Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      Михаил Зощенко - вероятно, единственный из всех писателей - не верил в трагизм (и упразднил его в бессмертной повести "Мишель Синягин") и не боялся на свете ничего - кроме приступов страха.
      Но Джугашвили его разгадал - храбреца, гордеца, дворянчика, офицера: обругать, как собаку, ни за что, на всю страну - моментально сломается и навсегда. Тем более, что товарищи по перу не останутся в стороне - прогонят из литературы в толчки. Клоун, кажется, любил поголодать? Вот и пусть поголодает.
      "Эта отрубленная голова была торжественно поставлена на стол. И жена Марка Антония, эта бешеная и преступная бабенка, проткнула язык Цицерона булавкой, говоря: "Пусть он теперь поговорит"".
      Бродит по Сестрорецкому кладбищу раздраженная тень, трогает тростью прутья ограды.
      Декабрь 2000
      В пустыне, на берегу Тьмы
      Начали! Строки Пятая и Шестая:
      Природа жаждущих степей
      Его в день гнева породила...
      Один ли я вижу - и не галлюцинация ли: что его породила природа в день гнева степей? В день гнева жаждущих степей - гнева жажды, гнева от жажды. Изнемогая, негодуя на судьбу, то есть на свое местоположение - под самым Солнцем, - обезвоженная почва, прежде чем обмякнуть, превратиться в море бесплодного праха, каменеет и разражается, как проклятием, - исчадием. Извергает, изрыгает, исторгает из последних глубин вещество своей смерти что-нибудь вроде мертвой воды, вязкой Аш-два-О из антимира - и рисует в раскаленном воздухе огромный восклицательный знак, одетый корой, покрытый листьями, истекающий влагой.
      Бывают у Пушкина такие глубокие инверсии - вроде зеркального шифра - с обращенной симметрией. Помните?
      Что ум высокий можно скрыть
      Безумной шалости под легким покрывалом.
      Или:
      Твоим огнем душа палима,
      Отвергла мрак земных сует...
      По-моему, он так наверстывает опоздание мысли. Когда волнение слишком сильней слов. Ну, что это - можно скрыть высокий ум под легким покрывалом безумной шалости? Старомодная, между нами говоря, сентенция, и с иностранным акцентом. Душа, палимая огнем, - вообще скучает по прохладительным напиткам. Вращая строку на вертикальной оси, Пушкин переходит как бы в ультразвук: таких интонаций голосу не взять (проверь, проверь), нас пронзает не текст, а восторг, пробежавший по тексту.
      Так, по-моему, и тут: нить фразы сложена вдвое, а концы перекручены.
      Это получилось не сразу. Сперва он написал:
      Природа Африки моей
      Его в день гнева породила...
      И, конечно, проговорился о важном, но без пользы для хода темы. Кто же не знает, что африканская природа своенравна? Смотри лицейскую тетрадь по географии. Анчар, стало быть, сотворен в одну из пятниц на неделе, как случайная гримаса первобытного зла: ботаническая химера. Примерно так, полагаю, и было напечатано в английском журнале: в лесах Малайзии встречается удивительное создание природы; туземцы приписывают Упасу дьявольские свойства, и проч. Журнал - чего-то там "Magazine" - читали в Малинниках барышни. А стихи получались - для детей, вроде того, что Африка ужасна - да, да, да! Не в Корнеи ли податься Чуковские?
      "Na днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованныя ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу, и думала тихонько от них убраться. - Но Петр. Марк, их взбуторажил, он к ним прибежал: дети! дети! мать Вас обманывает - не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин - он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут и всем вам будет по кусочку - дети разревелись; Не хотим черносливу, хотим Пушкина. - Нечего делать - их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь - но увидев что я не сахарный а кожаный совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц, как приказывает звать Борис Михайлович) я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здаровьи - прощай, поцалуй себя в пупок если можешь".
      Он переменил:
      Природа пламенных степей
      Его в день гнева породила...
      Эпитет оказался бесцветным и неосязаемым. Окружающие слова сквозь него потянулись друг к дружке - и цепочка смыслов (наподобие молекулярной, надо полагать) распалась на природу степей и день гнева.
      Это было хорошо, потому что бедняга глагол стушевался - как Станционный Смотритель (еще не написанный), - окончательно вжался в угол, - авось, не оконфузит героиню явным фамильным сходством. (Вовсе бы его убрать, да вот беда - незаменим.)
      Это было еще потому хорошо, что День Гнева - словосочетание величавое и роскошное. Моцарт в нем гремит (тоже не написанный пока), соборный орган у святой Екатерины на Невском:
      Dies irae, dies illa
      Solvet saeclum in favilla
      Teste David cum Sibylla.
