Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      Ну так вот, а писатель Нагибин не отсиживался, как некоторые, в лагерях и тюрьмах - неустанно изучал жизнь, много путешествовал. И теперь мы можем оценить тонкость его наблюдений над представителями новой исторической общности:
      "Неподалеку от Торжка застучал расплавившийся подшипник... Обратно ехали на буксире шесть томительных часов. А до этого успели познакомиться с той пьяной, циничной, грязной и смердящей сволочью, что является главным судьей и ценителем искусства, литературы, кино, всех моральных и нравственных ценностей, ибо называется гегемоном. Им все до лампочки, ничего не нужно, даже денег, если сумма выходит за пределы того, что можно немедленно пропить... Охотнее всего они продадут какую-нибудь краденую деталь - за литр, полтора максимум. Больше литра зараз не выжрешь, а домой нести - жена отберет..."
      Тут необходимо заметить, что свои собственные загулы и запои автор изображает мягче и проникновенней.
      Но и то сказать - это ведь 1969 год - действительно страшный, когда не осталось никаких надежд, и мало-мальски порядочному человеку нельзя было не презирать себя и свою страну: как дружно и весело мы помогли братьям чехам и словакам избавиться от иллюзий насчет социализма без вранья!
      Все было, почти как теперь, - но казалось, что это мы, интеллигенты так называемые, - мы - соучастники преступно глупых начальников, - а Народ не виноват, поскольку не ведает, что творит; мол, Народ и Партия на самом деле не едины. Когда-нибудь Народ все узнает и Партии не простит...
      И братьям-афганцам Народ помог помимо воли, как бы во сне. А вот братьям-чеченцам... тут призадумаешься. Вдруг Народу все-таки важней, что дают, чем кого убивают? Может ли это быть?
      Автор сценария кинофильма "Директор" почти не сомневался еще четверть века назад:
      "Странно, но в глубине души я всегда был уверен, что мы обязательно вернемся к своей блевотине. Даже в самые обнадеживающие времена я знал, что это мираж, обман, заблуждение, и мы с рыданием припадем к гниющему трупу. Какая тоска, какая скука! И как все охотно стремятся к прежнему отупению, низости, немоте. Лишь очень немногие были душевно готовы к достойной жизни, жизни разума и сердца; у большинства не было на это сил. Даже слова позабылись, не то что чувства. Люди пугались даже призрака свободы, ее слабой тени. Сейчас им возвращена привычная милая ложь, вновь снят запрет с подлости, предательства; опять - никаких нравственных запретов, никакой ответственности - детский цинизм, языческая безвинность, неандертальская мораль...".
      Неужели России так суждено - влачиться от одной попытки самоубийства к другой? Скоро узнаем.
      Но судьба Юрия Нагибина - и этот вот его дневник - не обнадеживают. Был человек с душой и талантом - но распорядился ими безрассудно - наверное, потому, что любил себя с какой-то нестерпимой нежностью - жаждал преуспевать - презирая ложь и не решаясь на правду, выбрал пошлость... Модный беллетрист эпохи волюнтаризма и застоя, он так похож на своих читателей, то есть как бы на нас.
      Письмо XXI
      18 октября 1995
      Это ведь Леонид Леонов, не правда ли, в свое время - году так в 1934-м - выдвинул идею нового летосчисления, новой эры: от рождества Иосифа Сталина? Диктатор, по свойственной ему скромности, не тронул календаря, но автора идеи обласкал и обеспечил. Даже достижения Федина, Шолохова, Михалкова, Г. Маркова, Чаковского меркнут, когда читаешь этот наградной лист: "Образование среднее. Герой Соц. Труда. Награжден орденами: Ленина пять раз, Октябрьской Революции - дважды, Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 1 ст., медалями. Лауреат гос. Премий - 1942, 1977 гг., Ленинской премии - 1957 г. Академик АН СССР. Засл. Деятель искусств РСФСР..." Прибавьте бессчетные гектары русского леса на бумагу для немыслимых тиражей. Вот как надобно обращаться с мастерами! - Вот как надобно писать!
      Последний роман издан посмертно на деньги налогоплательщиков. Это логично и справедливо, и даже великодушно, - а сверх того, история так называемой советской культуры осталась бы недосказанной без этой "Пирамиды" (подзаголовок - "роман-наваждение").
