Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      7 декабря 1994
      Писателю Анатолию Злобину все еще удается издавать в Москве журнал "Русское богатство". А я, признаться, не верил в эту затею - в журнал одного автора. То есть в одном номере собраны некоторые сочинения самого Злобина, в другом - Владимира Войновича, и так далее. Какая-то мерещится тут подмена понятий.
      Как бы то ни было, № 2 (6) "Русского богатства" представляет собою сборник произведений Григория Померанца: мемуары, эссеистика, полемика разных лет - вернее, трех последних десятилетий. Тут и стихи его жены Зинаиды Миркиной.
      Григорий Померанц, как известно, ровесник Солженицына, и те же прошел университеты: фронт и лагерь. В шестидесятые и семидесятые годы создавал такие тексты и говорил такие речи... Никто их не печатал, конечно, зато все знали. Бесстрашное веселье последовательной мысли было в этой полуслепой машинописи. Слава Григория Померанца была потайная, но яркая.
      Теперь многое опубликовано, - и о Померанце редко думают и редко говорят. Усилия ГБ, подавившего Самиздат, не пропали все-таки даром: некоторых имен и людей как бы не стало.
      "В 1987-м люди просто не знали, кто я такой, и даже фамилию мою не умели грамотно написать, когда я записывался в прениях, и слова не давали (человеку с улицы)..."
      Он был и остался мастером обобщающих афоризмов. Он с читателем честен, как мало кто. Он весь виден и в этой книге, составленной неудачно, как бы из остатков, обрезков (модель "журнала"! бездействующая модель!). Это автопортрет благородного человека - храброго, умного, доброго.
      Но при этом ясно, что он сказал себе: смирись, гордый человек! - и смирился - не только с личной участью, но и с нашей общей судьбой. Роль ума в истории невелика, и вся надежда на личную добрую волю каждого из людей, но она, по определению, от нас не зависит, поэтому займемся самосовершенствованием.
      Возразить нечего - и незачем. Как я уже написал однажды: учение Толстого бессильно, потому что верно. Однако у Григория Померанца толстовство обходится без Толстого, - тот будто бы проповедовал слишком резко, слишком настойчиво: "Интуиция гения досталась разуму артиллерийского поручика". Людей надо склонять к добру ненавязчиво: скромным личным примером...
      Все это, наверное, неоспоримо, но читаешь с таким чувством... боязно сказать, разочарования, что ли? Умиротворенное мышление томительно.
      Как хотел бы я восхититься этой книгой, расхвалить ее. Сколь многим я, как и все интеллигенты моего поколения, обязан ее автору! Но хороши по-настоящему лишь отдельные фразы. Одною из них закончу:
      "Если нет позвоночника, нужна скорлупа. Но я за то, что позвоночник лучше и надо поддерживать позвоночных. Может быть, их со временем станет больше".
      Письмо VI
      15 декабря 1994
      В такие дни читать не хочется. Разве перечитывать, - но и это занятие бесконечно грустное. "Хаджи-Мурат" Толстого, "Наказанные народы" Некрича, "Ночевала тучка золотая" Приставкина... Литература ничего не значит, мысль о справедливости растворяется в имперском сознании без следа. Литераторам дозволяют поболтать на перемене между уроками военной географии, пока не пролетит с колокольчиком тяжеловооруженный ангел смерти: займите свои места!
      И опять все сначала: стратегические интересы требуют жертвовать населением ради территории - территория необходима, чтобы разместить войска, - войска нужны, чтобы охранять территории...
      Генеральская наука. Мнения нижних чинов никто не спрашивает.
      С какой это стати молодчага в лампасах прислушается к надорванному голосу давным-давно истлевшего унтер-офицера:
      Взгляни, наперсник сатаны,
      Самоотверженный убийца,
      На эти трупы, эти лица,
      Добычу яростной войны!
      Не зришь ли ты на них печати
      Перста невидимой руки,
      Запечатлевшей стон проклятий
      В устах страданья и тоски?..