      Тот день, день гнева, развеет земное в золе, клянусь Давидом и Сивиллой. И так далее, по тексту Фомы из Челано, тринадцатый век.
      Пушкин, однако, латинским гимнам не учился.
      Зато читал Ветхий Завет - в частности, пророков, - и у девятого из так называемых малых пророков, у Софонии (ах! нет у меня под рукой Библии на церковнославянском! Обойдемся синодальным переводом):
      "Близок великий день Господа, близок - и очень поспешает: уже слышен голос дня Господня. Горько возопиет тогда и самый храбрый!
      День гнева - день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы,
      День трубы и бранного крика против укрепленных городов и высоких башен.
      И Я стесню людей, и они будут ходить, как слепые, потому что они согрешили против Господа, и разметана будет кровь их, как прах, и плоть их как помет.
      ... Ибо истребление, и притом внезапное, совершит Он над всеми жителями земли".
      Замечу к слову - незаурядная личность был этот Софония (жил и работал при царе Осии, между 642 и 611 до нашей, естественно, эры). Проницательный геополитик: предсказал крушение нескольких держав, - и его пророчества исполнились. А стихи - в манере Иосифа Бродского, меланхолически-отчетливой:
      "И прострет Он руку Свою на север - и уничтожит Ассура и обратит Ниневию в развалины, в место сухое, как пустыня.
      И покоиться будут среди нее стада и всякого рода животные; пеликан и еж будут ночевать в резных украшениях ее; голос их будет раздаваться в окнах, разрушение обнаружится на дверных столбах, ибо не станет на них кедровой обшивки.
      Вот чем будет город торжествующий, живущий беспечно, говорящий в сердце своем: "я - и нет иного, кроме меня". Как он стал развалиною, логовищем для зверей! Всякий, проходя мимо него, посвищет и махнет рукою".
      Конфликт Создателя с цивилизацией - а природа, соблюдая строгий нейтралитет, остается в некотором даже выигрыше. Хотя не исключено, что производит мутантов (типа ежа голосистого), и Анчар, подобный атомному грибу, - действительно вечный памятник Дню Гнева. Что же, летим прямо в эпилог человеческой истории - полюбоваться, как потомки случайно уцелевших, - вот этих самых вышеозначенных свистунов - одичав, добивают друг друга?
      Сомнительно, чтобы Пушкин тратил время в Малинниках, Тверской губернии, Старицкого уезда, на подобные пустяки.
      "Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят, как букою. А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривен роберт [далее густо зачеркнуто - не Пушкиным - два-три слова] - и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока - скажи это нашим дамам; я приеду к ним [здесь тоже несколько слов густо вымарано - не Пушкиным] - - полно. Я что-то сегодня с тобою разоврался".
      Нет, пророков оставим пока в покое: нас интересует не чем все кончится, - но с чего все началось.
      "И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла".
      До самого центра оранжереи прародители человечества, как мы знаем, не доплелись: прикорнули под деревом № 2, после чего их лишили допуска (взамен выдав кожаную одежду и лицензию на размножение) - якобы за нарушение правил внутреннего распорядка, а на самом деле - дабы вселенная не превратилась в коммуналку. Ужасная приблизилась вдруг перспектива: Творцу препираться с тварью из-за мест общего пользования - причем без малейшей надежды на скончание времен!
      "И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно".
      Стало быть, игрушка задумана была как заводная - или на батарейках - в общем, с ограниченным сроком годности. Выходит, предусмотрен был и акт смерти - то есть, конечно же, самоубийства, - разумеется, с применением оружия биологического (какого же еще?): действующего, например, как интеграл уже испытанных идей - дерева и змея.
      Рай находился в Эдеме, на востоке. Сад Гесперид - на западе, в Ливии. Адам и его самка побрели к экватору.
      Но все-таки не Бог сотворил Анчара! Или, во всяком случае, не вместе с прочей растительностью, не во Вторник, не сразу после неба и земли. Анчар проник в программу не ранее третьего дня - когда решалась проблема освещения:
      "И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды...
      ... И увидел Бог, что это хорошо".
      А впоследствии оказалось, что большее светило нагревает планету неравномерно. Астрофизика прижала биологию. Природа в борьбе с климатом водрузила над пустыней древо яда - как бы из воспламененного солнцем песка...
      Не желчью ли рвет собаку, издыхающую от бешенства - от водобоязни?
      Пушкин переменил "пламенных" на "жаждущих":
      Природа жаждущих степей
      Его в день гнева породила
      - и вся фраза перестроилась под тяжестью неустойчивого причастия, точно только этого звука - библейского - и ждала: жадная и жалкая - чахлая и скупая.