      Современники-то не одолеют: может быть, "Пирамида" и не скучней всех остальных романов Леонова, но объем грандиозный - два тома, полторы тысячи страниц, - а сюжет недостроен, персонажи возникают и исчезают, как пузыри на воде, и каждый успевает вдоволь пофилософствовать...
      Общее впечатление бессвязной неправды безмерно усиливается вязким, бесформенным, безжизненным слогом. Хотите - верьте, хотите - нет, все полторы тысячи страниц изрисованы вот какими узорами - беру первую попавшуюся фразу:
      "Однако с расширением коммунального обслуживанья на более широкий круг потребностей, в диапазоне от дворцов бракосочетания до благоустроенных вытрезвителей для обоего пола, Вадим усвоил официальный взгляд на создание гармонической личности путем регулярных школьных занятий, на базе уголовного кодекса, художественной самодеятельности и физкультуры, наконец".
      Действие начинается в 39-м году, оканчивается в 40-м (какие, кстати, вытрезвители? какие дворцы бракосочетания?). Тема - судьба России, "поссорившейся с Богом", - и, конечно же, судьба человечества, предопределенная этим конфликтом. Источники - "Братья Карамазовы", "Идиот", "Мастер и Маргарита", "Котлован" и др. Вочеловечившийся ангел работает в цирке иллюзионистом. Дьявол выступает и разглагольствует в обличье профессора Шатаницкого. В роли Великого Инквизитора - товарищ Сталин. Тирания, террор и - главное, главное! - атеизм решительно осуждены, социализм представлен как утопический заговор ада. Словно и не сочинитель "Соти" писал, не обличитель безжалостный жертв режима (см. статейку Леонова "Террарий", 37-й год). Оказывается, почти всю жизнь - во всяком случае, последние полвека ("Пирамида" будто бы затеяна раньше "Русского леса") Леонид Леонов ненавидел и презирал воспеваемый им общественный строй, облагодетельствовавшую его власть. А верил - не то в Творца, не то в строжайший контроль над рождаемостью.
      ... В "Пирамиде" некто вроде Азефа с нарочитым сладострастием якобы вспоминает, как русская литература заваривала русскую революцию, подтачивала устои страны: "... то не птица, то неусыпный Максим с покойным Чернышевским на пару обоюдной пилой ее попиливают..."
      А трогательный отрок (ровесник Павлика Морозова, но причесан под Колю Красоткина) не одобряет поэму Блока "Двенадцать" - пророчествует, что, дескать, "через пару ближайших поколений мы на собственной шкуре расшифруем... куда, зачем, и, главное, КТО именно, загримированный под Христа, уводил простодушных ребят в самую темную ночь нашей страны"...
      И то сказать: кто - если не Чернышевский, не Горький, не Блок, - кто виноват, что таким, как Леонов, пришлось наняться в классики соцреализма? Ужасная судьба! Не о таланте речь, и не о совести - кто знает, сколько было того и другого, - притом ведь за них и заплачено. Однако ведь и ум, и даже просто рассудок неизбежно распадаются, если беспрестанно лгать с пятьдесят пятого, например, года сверхновой эры - эдак по сто пятнадцатый!
      Письмо XXII
      25 октября 1995
      Был такой В. Абаза - "генерал-майор по Адмиралтейству", скончался в 1916 г., - а его дочь-эмигрантка сочинила в тридцатые годы роман - а внучка издала сейчас этот роман в России, - такое событие где же и праздновать, как не на борту "Авроры", легендарного крейсера?
      И без радиорепортажа, само собой, не обойтись - иначе кто услышит взволнованные голоса, расхваливающие данную "Тучку золотую": какие-де характеры сложные, какой язык прекрасный - тотчас, мол, видно что покойная М. В. Абаза окончила Смольный институт с отличием!
      Не знаю, институтским ли воспитанием объяснить, что героиня романа свои отношения с любовником упорно именует сношениями, а другому персонажу говорит: "Я увлекала вас" в смысле "завлекала". Но что явно автобиографический сюжет столь же явно подслащен по рецепту старинного переводного романа - что события личного опыта переданы мелодекламацией под отдаленную музыку из Вальтера Скотта - эстетике дамского дилетантизма соответствует.