      Это Александр Полежаев повествует о предыдущей (об одной из бесчисленных предыдущих) карательной экспедиции в Чечню. Война, как известно, продолжалась более полустолетия, угасла всего сто тридцать лет назад.
      Полежаев попал на Кавказ не по своей воле, добывал там (не добыл) офицерские эполеты, совесть его не страдала, он чувствовал себя так, словно попал в роман Фенимора Купера, и чеченцы были для него, как и для всех просвещенных современников, - те же индейцы: нехристи, дикари; отвергают самую передовую в мире идеологию и технический прогресс; как же не убивать их? Опять же стратегические интересы...
      Так что вообще-то Полежаев имел намерение воспеть. Но также хотел и блеснуть невыдуманными подробностями: не в тылу, дескать, сочинялось, не в обозе. От этого текст получался не совсем праздничный:
      В домах, по стогнам площадей,
      В изгибах улиц отдаленных
      Следы печальные смертей
      И груды тел окровавленных.
      Неумолимая рука
      Не знает строгого разбора:
      Она разит без приговора
      С невинной девой старика
      И беззащитного младенца;
      Ей ненавистна кровь чеченца,
      Христовой веры палача,
      И блещет лезвие меча!..
      Как видим, только в предпоследней строчке нашлось убедительное оправдание для действий ограниченного контингента захватчиков. Не будь ее пожалуй, цензура вмешалась бы (временный, то есть, информационный центр) - и была бы по-своему права: не слишком ли иного ужаса и жалости? Военнослужащий, называется, - кого жалеет? Неблагодарных басурман, даже не способных понять, что их убивают лишь для того, чтобы сделать полноправными субъектами.
      Государство тратит порох, свинец, молодые жизни собственных подданных, только бы дать этим горцам возможность хоть через сто лет отправиться на казенный счет в казахстанские степи, - а они не ценят своего счастья, нашего великодушия... разбойники!
      Но что поделать с этой литературой! Не умеет проникнуться интересами генералов и госбезопасности (стратегическими, разумеется). Знай горюет по пустякам: не о целостности территорий, а о девичьей косе: ну, прикончили наши храбрецы по ходу дела чеченскую девушку - и черную, в три грани, косу шутки ради шашкой снесли, - ну, бывает, - а вот поэту, видите ли, жаль девушку.
      Казалось бы, ясно, что красавица сама виновата: кто ей мешал добровольно отдаться русскому штыку, сделаться неотъемлемой, так сказать, россиянкой? А поэт - свое шепчет, слабак: больно ему, слабаку, смотреть на эту косу под ногами, в пыли, в крови:
      Оставь меня!.. Кого лелеет
      Украдкой нежная краса,
      Тому на сердце грусть навеет
      В три грани черная коса.
      Все равно никто ее не читает, литературу эту.
      Письмо VII
      10 января 1995
      Старый стиль - юлианский календарь - дает неисправным должникам благовидный предлог для небольшой отсрочки. Еще не поздно исполнить некоторые обещания, данные себе самому.
      Чуть ли не целый год я собирался - да все недосуг - похвалить как можно громче книжку, изданную С. - Петербургским университетом: А. Г. Булах, Н. Б. Абакумова. Каменное убранство главных улиц Ленинграда.
      Просто не знаю более утешительного сочинения. Это минералогия города, книга о веществе декора: о мраморах, гранитах, известняках, издали принимаемых нами за окаменевший воздух. Каждый фасад неторопливо рассмотрен словно бы в мощный телескоп:
      "Из-за слоя краски трудно определить естественный цвет песчаника на фасаде дома 106, где находится ресторан "Универсаль" Этим камнем выложена горизонтальная полоса над окнами второго этажа, отделяющая облицованную гранитом нижнюю часть дома от верхней, оштукатуренной. Поскольку плиты песчаника выкрашены в серый и темно-розовый цвета, можно предположить, что здесь были применены серый и красный песчаники. На высоту двух нижних этажей фасад облицован плитами из красного крупнозернистого гранита, похожего на валаамский с острова Сюскюянсари..."