      Тень Апокалипсиса исчезла, связь роковых феноменов установилась, - и проступил рисунок инверсии: гнев степей.
      Пушкин, без сомнения, заметил - и рассердился, - что стих двоится в глазах. Вымарал было гнев. Переменил на зной:
      ... Его в день зноя породила...
      Ведь в сущности-то сочинял про жару. Про жарищу в Африке - точно какой-нибудь в конце века Дядя Ваня.
      Кошмар сосны о пальме (Гейне только что написал, некто в "Северной лире" - не Тютчев ли? - перевел, упустив разность температур, - а Лермонтов когда еще вникнет). Кому какая пустыня выпала. На версты и версты кругом безжизненный прах: рыхлая вода. И пальма - или баобаб? - в общем, древо яда наведено морозом на оконном стекле. Как жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева юная свежа в пыли снегов!
      Дом стоял на берегу Тьмы, замерзшей реки: одноэтажный, с колоннами из корабельных сосен. Комнаты глубокие, потолки низкие. Днем превесело: три барышни, да еще мамаша. Но по ночам не до них, знаете ли:
      "Тысяча благодарностей, сударыня, за внимание, которым Вы удостаиваете Вашего преданного слугу. Я бы непременно пришел к Вам - но ночь внезапно застала меня среди моих мечтаний. Здоровье мое удовлетворительно, насколько это возможно. Итак, до завтра, сударыня, и благоволите еще раз принять мою нежную благодарность".
      На записке дата - 3 ноября. (Год, понятно, 1828.) Под "Анчаром" - 9 ноября.
      Диктатура якобы пролетариата распорядилась включить эти стихи в детскую диету исключительно ради Двадцать первой строки:
      Но человека человек
      - ну, и Двадцать второй.
      За поразительное сходство с обрывком пропагандистского клише. Это же политическая формула несправедливости: "эксплуатация человека человеком". Знайте, милые крошки, что до 1917 года весь мир жил по этой формуле, на нашем лишь Архипелаге отмененной, - вот и Пушкин подтверждает.
      Действительно - на Двадцать первой строке история Смерти переходит в историю Глупости. Но замечаешь это позже - в Двадцать третьей:
      И раб послушно в путь потек
      Мы еще не понимаем, что в этой-то самой строке один из двоих и становится рабом (и этот новый статус подчеркнут аллитерацией), - но кого хоть однажды не царапнул вопрос: а чего это он такой послушный? трус или, наоборот, герой? Туда и тигр нейдет, - а он без колебаний - только потому, что взглянули как-то особенно; подумаешь, взгляд...
      Хотя это, наверное, так только сказано, для эффектной сестры таланта: властным взглядом. Что они, телепаты глухонемые? Наверняка маршрут экспедиции был заранее оговорен. А пресловутый взгляд сработал вроде стартового пистолета.
      И "человека человек" - игра слов, риторический оборот, упрощенное уравнение. За спиной у типа, умеющего так убедительно смотреть, всегда маячит кто-нибудь еще. Как в "Сказке о рыбаке и рыбке": на плечах топорики держат. Кремневые, не кремневые, - главное, чисто конкретные. Тут попробуй, не потеки.
      Но все эти наши предположения рассыпаются в предпоследней строфе:
      Принес - и ослабел и лег
      Под сводом шалаша на лыки,
      И умер бедный раб у ног
      Непобедимого владыки.
      Чувствуете ли вы, какую насмешку, донельзя презрительную, подсказывает рифма? Нет? Скажите тогда: что позабыл этот царь или там князь под сводом шалаша? Зашел проведать умирающего раба, как демократ и гуманист? Или такое нетерпение любопытства: недоспал, не позавтракал, прибежал за образцами самолично, не доверяя никому, на властный взгляд больше не полагаясь?
      Что ж, допустим. Ну, а путешественник-то наш отважно-послушный - как посмел отнести секретные материалы по месту жительства? Ведь несомненно, что властным взглядом однозначно было предписано: доставить в собственные руки. Не явился тотчас по прибытии в резиденцию вождя? Это же бунт и преступная халатность, никаким плохим самочувствием не оправдать. Чаадаев за подобное промедление поплатился отставкой.
      То есть в задаче спрашивается: чей шалаш - и где дворец?
      Ответ: речь идет об одном и том же архитектурном сооружении. Дворец представляет собою хижину.
      (В "Капитанской дочке", начатой лет через пять: "Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. "Вот и дворец", - сказал один из мужиков; "Сейчас об вас доложим". Он вошел в избу".)