      Предводитель разбойников, благородный злодей, спасает знатную красавицу возвышенной души от домогательств злодея неблагородного. Пробираясь к родным под защитой предводителя, красавица довольно охотно уступает страсти этого загадочного человека (который, кстати, приходится ей двоюродным братом). Но прибыв к месту назначения, встречает другого - настоящего рыцаря без страха и упрека, и понимает, что для него-то и создана, - только как же быть со злодеем? К счастью, престарелая тетушка распутывает все узлы... После чего и разбойник, и рыцарь - каждый своими средствами - гарантирует красавице отъезд за границу. Поскольку действие происходит в советской России в 1920-м году, и рыцарь участвует в белогвардейском заговоре, а разбойник возглавляет ЧК. (Он изображен в манере Оренбурга первых пятилеток: могучий страдалец, несгибаемый невротик; палач-идеалист... Но белогвардеец все-таки прелестней: узнав о сношениях прекрасной дамы с чекистом, "чуть не разбил себе голову о решетку канала"! По правде говоря, удивительный способ самоубийства, если только этот Павлик Гельстон - не лилипут.)
      Ну вот. М. В. Абаза, как и героиня ее романа, в начале 20-х уехала отдохнуть от коммунизма - и, ясно, не вернулась, - а другая дворянка - Н. И. Гаген-Торн - поступила в Петроградский университет, увлеклась этнографией, полюбила однокурсника... Блестящая научная карьера, семейное счастье и все такое. Посадили Нину Ивановну осенью 1936-го (как раз когда М. В. Абаза закончила сочинять свою "Тучку золотую") - посадили, естественно, за то, что "брала темы по древним пережиткам, не желая заниматься современностью". Но пять лет на Колыме не каждого перевоспитают. Пришлось после небольшого перерыва опять ее арестовать - 30 декабря 1947 г., прямо в библиотеке АН в Москве.
      Майор госбезопасности, видя, что имеет дело с немолодой интеллигентной дамой, обошелся с нею как положено - т. е. стукнул кулаком по столу, выпучил глаза и закричал:
      "Б...! Политическая проститутка! Туда твою..." Н. И. слушала, пока он не задохнулся. Потом сказала: "Это бездарно. Я могу много лучше". И тут же исполнила несколько вариаций. А другому следователю, когда он пригрозил, что сейчас изобьет, Н. И. "посмотрела в глаза и сказала раздельно: - Откушу нос!"
      Отступился. Все же гады понимали, что Н. И. - существо высшего порядка и что за нею ни малейшей вины, - присудили еще пять лет и вечную ссылку.
      Но книга Н. И. Гаген-Торн "Memoria" - не об унижениях и боли, - а о том, как быть счастливой и свободной где угодно, хоть в карцере.
      "Можно в самой глубокой каменной коробке научить себя слышать плеск воды, видеть ее серебристое сияние и не замечать, что ты заперта, что неба и воздуха нет. Есть особая радость в чувстве освобождения воли, в твоей власти над сознанием. Кажется, вольный ветер проходит через голову, перекликаясь через тысячелетие со всеми запертыми братьями. И все мы, запертые, поддерживаем друг друга в чувстве свободы..."
      Воспоминания Н. И. - особенно "Второй тур" - увы, пережили автора, но зато переживут и нас. А что по этому поводу не выпито в кают-компании революционного Корабля - подумаешь! У дочери з/к не такие возможности, как у эмигрантской внучки, - это же понятно.
      Письмо XXIII
      2 ноября 1995
      Вдруг, один за другим, вышли два тома "Библиотеки поэта" - Волошин и Мандельштам. Кто-то (говорят - петербургская мэрия) не пожалел огромных денег, - а ведь можно было накупить автоматов на целый взвод. Но зато эти две книжки - в неуклюжей униформе с нелепыми позументами - превосходят качеством и прочностью весь остальной валовой национальный продукт.
      Не знаю, есть ли у истории российской еще какая-нибудь цель - а эта вроде очевидна: доводить людей до отчаяния, поэтов - до ясновидения.