      Бездна сведений, пропасть труда, какая-то неистовая тщательность придают самой этой книжке - оформленной, конечно же, нищенски - плотность и долговечность камня.
      Если господа генералы вздумают за какие-нибудь провинности нашего мэра поступить с Петербургом, как с городом Грозным, - иностранный турист или дальний потомок с такой книжкой в руках не потеряются среди развалин: по осколкам розового тивдийского мрамора или темно-красного бременского песчаника отыщет, где стоял Казанский собор, где - Публичная библиотека.
      Кстати, о генералах. Им я тоже в прошедшем году кое-что задолжал. Но сам с собою заключил как бы пари: вот подольше помолчу - и непременно кто-нибудь другой не выдержит - кто-нибудь с фамилией поблагонадежней; не может же быть, чтобы все образованные люди, все до единого, притворились, будто ни сном ни духом не ведают о так называемых романах Г. Климова: тиражи-то неимоверные, а библиотекари числят этого самого "Князя мира сего", а также "Имя мое легион" в первом десятке бестселлеров. Сам факт, откройся он в европейской стране, ужаснул бы общественное мнение: в худшие из средних веков не бывало текста, исполненного столь мрачной и столь похабной злобы... Короче, пари я проиграл.
      Не знаю, жив ли еще этот Климов. Американской разведке он якобы продался вскоре после войны, надо полагать - гэбэшником уже в чинах, так что немолод. Якобы занимался психологическими диверсиями. Пишет в технике промывания мозгов. Слог - хамский, уснащенный сальностями. Идея одна и вдалбливается читателю бесчисленными повторами на сотнях страниц: евреи - не люди, их существование представляет смертельную опасность для человечества, они активные носители абсолютного зла. На шикарно уродливой суперобложке дьяволы с шестиконечными звездами.
      - Причем тут генералы? - спрашиваете вы. - И кому какое дело до этого Климова? Порядочные люди подобных книг не читают. И вообще - что за сюжет в Рождественскую неделю?
      Отвечаю. Генералы притом, что оба романа Климова изданы "Воениздатом", то есть с ведома, а значит - по приказанию - военачальников и полководцев. Порядочные люди хоть и предпочитают детективы, но тоже имеют право и даже обязаны знать, на что расходуются их деньги, из так называемого оборонного бюджета. Что же до праздника... Он залит свежей кровью, закрашен враньем, и лично я думаю, что армия, руководимая любителями Климова, не в силах действовать менее бесчеловечно, менее бессовестно, менее бездарно.
      Письмо VIII
      24 января 1995
      Сказуемые воруют и убивают - конечно, не передают всего разнообразия нашей жизни. Если на контурной карте России вывести эти слова самыми крупными, как и следует, буквами, - все-таки в промежутках каждый, кроме покойного Карамзина, сумел бы уместить глаголы помельче: скажем, пьют, болеют и т. д. Не упустим словосочетания смотрят телевизор: Е. Т. Гайдар, упразднив очереди за продовольствием, высвободил миллиарды человеко-часов для наслаждения "Санта-Барбарой". На предложениях типа "Работают" или "Читают" настаивать не приходится, но все же без риска солгать пометим хоть на обороте карты, что упомянутые в них действия совершаются тоже. В частности, как ни странно, кое-кто пишет и кое-что издают.
      Жадные невежды книжное дело покидают (усекли, что понта нет и капитал отбеливается безупречней в других котлах), - а свирепые обкомовские лицемеры еще не вошли в прежнюю силу.
      И происходит небывалое: замечательные книги являются в свет прямо при жизни авторов.
