильбур, споря сам с собой и все чаще повторяя, что «придется уступить силе».
      — Я сделаюсь нищей, если ты захочешь, и буду прожить милостыню, сказала миссис Гильбур. — Но ты не убьешь мальчика, я тебя знаю!
      На третий день Гильбур с раннего утра нетерпеливо ждал телефонного звонка. В повседневной деловой спешке он не очень задумывался над своим отношением к взрослому сыну, давно уже отделившемуся и имевшему свою семью и свой бизнес. Но теперь, когда Гильбур мог его потерять, мысль о сыне не оставляла его. «Главное — спасти сына, а там я что-нибудь придумаю, чтобы спасти самостоятельность кооператива», — решил Гильбур, хотя и понимал в глубине души, что все это только оправдание предательства, на которое его вынудили и на которое он, Вильям Гильбур, считавший себя всю жизнь честным американцем, оказался способным.
      Дрэйк позвонил ровно в десять.
      — Я согласен! — поспешно сказал Гильбур откашливаясь. — Вы можете выпустить моего сына… Но я буду работать у вас при одном условии…
      — Рад, — прервал его Дрзйк. — Я всегда был уверен, что вы стопроцентный американец. Я позвоню в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, чтобы прекратили ваше дело.
      — Мое дело? Впервые об этом слышу, — отозвался Гильбур.
      — Сегодня узнали бы… Итак, чего вы хотите?
      — Я хочу, чтобы мои заместители Фишер и Стерлинг оставались по-прежнему моими заместителями.
      — Люди, требовавшие расправиться со мной? Это невозможно! — сказал Дрэйк. — Вчера они заболели «негритянской болезнью». Я дам вам новых заместителей. Что вы намерены делать в ближайшие дни?
      — Вы воду дадите?
      — Дам.
      — А консервные акции?
      — Теперь я хозяин. Будете хорошо работать — возвращу половину. После вашего согласия акции снова котируются по-прежнему. Ну, а вы?
      — Буду бороться с фитофторой.
      — Я бы на вашем месте поехал на открывающийся Всемирный конгресс по борьбе с вредителями и болезнями растений.
      — Мне фитофтора важнее.
      — Для борьбы с фитофторой я пришлю специалиста. Я бы на вашем месте познакомился с советской делегацией, во главе с профессором Сапегиным. С ним приедут три молодых специалиста. Я пригласил бы их к себе и узнал бы у них последние научные данные.
      — Значит, ехать?
      — Обязательно! С моим помощником.
      Гильбур недовольно поморщился, но вынужден был согласиться. В последнее время из-за его несогласия приключилось слишком много бед.
      — Алло! — вдруг закричал он в трубку. Дрэйк отозвался. — Дело прошлое, сказал Гильбур, — но я хочу задать вам несколько вопросов.
      — Задавайте, — снисходительно разрешил Дрэйк, очень довольный своей победой.
      — «Фитофтора специес» — это ваших рук дело?
      — Конечно!
      — А пожар, взрыв дамбы?
      — Тоже!
      — Об акциях я уже знаю… А преследование моего племянника Аллена Стронга?
      На этот вопрос Дрэйк не ответил.
      — Теперь все ясно, — заметил Гильбур.
      — Нет, вам еще не все ясно, — донесся насмешливый голос Дрэйка. — Это я организовал через миссионера Скотта продажу десяти тысяч тонн индонезийского риса и пяти тысяч тонн сахара. Но пусть это вас больше не волнует. Я купил этот рис и сахар здесь, через биржу. А вот если бы мы не договорились, Скотт отказался бы от продажи, а вы обязаны были бы заплатить очень крупную неустойку покупателю или доставить этот рис и сахар, купив его у меня втридорога.
      — Та-а-ак! — только и нашелся сказать потрясенный Гильбур, со страхом и ненавистью думая о паутине, опутавшей его кругом. Он решил, что надо срочно предупредить Джима через Бекки об отмене поручения к Скотту.
      — А когда они отпустят мальчика? — услышал он шепот жены.
      — А как сын? — поспешно спросил Гильбур.
      — Считайте, что он на свободе, — ответил Дрэйк и добавил: — до тех пор, пока вы будете пай-мальчиком, иначе… — Дрэйк замолчал.
      — Что иначе? — рассердился Гильбур, не терпевший угроз.
      — Вы ведь тоже не гарантированы от заболевания «негритянской болезнью», — ответил Дрэйк и повесил трубку.