      О Мандельштаме лучше вообще помолчать - примерно как о Пушкине, - "ведь все равно ты не сумеешь стекло зубами укусить". Тут поэзия как таковая смысл смысла, осознавший свою бесконечность, - и голос слуха... короче, с материалистической точки зрения существование "Воронежских тетрадей" необъяснимо.
      Но, конечно, нигде, кроме как в сбывшемся бреду Кремлевского Горца, невозможна такая свобода поэта от читателя - и даже от самого себя.
      А Волошин понимал поэзию как тождество смысла и текста - в сущности, как прозу без лишних слов. И не случись Мартобря, остался бы в истории литературы неяркой подробностью одного из удаляющихся созвездий.
      Правда, кое-что личное отчуждало его от русских так называемых символистов: не был актером своих стихов, а главное - умел сострадать. В молодости - женщинам, а после - человечеству и особенно - России.
      В революцию жалость дошла до неистовства, и он ее смирял только неукротимой верой в неподлинность реальности. Человеческая история жестокие игры существ уродливых и случайных, отчасти мнимых, - а на самом деле любой из нас - искра некоего пламени - остывшая, превратившаяся в частицу золы. Вихрь взметает нас и обрушивает друг на друга и толпу на толпу - так раздувают костер, - в конце концов мир вспыхнет, и мы погибнем как разобщенные тела, но зато снова станем одним огнем, одной душой, одной любовью.
      А наша здешняя судьба - неизбежная судьба топлива - ужасна, прекрасна, не имеет значения:
      Всем нам стоять на последней черте,
      Всем нам валяться на вшивой подстилке,
      Всем быть распластанным с пулей в затылке
      И со штыком в животе.
      Помолимся же за палачей: ведь самый низкий из них - все-таки пленный ангел в дьявольской личине.
      Смерть пришла за Волошиным раньше, чем ГПУ Но, как и Мандельштам, он успел заслужить мученический венец. Стихотворение "Террор" (1921-й год, Симферополь при большевиках) - невероятный поступок. До какого бесстрашия доводит кротких - жалость!
      Освещали ручным фонарем.
      Полминуты работали пулеметы.
      Доканчивали штыком.
      Еще недобитых валили в яму.
      Загоняли прикладами на край обрыва.
      Торопливо засыпали землей.
      А потом с широкою русскою песней
      Возвращались в город домой.
      А к рассвету пробирались к тем же оврагам
      Жены, матери, псы.
      Разрывали землю. Грызлись за кости.
      Целовали милую плоть.
      Какая нечеловечески нежная насмешка в последней строчке - над нашим доверием к жизни, к смерти...
      Допустим, Волошин прав: ни того, ни другого нет - и все мы неизвестные солдаты вечного огня - и все равно, кому какая случайно досталась роль.
      Даже если и так - много ли надо человеку для блаженства - достаточно посетить сей мир в его минуты роковые - или хоть книжную лавку...
      Письмо XXIV
      15 ноября 1995
      Правильнее всего было бы: не глядя вниз, в стремительно кровенеющую помойку, и ни к чему не прикасаясь, кроме некоторых книг, вспомнить что-нибудь не омерзительное. Например, давно пора осторожно похвалить издательство "Terra Fantastica" за грандиозный (хоть и похожий на суицидную попытку) проект - за "Библиотеку мировой литературы". На днях выходит пятый, что ли, том: жития византийских святых. А Вольтер и афоризмы французских мыслителей уже... Но - чу!
      - Зиг хайль! Зиг хайль! - скандирует, ликуя, тысячная толпа вчерашних пионеров - и не в тревожном сне интеллигента: в зале столичного кинотеатра "Перекоп" 9 ноября сего года, поздно вечером.
      Странное место, зато время - самое то, выбрано со вкусом: пятьдесят седьмая годовщина "Хрустальной ночи". В других городах мира - траурные митинги, даже в нашем населенном пункте общество "Русско-немецкий обмен" и "Мемориал" собрали человек сто. Поминальные свечи, невеселая музыка... То ли дело в "Перекопе": рубится группа "Коррозия металла", и торчит на сцене какой-то под Гитлера загримированный - усики, челка, мундир, - и якобы по-немецки вопит все равно понятно что, и ручонку простирает, а на повязке свастика, наш любимый славянский рунический знак, - и чьи-то молочные железы обнаженные колышутся в луче прожектора, и лично В. - помните? такой красивый, респектабельный, непреклонный... так вот лично он, владелец "Перекопа", клянется у микрофона, что мы обязательно пройдем по трупам наших врагов... куда - не слышно из-за приветственных кликов. Зиг хайль! Не зевай, телевидение! Хрустальная ночь еще вся впереди.