      Александр Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России. Подзаголовок обозначает вроде бы научную тему, а на самом деле - сюжетный ход. Перед нами существенный фрагмент из истории европейской культуры, принявший очертания сюжетного романа. Изучается последовательность фактов, неизвестных и важных. Но при том какие страсти пылают! Какие характеры противоборствуют! Какие речи звучат!
      Пересказывать нельзя и не хочется, потому что потеряется самое удивительное - связность повествования, почти волшебно совпадающая с поступательным движением авторской мысли. Судьбы и концепции пересекаются в самых неожиданных точках, как если бы хронология повиновалась фантазии. А между тем все так просто, так неизбежно - или представляется неизбежным сегодня, отсюда... Обдумывая несколько гениальных метафор главного героя, прочие действующие лица испытывают ими жизнь - свою и других, - а на дворе двадцатый век, а над Европой - кровавый закат свободы, - и вот уже людей, чье бытие определялось их сознанием, бросают, улюлюкая, в небытие - так массы реализуют, не читая, метафоры гения: старый венский еврей догадался, что каждый живет в своем собственном аду, - а мы наш, мы новый ад построим, один на всех, и за ценой не постоим...
      Короче говоря, очень грустная книга - о любви, не побеждающей смерть, Сталину не понравилась бы.
      Ну, а "Сантименты" Тимура Кибирова - стихотворные шутовские поминки по другой культуре, воздвигнутой сталинскими соколами и ужами на костях персонажей предыдущего автора.
      В этой другой, зловонно-жизнерадостной так называемой культуре мы, нынешние взрослые, долго утешались эросом вполне возможного и отсутствием трагизма. В ней сознание в упор не видело бытия - личной судьбы никому не полагалось, - а типовая биография состояла из коммунального быта пополам с коллективной идеологией...
      Изобразить все это стихами - наверное, нелегко. Тимур Кибиров нашел ход мучительный. Вообразим, что земляного червя тошнит пройденными переваренными - километрами почвы: такая опустошающая тошнота до сладких слез изнеможения - в стихах Кибирова. Ужас в том, что человека рвет всей пошлостью прожитой жизни, - а ничего другого и не было или ему не досталось, - так что его рвет самой жизнью, а он не в силах свою жизнь не любить.
      ... Пахнет, Боже, сосновой смолою,
      Ближним боем да раной гнилой,
      Колбасой, колбасой, колбасою,
      Колбасой, все равно колбасой!
      Неподмытым общаговским блудом,
      И бензином в попутке ночной,
      Пахнет Родиной - чуешь ли? - чудом,
      Чудом, ладаном, вестью благой!..
      Неприятно читать, не правда ли? А жить?
      Письмо IX
      1 марта 1995
      Не в Европе холодно, и не в Италии темно, - зато про власть сказано в этой строфе Мандельштама все, что нужно. Однако ж попользуемся, пока дают, ограниченной свободой обесцененного слова, - ничего слаще этой морковки не будет.
      Итак, вот еще две книги, о которых стоило бы подумать, - но некогда и, главное, некому: ведь мы читаем как раз, чтобы не думать, а точней - чтобы не жить. Впрочем, и остальные действия совершаем с той же целью.
      Т. В. Петкевич. Жизнь - сапожок непарный. Воспоминания.
      Исаак Фильштинский. Мы шагаем под конвоем. Рассказы из лагерной жизни.
      Тираж первой книги - 15 тысяч, а второй - в пятнадцать раз меньше.
      Жанры тоже разные. "Жизнь - сапожок непарный" - самый настоящий роман. История романтической красавицы, судьба очарованной души. Неизбежный путь от неоправданно высокой самооценки - к еще более высокой, но оправданной, путь унижений и утрат. Мечта о взаимной страсти, основанной на взаимопонимании... Словом, эта проза - скорее для читательниц и от каких-нибудь Унесенных ветром или Поющих в терновнике отличается лишь тем, что автор не сочиняет, а вспоминает, - и еще тем, что все приключения Унесенных и Поющих выглядят игрой благовоспитанных девочек в дочки-матери как сравнишь их с ужасающим сюжетом Т. В. Петкевич. Потому что это тюремный, лагерный, каторжный сюжет.