      Гильбур швырнул трубку и, положив мозолистые руки на стол, устремил взгляд через окно на дорогу, где двигались фермеры-кочевники. Он вспомнил борьбу Бербанка, Стронга-отца, Стефансона и многих других, восставших против реакции, и стукнул кулаком по столу.
      — Ты поступил, как отец, — сказала жена, подходя к нему. Она быстро наклонилась и поцеловала руку Гильбура.
      — Не смей этого делать! — в ужасе закричал Гильбур, человек, в котором умирала совесть.

Глава XII
В гостях у «Святого дьявола»

1

      Океанский теплоход «Стар» держал путь к берегам Америки. В каюте первого класса помещалась советская делегация, направлявшаяся на Международный конгресс по борьбе с вредителями и болезнями растений.
      В этот послеобеденный час все четверо лежали в шезлонгах на верхней палубе и для практики говорили по-английски. Профессор Сапегин, стройный, пожилой мужчина среднего роста, с быстрыми карими глазами и небольшими, свисающими вниз усами, говорил об Америке с уверенностью человека, хорошо знающего подоплеку событий.
      Свежий океанский ветер обдувал его высокий лоб и трепал густые черные волосы, тронутые сединой. Привычным движением Сапегин время от времени приглаживал волосы и с удовольствием глубоко вдыхал солоноватый океанский воздух.
      Его сопровождали три молодых студента. Профессор, отдыхая после обеда, для практики задавал своим юным спутникам вопросы по-английски и требовал четкого ответа. Лучше всех говорил высокий темноволосый Роман. У младшего из спутников, Анатолия, хромало произношение. Невысокий, крепкий Егор, превосходно владевший немецким, чешским, польским, болгарским, узбекским, киргизским языками, по-английски говорил напряженно, хотя читал свободно даже научную литературу.
      Разговор велся урывками. Наконец Сапегин замолчал, очарованный океаном. Все безбрежное пространство было заполнено двигающимися синими глыбами. Кружевной слой пены дрожал, меняя свои узоры над проносившимися валами. Ни на одно мгновение цвет воды не оставался постоянным: синий переходил в голубой, бирюзовый, зеленый.
      Вспомнились Сапегину родные берега Черного моря. Вспомнились чудесные полотна Айвазовского — картины моря, которым по мастерству нет равных. Мысли профессора унеслись в прошлое. Давно ли его молодые помощники носили пионерские галстуки! Великое дело — привить с детских лет страсть к научной работе! Пусть они еще студенты, а все же и они уже известны как молодые ученые. Каждый из них имеет научные труды. Что касается Анатолия, с детства увлекавшегося «бабочками, мошками и жучками», он имеет уже одиннадцать научных работ. Пусть это пока небольшие статьи в несколько страничек, на узкую тему, в специальных журналах, но все же это — результат собственных научных наблюдений.
      Егор Смоленский был его приемным сыном. Он потерял родителей еще во время блокады Ленинграда. Случилось так, что, вылавливая из полыньи на Неве рыбу, оглушенную авиабомбой, он был ранен осколком и попал в госпиталь, где в это время лежал раненый Сапегин. Егор стал фронтовым воспитанником Сапегина и уехал с ним после госпиталя в часть. Юноша отличался хладнокровием, и сейчас он не обращал на любопытных пассажиров ни малейшего внимания. Его непокрытая белокурая голова ни на одно мгновение не повернулась ни к репортеру, ни к фотографу, увивавшимся возле них. Круглое веснушчатое лицо с коротким прямым носом, небольшими, чуть прищуренными серыми глазами и большим, массивным, слегка выдающимся вперед подбородком выражало спокойствие и уверенность. Прошло несколько лет со времени событий в Пчелином Городе на Ореховом Холме (так в детстве они называли одну из колхозных агролабораторий в Киргизии). Там они помогали превращать плодовые леса в лесосады. Егор стал волевым юношей с очень уравновешенным и твердым характером.
      Его любовь к охоте еще больше окрепла, но несколько изменила свое направление.
      Охота за новыми открытиями в науке — вот что сдружило всех троих: Егора, Анатолия и Романа.
      Долговязый Ромка стал стройным, высоким и красивым юношей с голубыми глазами и вьющимися темными волосами.
      На Егоре были серые брюки в полоску и голубая шелковая рубашка с короткими рукавами. Он был без галстука. На Романе был дорогой коричневый костюм с огненными полосками, бордовая шелковая сорочка с модным пестрым галстуком, а на голове красовалась не менее изысканная шляпа кофейного цвета. Между шезлонгами Егора и Романа стоял шахматный столик. Разговаривая с Сапегиным, они играли в шахматы.