      Каменный век, лыковая лачуга.
      Такой, представьте, ад в шалаше.
      Два несчастных дикаря. Один возомнил себя Робинзоном - и послал добровольного Пятницу за смертью. Став единственным обладателем боевого отравляющего вещества, сделался - на наших глазах, при нас, в этом самом шалаше, в этой самой строке - непобедимым владыкой. На полет стрелы вокруг никого, а дальше - чуждые пределы. Этот пассионарный дебил - царь или там князь шести соток раскаленного песка на краю света, от Анчара верстах в двадцати: день туда, ночь - обратно.
      Владыка - лыка.
      Мы расстаемся навсегда после предпринятой им биологической атаки: успешно распространил смертоносную инфекцию. Неизбежно умрет, скажем, к вечеру: из листьев Анчара веников не вяжут.
      Так что жанр этого стихотворения - басня. О любви к рабству. О любви к гибели. Быть может, и просто - о любви. О жаре. О механизме распространения самиздата и вируса.
      Пушкин в этом году все недомогал. Жаловался приятелям на "нынешнее состоянье моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей ей намерение благое, да исполнение плохое". Винил некую Софью Остафьевну: за скверный, надо думать, санитарный контроль в столичном центре холостого досуга.
      Ну, а в Третьем отделении стихи поняли, как всегда: как в советской школе. Почуяли клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй. Извольте доказать, милостивый государь, что вы не антикрепостник, не правозащитник презренный! Пушкин возражал:
      "... обвинения в примениях и подрозумениях не имеют ни границ ни оправданий, [ибо] если под [именем] слов. дерево будут разуметь конституцию, а под [именем] словом стрела <свободу> Самодержавие - - -"...       Удивительней другое.
      Как известно, неандертальцы, подобно динозаврам, вымерли без объяснения причин. Череп последнего найден в Замбии, в пещере, на уступе. Этот человек, по старинке именуемый родезийским, умер 30 000 лет назад, совсем один. И властный ли был у него взгляд - попробуй теперь узнай.
      С тех пор в ход пошли кроманьонцы.
      И то сказать: Адам был неудачная модель: лицо без подбородка, покатый лоб, выступающие надбровные дуги. Правда, объем мозга не уступал современному, и на закате палеолита неандертальский ВПК пришел к удачным разработкам: изобретение лука сильно способствовало прогрессу. Но в смысле внешности - кроманьонцы не в пример симпатичней: почти как мы.
      Так вот: Пушкин, конечно же, про человека из этой пещеры Брокен-Хилл не знал, и знать ни в коем случае не мог. Как же примерещилась ему ни с того ни с сего подобная история?
      И отчего в этом стихотворении, таком на вид простодушном, звук столь необыкновенной силы: как бы голос трубы над пустыней, - верней, как бы трубный глас?
      Февраль 2001
      НЕТЛЕННЫЙ МУРАВЕЙНИК
      Из интервью
      в "Литературной газете" (май, 2000)
      - Петербургский миф, как и любой другой, - это реальность, отнятая у нас в ощущениях. Ушедшая в слова. Объект бесчисленных высказываний, отрицающих друг дружку, - представляется таинственным ядром, где они пересекаются.
      В восемнадцатом веке преобладал восторг, приблизительно равный энтузиазму первых советских пятилеток, - что-то вроде того, что "воля и труд человека дивные дивы творят"; город этот, самый молодой в России и непохожий на Россию, воспринимался как победа человеческого ума и привозного камня над болотом, над трясиной, над косными силами природы.
      В девятнадцатом - выяснилось, что в Петербурге, как и повсюду, почти все живущие несчастны, - и те, кто обслуживает имперскую бюрократическую машину, и те, кто прислуживает тем, кто ее обслуживает. Бедность, дороговизна, плохие жилищные условия, скверный климат, совсем нет свободы и, главное, никакой защиты от судеб. Несчастная столица несчастной страны ничего такого особенного, всеобщий жребий, - но здесь-то проживают вроде как самые образованные, целый класс умственного пролетариата, лучшие умы и перья, и участь свою принимают с обидой. Причем обижаются - как ни смешно на среду обитания. Дескать, никакой это не парадиз, а - грандиозная мышеловка. А что внутренние поверхности изукрашены - так тем страшней. И на медном лице изобретателя - Чудотворного Строителя - Главного Прораба замерещилась поэтам злорадная ухмылка.