      Исаака Фильштинского читать не так страшно. В лагере он никого не полюбил, и вообще старался не жить, а выжить, ничего не принимая близко к сердцу и не думая о себе, а только наблюдая за другими. Филолог, историк арабской литературы, собеседник знаменитых мертвецов другой цивилизации, он рассматривал каторгу как путешествие в реальность, как случай поближе узнать живых. Это удалось и даже пригодилось. Лаконичные новеллы Фильштинского изображают в лицах конец сороковых-роковых, а также начало пятидесятых несравненно ярче, чем вся советская литература означенного времени. Уплощенные страшным давлением, характеры выявляются в считанных словах и поступках полностью, судьбы предсказуемы: раб жалок, смешон, прост.
      Шумный успех ни той, ни другой книжке не угрожает. Есть что-то болезненное в боязливом равнодушии, с каким Россия отворачивается от любой правды о ГУЛАГе. Тут не просто бессознательное чувство вины (за то хотя бы, что питаемся плодами преступного прошлого - пусть горькими, а все-таки живем лишь благодаря тому, что другие, бесчисленные, погибли).
      И не только выгода негодяев, хотя бывшие палачи, доносчики, охранники составляют огромную часть населения и требуют льгот и почестей, полагающихся ветеранам войны и труда.
      И даже не предчувствие, что и нас ожидают эти врата, - а механизм исправен, только две буквы названия пришлось бы переменить...
      По-настоящему тяжело помнить, что лагерь - истинный образ нашей жизни, нашего отношения к так называемым общечеловеческим ценностям, оттого и произносим эти слова не иначе как с оттенком насмешки: нам ли не знать, что ничего подобного не существует. Мы привыкли смотреть на себя глазами рабовладельческого государства - как на лагерную пыль, как на пушечное мясо, - нам известно главное: что с человеком можно сделать все - и человек стерпит.
      Это тайное презрение к себе - вирус ГУЛАГа, и нам неохота и незачем читать о лагерях: знаем всё сами, молчи!
      ... Жизнь пошла по кругу, ее всю ничего не стоит пересказать цитатами из давным-давно прочитанных вещей. Вот первый попавшийся пример официальная военная сводка:
      "Бой близится к концу. Противник потерял меч. Копье его сломано. В ковре-самолете обнаружена моль, которая с невиданной быстротой уничтожает летные силы врага. Оторвавшись от своих баз, противник не может добыть нафталин и ловит моль, хлопая ладонями, что лишает его необходимой маневренности"...
      Это "Дракон", пьеса Шварца. Не в ней ли мы живем?
      Письмо X
      22 марта 1995
      Книжный магазин - единственное место, где нетрудно вообразить, будто проживаешь в цивилизованной стране. Иной раз такая бросится в глаза обложка - просто ахнешь про себя: послушайте! ведь если подобные книги выпускают - значит, это кому-нибудь нужно? значит, кто-то хочет, чтобы они были?
      В пятом, не то в шестом столетии некий византийский богослов, желая обеспечить своим сочинениям неприкосновенность и бессмертие, пожертвовал славой личного имени: приписал все четыре трактата и десяток посланий одному из учеников апостола Павла, мельком упомянутому в "Деяниях апостолов". (Это когда Павел проповедовал в афинском ареопаге: тезис о воскресении из мертвых вызвал всеобщий смех, но кое-кто и уверовал - например, судья по имени Дионисий и еще какая-то Дмарь.) Вот этого-то Дионисия Ареопагита и объявил автором своих текстов дальновидный византиец - и его мистификация блестяще удалась. Церковь жила его мыслями и дорожила каждым словом полторы тысячи лет, и когда в конце прошлого века дотошные немецкие филологи установили, что правильней было бы называть этого человека Псевдо-Дионисием Ареопагитом, его авторитет практически не пострадал. А трактаты будто бы прекрасны.