      Слева от профессора сидел Анатолий Батов. Это был тонкий невысокий юноша. По натуре он был сдержан и замкнут и держался чуть-чуть напряженно, как обычно держатся очень скромные люди в толпе. Сейчас Анатолия смущали гулявшие на палубе пассажиры. Они беззастенчиво или со скрытым любопытством разглядывали советскую делегацию, привлекавшую всеобщее внимание.
      Батов всегда и во всем был подтянут: в этом был элемент своеобразного щегольства. Его волосы, гладко зачесанные назад, всегда были в порядке, так же как и подкрахмаленный воротничок, и превосходно отутюженный темный костюм, и темный, строгий галстук. Во всем Анатолий любил предельную точность. За выпуклыми очками в роговой оправе его большие темные глаза светились неистощимым любопытством. На коленях Анатолий Батов держал раскрытый американский научный журнал, успевая одновременно просматривать иллюстрации, беседовать и наблюдать за океаном и за пассажирами.
      Все трое, под руководством профессора Сапегина, составляли одну из групп советских ученых, помогавших немецкому народу сражаться с шестиногими врагами на полях Восточной Германии. Эти крылатые и ползающие сельскохозяйственные диверсанты были сброшены с американских самолетов. Трое юношей отличились в этой борьбе и как организаторы и как ученые. По окончании работы в Восточной Германии им всем предстояла длительная научная командировка в Китай, через Францию и Америку, а если удастся — с заездом в Индонезию и Индию для изучения очагов распространения вредителей.
      Советский Союз давно уже помогал соседним странам уничтожать вредных насекомых.
      Но гораздо больше толку было бы в том случае, если бы, например, истреблялась саранча не только в соседнем Иране, но уничтожались бы огромные очаги в Индии, откуда она тысячами прилетала на иранские поля. Эта командировка только подтвердила неизменную благожелательность Советского Союза.
      Приглашение на Международный конгресс было получено только восемь дней назад. Времени на сборы оставалось в обрез. Так как группа профессора Сапегина должна была все равно проезжать через Америку и профессор был назначен делегатом на конгресс, то молодым ученым было поручено помогать ему в работах конгресса.
      Сапегин снова и снова вспоминал все подробности биологических диверсий, совершаемых американскими монополистами…
      — Егор, а ну-ка, доложи нам по-английски, только негромко, историю биологической диверсии.
      Егор собирался сделать ход на шахматной доске. Он поставил фигуру обратно и начал так:
      — В Германской Демократической Республике первыми подняли тревогу по поводу американского самолета, сбросившего биологические бомбы, дорожный смотритель Генрих Веберт из Хозмара, а в районе Аммерна — станционные смотрители Альфонс Гросс и Готлиб Мейберг. Они созвали народ и нашли 9297 колорадских жуков. В открытые окна квартир, ресторанов, вокзалов залетали эти не виданные раньше здесь американские жуки с десятью черными полосками на желтовато-бурых надкрыльях. Их видели в водах рек и в морском прибое. Американские самолеты во множестве сбрасывали жуков и их красноватые личинки. Это была массированная бомбежка биологическими бомбами.
      После упорных боев биологическое наступление, предпринятое Комитетом двенадцати против Германской демократической республики, было отбито. Борьба немецкого народа за урожай, против организаторов голода была выиграна с братской помощью советских ученых, — закончил Егор.
      Сапегин сделал несколько стилистических замечаний, и молодые люди опять углубились в игру. Егор обдумывал ход, и это раздражало нетерпеливого Романа.
      — Пойдешь ли ты, наконец! — нетерпеливо сказал Роман.
      — Своевременно или несколько позже, — невозмутимо ответил Егор.
      Роман порывисто вскочил.
      — Когда сделаешь ход, позови! — возмущенно сказал он и направился к борту теплохода.
      По поводу его пылкости друзья сложили поговорку: «Роман хочет обогнать самого себя».
      Сапегин поморщился и шутливо вздохнул, осуждая поведение Романа.
      — Прошу, Роман! — негромко позвал он юношу, уже успевшего завязать разговор с незнакомой молодой женщиной у перил борта.
      Роман извинился перед дамой и подошел к профессору, избегая смотреть на Егора и шахматную доску.