      Но вот что правда, то правда: чересчур много насильственных смертей на квадратный метр. Это помимо того, что Петербург поставлен на человеческих костях. Вот заберитесь, если удастся, на кровлю Мраморного дворца - на площадку подле Часовой башни. Туг одна из лучших точек обзора. На другом берегу Невы, прямо перед вами - Петропавловская крепость - политическая тюрьма, сгубившая не знаю сколько жизней. Несколько градусов к востоку - Дом политкаторжан - возведен для революционеров после революции - отсюда их чуть ли не всех и увели на расстрел. Еще правей, уже на левом берегу - Большой Дом - государственная бойня - сколько человеческой крови утекло подземной трубой в Неву? - катерами, говорят, в иные дни приходилось разгонять багровый след. Еще поворот по часовой стрелке - Михайловский замок, тут убили Павла Первого. Еще поворот - Спас-на-Крови... А между ними крыши, крыши - сотни старых домов, в них десятки тысяч квартир - в каждой кого-нибудь взяли, чтобы уничтожить как врага народа.
      Вы топчетесь у Часовой башни Мраморного дворца, не зная, на чем остановить взгляд: до чего же красив этот город убитых!
      Солнце так светит (особенно - белой ночью), вода так сверкает, листва так роскошно мрачна, здания так убедительно имитируют античность... Ослепительный эшафот. Но когда красота настолько волнует - вы ищете за ней тайну.
      ... Подростком я прочитал в каком-то пособии для юных натуралистов, что за муравьями удобней всего наблюдать, поместив их в стеклянную банку, наполненную сухой хвоей. Они будто бы довольно скоро привыкают к новому уровню освещенности, принимаются сновать взад-вперед и доить, например, тлей как ни в чем ни бывало.
      Петр Алексеевич Романов был типичный юннат - и с неограниченными возможностями для опытов. Он придумал и велел воздвигнуть огромный, насквозь прозрачный муравейник - и назвал: Санкт-Питербурх. Обитатели, хоть и прижились - и даже стали потихоньку размножаться, - а все-таки томились; проклинали свой удел в различных сочинениях. И сложили первый миф - так сказать, муравьиный.
      Потом, от отчаяния, перебили друг друга; жилища погибших муравьев достались существам, которых они прежде нещадно эксплуатировали, - этим самым тлям. Так вот, теперешний так называемый Петербургский миф - это второй цикл сказаний: о муравьях, о Создателе муравейника, и так далее. Тлиный миф о нетленном муравейнике.
      Или вообразим декорацию грандиозной оперы; музыка оборвалась давным-давно, солистов и кордебалет, не говоря о дирижере и оркестрантах, вывели во двор и расстреляли; рабочие сцены и капельдинеры расхаживают между нарисованных дворцов, перекликаются, строят куры костюмершам, в кулисах заводят быт. Так из Санкт-Питербурха получается в конце концов - Ленинград. Выцветшие, линялые, полуразрушенные декорации время от времени угрожающе скрипят, из оркестровой ямы доносятся какие-то струнные вздохи недоигранная опера напоминает о себе - жизнь идет как бы в двух измерениях.
      ... В реальности человек выходит - вот, например, я - после работы на улицу: темный воздух, мокрое небо, грязный асфальт, тусклые дома, злые лица, и расписание общественного транспорта придумал, несомненно, враг рода человеческого.
      Но бывают минуты: идешь по Дворцовой набережной, справа Зимний дворец, слева Петропавловская крепость... Не важно, что в крепости казнили и мучили, в Зимнем дворце тоже занимались разными глупостями, да и жили там, в основном, дураки. А просто смотришь - прекрасно, фасады отражают солнце, и Нева блестит, - а иной раз можно увидеть, как солнечный луч тугой золотой нитью соединяет шпиль Крепости со шпилем Замка - летом на закате случается такое поразительное мгновение - и говоришь себе - нет, не мерзость, все-таки не мерзость, именно этими словами сам с собой почему-то говоришь.
      ... Это был город фасадов, ландшафт для иностранцев - пусть видят: вот, у нас все как у людей, северные Афины, и оштукатурено под мрамор. А за этими фасадами копошилась оргтехника - говорящие, даже пьющие ксероксы в вицмундирах, разные башмачкины и девушкины оповещали пространство империи о благих намерениях властей. Петербург был построен для размножения документов. Переписал десять тысяч бумаг, исходящих и входящих, кончились чернила - спи спокойно, бедняга Башмачкин-Девушкин, на Митрофаньевском каком-нибудь кладбище, пока его не разорят.
      Так трактовал этот город условия человеческого существования.
      Мы прописаны в руинах метафоры, сочиненной не про нас, - бесчеловечно государственной.
      Неуютно. Фундамент затоплен, и небосвод ненадежный, протекает. Зато похоже - именно изнутри - на реальность, на мироздание как оно есть, без иллюзий.