      Два из них только что вышли в издательстве "Глагол": греческий текст и параллельно русский. Я думаю, расходы по изданию обошлись в кругленькую сумму. Залп какой-нибудь установки "Град" вряд ли намного дороже.
      Книга В. В. Антонова и А. В. Кобака "Святыни Санкт-Петербурга" (издательство Чернышева) соблазнительней для простого смертного и доступней. Тираж книги - 10 тысяч. Это первый том историко-церковной энциклопедии. Краткие, точные, изящно написанные справки о монастырях, соборах, приходских церквах. Неизвестных фактов - бездна, увлекательнейшее чтение.
      Также вышла, говорят, книжечка стихотворений шведского поэта Бельмана в переводах С. В. Петрова. В магазинах я ее не нашел. Этот Карл Микаэль Бельман был ровесник Державину и как бы северный Вийон, забубённый такой сочинитель застольной лирики. А Сергей Владимирович Петров был вдохновенный, всемогущий мастер, и я очень надеюсь, что никогда не забуду, как он своего Бельмана напевал, как доволен был очередным удавшимся чудом... При жизни переводчика этой книжке не давали ходу - главным образом потому, что тексты слишком хороши.
      А "Святыни Санкт-Петербурга" ни за что не могли быть напечатаны при так называемой советской власти - понятно почему. И Псевдо-Дионисию ничего не светило: слишком настоящий. Как ни омерзителен данный исторический момент, признаем справедливости ради, что бывало и гаже. Желающие убедиться благоволят заглянуть в монографию А. В. Блюма "За кулисами "Министерства правды". Тайная история советской цензуры 1917-1929". Издана в Санкт-Петербурге гуманитарным агентством "Академический проект".
      Нет, увы, это далеко не вся история советской цензуры. Такая история не может быть написана и напечатана в нашей стране, пока люди цензуры и госбезопасности процветают в ней и управляют ею. До Псевдо-Дионисия у них руки сейчас не доходят, это верно, зато документы преступлений охраняются куда надежней, чем военные склады. Книга А. В. Блюма - героическая разведка, эскиз очерка, случайные обрывки тошнотворной истины. Читая, задыхаешься. Всего лишь 20-е годы, истребление читателей впереди, а пока уничтожаются книги, - но стиль уже сложился: наглый, невменяемый, безжалостный - тот самый, каким пользуются и сегодня начальники, даруя, например, чеченцам свободы и права. Приведу одну-единственную строку из одного-единственного ежеквартального списка неразрешенных рукописей. Ленгублит, 1927 год, второй квартал.
      "Автор - Лесков. Название - "Несмертелъный Голован". Издательство "Прибой". Мотивы запрещения - идеологические".
      Многие тоскуют по этому стилю, по недреманному оку и железной окровавленной руке.
      Письмо XI
      19 апреля 1995
      Не осталось мужей, коих мог уважать.
      Лишь вино продолжает меня ублажать.
      Не отдергивай руку от ручки кувшинной,
      Если в старости некому руку пожать.
      Вышел томик Омара Хайяма в издательстве "Невский курьер". Как сказал бы основоположник, очень своевременная книга: первосортный опиум для народа самая усвояемая философия в позлащенных пилюлях.
      С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал,
      В сад любви удались и наполни бокал,
      Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
      Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!
      Это было идеальное чтение "в эпоху застоя", - но именно сейчас, как никогда, Хайяму нет цены и замены.
      Недееспособность русской классики на родных просторах сделалась очевидной - о западной умолчим. Еще в конце XVIII века русская литература поверила в реальность пресловутых общечеловеческих ценностей, особенно пленясь идеей сына одной еврейки - он же Сын Человеческий - о любви к другим - к так называемым ближним. Русская литература, в отличие от церкви, не была государственной - и приняла в историческом процессе сторону людей. Это вовлекло ее в нескончаемую тяжбу с Творцом о смысле зла и пользе несчастья - она до последнего издыхания не принимала необходимость несправедливости.