      — Я был знаком с двумя певицами, — начал Сапегин, жестом руки приглашая Романа сесть. — Однажды на репетиции дирижер сделал одной из них замечание и попросил повторить арию. Певица вспыхнула, смерила дирижера презрительным взглядом, начала петь и опять сфальшивила. Дирижер остановил ее и попросил снова начать арию. Певица разобиделась, начала яростно спорить, но все же вынуждена была спеть и опять ошиблась. А когда дирижер попросил ее в третий раз повторить арию, она расплакалась от досады и наотрез отказалась петь.
      — А вторая? — спросил Роман, и ноздри его чуть дрогнули. Он уже понял намек.
      — Вторая, когда дирижер попросил ее спеть, спела первый раз с ошибками, но пела спокойно и старательно, без истерики и надрыва. И на третий раз ария ей удалась.
      — Я не истеричная певица! — обиженно сказал Роман. — Когда надо, я могу быть и сверхтерпеливым!
      При этих словах Егор и Анатолий весело переглянулись. Улыбнулся и Сапегин. Им хорошо был известен горячий, порывистый нрав Романа.
      — Хватит вам переглядываться! — вскипел Роман. — Ты, Егор, только потому и выигрываешь, что берешь меня измором!
      — Выдержку надо воспитывать на мелочах, — сказал Сапегин. — Она не должна зависеть от настроения. Ведь перестал же ты быть таким нетерпимым, яростным спорщиком, каким был в детстве!
      — Так ведь я уже взрослый, — снисходительно заметил Роман и улыбнулся, чтобы прекратить неприятный разговор.
      — Конечно, так, — согласился Сапегин, — но в Америке необходима не просто выдержка, а сверхособая выдержка. Я вас уже предупреждал и еще раз хочу предостеречь от возможных провокаций. Вы должны быть бдительны. Одно неосторожное слово — и любого из вас могут ложно обвинить в антиамериканской пропаганде, а то и подстрелить без всякого повода, как это было с одним из членов делегации Украинской ССР, прибывшим в Нью-Йорк на сессию Генеральной ассамблеи ООН. Наемные убийцы ранили его разрывной пулей в бедро. Власти свалили это покушение на гангстеров. Но мы-то с вами хорошо знаем, чью волю выполняют гангстеры. Поэтому — выдержка прежде всего. Так-то, Роман!
      — Мы уже говорили об этом между собой! — не без досады на «школьное поучение» отозвался Роман. — Мы обсудили все возможные случаи провокации. Нет, нас на мякине не проведешь! Стреляные!
      — Это где же вы «стреляные»? — шутливо прищурившись, но серьезным тоном спросил Сапегин.
      Роман покраснел и промолчал.

2

      — За что, собственно, этот Аллен Стронг получил премию? — приходя на выручку приятелю, спросил по-английски Егор и сделал ход конем.
      — Аллен Стронг? — поняв маневр Егора, спросил Сапегин и серьезно задумался. В этом вопросе для него самого было много неясного. — Я знаком с его научными работами. Это очень трудолюбивый и способный ученый. Я не знаю, что произошло, но его ассистент Арнольд Лифкен давно уже стал почему-то его начальником. Аллен Стронг — из числа заблуждающихся. Он считает себя жрецом чистой, надсоциальной науки и стремится быть аполитичным. Коммюнике о присуждении премии Аллену Стронгу — дымовая завеса. Только доверчивый простак может поверить в то, что американские «короли» заботятся о «сбережении сокровищ Солнца». Сами американцы пишут о том, что за три столетия в Америке уничтожено четыре пятых строевого леса. А за сорок лет — с 1908 года по наши дни — в стране истреблено больше половины оставшихся лесов. Вот это и есть империалистическое «сохранение сокровищ Солнца».
      — Может быть, премия — это маневр, филантропические штучки? подсказал Роман.
      — Вот поразительные контрасты! — сказал Анатолий Батов. — Мы выполняем великий сталинский план строительства оросительных каналов, чтобы превратить пустыни в цветущие оазисы и создать изобилие, а у них наоборот, все наоборот: сами люди создают пустыни!
      Роман вспомнил о недавно полученных письмах от однокурсников, проходивших практику в различных районах Советского Союза. Один писал из северного Крыма, где он работал в научно-исследовательской экспедиции, другие — из приволжских степей и из Каховки на Днепре. Везде советские люди переделывали лицо планеты. Старые почвы облагораживались трудом стахановцев, создавались заново. Роман рассказал о последних достижениях советской науки в области микроудобрений.