      Прямо смешно: какой-то новый Новый Завет. Белинский вопил, что плюет на прогресс, если прогресс непременно должен быть оплачен человеческими жертвоприношениями:
      "Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен на счет каждого из моих братьев по крови!"
      При этом братьями по крови - что почти невероятно, - считались, представьте, буквально все. Персонаж Достоевского, повторяя за Белинским эту мысль - что мировая гармония не стоит слезинки замученного ребенка, - явно не догадывался, что дети детям рознь, - да и воображаемую эту мировую гармонию ставил почему-то выше имперских интересов. Отсюда один шаг до государственной измены. Герцен, если разобраться, до нее и докатился покусившись на нашу территориальную целостность в год польского восстания:
      "... Если б мы верили, что русский народ в своем азиатском раболепии любит господство над другими народами, и в силу этого выносит рабство и в силу этого станет теперь за правительство, против Польши - нам осталось бы только желать, чтоб Россия как государство была унижена, обесславлена, разбита на части; желать, чтоб оскорбленный и попранный народ русский начал новую жизнь, для которой память прошедшего была бы угрызением совести и грозным уроком..."
      Даже отлучение Льва Толстого от церкви не отучило русскую литературу от бредней. Но историческая практика их разоблачила. Десятки лет лучшие в мире учителя преподавали эту, самую добродетельную в мире литературу миллионам школьников, - а государство пересоздавало их по своему образу и подобию взгляните же на лица теперешних взрослых...
      Не опасаясь Грядущего Хама (поскольку он уже пришел), перечитаем Омара Хайяма, простите за рифму. Он открыл бином Ньютона задолго до Ньютона - и раньше, чем нужно.
      В XII столетии, когда повсюду еще воспевались героические походы рыжих муравьев на муравьев черных (если половец не сдается - его уничтожают, а сдается - обращают в рабство; пусть это самое "Слово о полку" подделка - но ведь правдоподобная), - Хайям уже осознал, что суетиться не стоит мироздание подобно империи: управляется законом неблагоприятных для человека случайностей - необозримый концлагерь, где единственный неоспоримый факт смертный приговор, а принадлежит лично нам лишь неопределенное время отсрочки; хорошо на это время пристроиться придурком в КВЧ (например звездочетом к эмиру), - но достоин зависти, а также вправе считать себя живым, счастливым и свободным - только тот, кто выпил с утра.
      В новом издании - 1333 четверостишия, из коих 510 ранее не были никем переведены. Должно быть, это повышает ценность книги, - хотя бесспорно принадлежащими Хайяму считаются 66 рубаи, - а главное - Герман Плисецкий, говорят, умер. Хайяма переводили разные замечательные мастера - Герман Плисецкий один дал ему вечную жизнь в русском языке. Он передал в рубаи Хайяма презрение и отчаяние советского интеллигента, как бы начертив маршрут Исфахан-Петушки, далее - Нигде.
      Нет ни рая, ни ада, о сердце мое!
      Нет из мрака возврата, о сердце мое!
      И не надо надеяться, о мое сердце!
      И бояться не надо, о сердце мое!
      Письмо XII
      7 мая 1995
      Рукопись пресловутого "Ледокола" так называемый Виктор Суворов прислал мне первому - чтобы напечатать в "Неве" вослед его же "Аквариуму". Договаривались по телефону - и, признаюсь, я нервничал. Когда человек на другом конце провода скрывается от исполнителей смертного приговора - пусть незнакомый человек и наверняка не прекрасный, - все равно время растягивается нестерпимо - помните соответствующий эпизод у Солженицына - "В круге первом"? - чт, если прямо сейчас моего собеседника вычислят и настигнут?
      Московский журнал "Неву" опередил - это, быть может, и к лучшему. - а волноваться, подозреваю, не стоило: во-первых, отличник ГРУ не лыком шит, а МI-6, или как ее там, веников не вяжет, - но важнее во-вторых: кто станет палить из пушек по курице, несущей золотые яйца?
      Как-никак "Ледокол" - единственная талантливая попытка спасти честь если можно так выразиться - коммунистической партии и советского правительства образца 1941 года.
      Строевые генералы и политические полковники в мемуарах и диссертациях вот уже тридцать лет изо всех сил не отвечают за заданный в книжке А. М. Некрича "1941 год, 22 июня" простой вопрос: почему германская армия в считанные месяцы разгромила Красную и оккупировала чуть не полстраны?
      Некрич раз навсегда изобличил вранье насчет внезапности нападения - тут и руководители разведорганов нехотя его поддержали, даже пару документов подкинули. Вранье, что у немцев было больше военной техники, Некрич не осмелился опровергать - реальные цифры всплыли гораздо позже, совсем недавно, - зато сосредоточился на действиях советского руководства накануне войны. Уничтожение комсостава, разрушение приграничных укреплений и так далее, вплоть до пушек без боезапаса и скопления беззащитных самолетов вдоль границы, вплоть до директивы "не поддаваться на провокации". Все делалось словно нарочно для того, чтобы облегчить Гитлеру победоносный блицкриг. Так вот: чт это было - измена или патологическая, уголовная, равнозначная измене глупость, - как бы вопрошал простодушный фронтовик Некрич, и по всему замечалось, что ему небезынтересно еще более страшное - чья?
      Официальные историки пропустили эту бестактность мимо ушей, ограничившись тем, что изъяли из обращения дерзкую книгу вместе с автором (А. М. Некрич умер в изгнании).
      А прочим интересующимся (такие были) мужественно, со всей прямотой объявили, что да, действительно, в 1941 году произошла неприятность, и кое-кто из тогдашнего руководства что-то такое проворонил, - и хватит с вас. Все остальное - клеветнические измышления. Ведь за боеготовность Советского Союза отвечали персонально такие люди, как Сталин, Берия, Ворошилов, Жуков. Как минимум, двое из них точно были не кретины, что же касается измены - да у кого повернется язык и т. д.
      Погибшие, конечно, погибли - но это несчастная случайность, - а упомянутые стратеги повиновались главнокомандующему, а у него был характер плохой, этого не скроем, - однако не могли же ему доложить, что Гитлер сказал одному из приближенных, будто Сталину и поручит управлять Россией, присоединенной к Рейху: мол, никто лучше Сталина не умеет обращаться с русскими. Да еще и не факт, что Гитлер не пошутил...
      Автор "Ледокола" предложил эффектную, правдоподобную - тоже фактами обоснованную - гипотезу, нашел исключенное третье.
      Не предатели, но и не дебилы - просто подзабыли об обороне, поскольку увлеклись подготовкой к нападению; собрались воевать на чужой территории нечаянно приоткрыли свою; пропустили удар, как боксер, неловко замахнувшийся; раскинув матовую сеть, зевнули ферзя...
      Чем плохая гипотеза? Разве не обеляет она, хотя бы отчасти, Сталина и его соколов? Особенно в глазах иностранной общественности.
      Ведь получается, что сторону Гитлера в мировой войне Сталин принял только поначалу и больше для виду, или по необходимости, а при первом удобном случае вознамерился вооруженной рукой задушить фашизм в его логове. А что министр иностранных дел СССР в 1939 году заявлял на весь мир: бессмысленно, дескать, вести войну под фальшивым флагом уничтожения гитлеризма, поскольку эту песню не задушишь, не убьешь, идеи неуничтожимы, так это Молотов, старый плюралист, отсебятину молол.
      (Это теперь видно, что был прав - теперь, полвека спустя, когда идеи Гитлера живут и побеждают - по крайней мере в типографиях Минобороны.)