      Не Варфоломеевская, не Вальпургиева, и вообще ничего особенного тогда, в 1938-м, не случилось - просто еврейские погромы по всей Германии. Какие-то молодые под начальством каких-то респектабельных подожгли синагоги, разорили сколько-то квартир. Убили кое-кого, это понятно. И разбили тысячи зеркальных витрин - дочиста ограбив, само собой, магазины проклятых неарийцев. Наутро выяснилось, что власти приветствуют инициативу масс, и население сплотилось, как никогда, вокруг родной партии, а евреи действительно вне закона и обречены, и бежать поздно - и улицы покрыты слоем осколков бельгийского хрустального стекла.
      Кажется, в 1859-м в Лондоне открылась Всемирная выставка. Для нее построили необыкновенное здание - Хрустальный дворец. В котором-то из снов Веры Павловны этот дворец изображен: "чугун и стекло, чугун и стекло только". Вообще - призрак этого здания много значит в русской литературе. Герой "Записок из подполья" шпыняет Чернышевского:
      "Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать..."
      Вспомним еще Потугина в тургеневском "Дыме" и роман Замятина "Мы"... Словом, это тема разветвленная. Заметим одно: людям девятнадцатого века стекло представлялось прочным строительным материалом! Его хрупкость не брали в расчет! Естественная мысль о булыжнике никому не приходила в голову! Как бы не подлежало сомнению, что между булыжником и стеклянной стеной непроницаемая двойная преграда: Закон и Здравый Смысл. Считалось аксиомой: в Европе в мирное время любое окно почти в такой же абсолютной безопасности, как человеческая жизнь. Даже мировая война не всех освободила от этих иллюзий - только Хрустальная ночь их погасила насовсем. И когда загуляло по немецкоязычным газетам гордое славянское слово Pogrom, - западные люди оплакивали не евреев - а раздавленное самомнение западного ума.
      Кстати, соратники, - сказали бы там в ГБ кому следует: неудобно, что колкрик звучит как неродной, - отчего бы не переделать его слегка в стиле национального рунического знака? Возьмите, например, хайло - коренное русское словцо, обозначает орган личного волеизъявления. Ваши академики без труда установят, что взвизг хайл - не что иное, как голос множества, что это самобытный термин славянского народовластия...
      "Terra Fantastica" - вполне уместное название для приличного издательства, не правда ли?
      Письмо XXV
      6 декабря 1995
      Как при социализме нарядней других одевались женщины, умевшие не скучать с тогдашними любимцами судьбы, - так нынче о книжках можно заключать по внешнему виду: чем обложка прочней, чем страница шелковистей - тем бездарней текст.
      "Оглашенные" Андрея Битова - исключение, притом необычайно заметное. Если у издателя Ивана Лимбаха - прежде как будто неизвестного - хватит капитала еще хоть на несколько подобных томов, - он войдет в историю.
      Да хоть и не хватит - уже вошел. Ни Гёте, ни Прусту какому-нибудь, ни даже Г. Маркову не снилось подобное оформление - солидное, изящное, благоговейно запечатлевшее каскад авторских капризов.
      Этот "роман-странствие" состоит из повестей известных: "Птицы" (1977), "Человек в пейзаже" (1983), "Ожидание обезьян" (1993). Последняя, четвертая часть - собрание рецензий на предыдущие три (странная и скучная идея!) плюс "Таблица амбиций" - как бы пародийный указатель упоминаемых в книге имен. Юмор - того... слегка отдает аспирантурой; судите сами:
      "Андропов Ю. В. - государственно мысливший человек - 259, 260. Архимед, открыл свой закон - 120. Блок Александр (1880-1921), в Абхазии мог бы дожить до 1983 года, цит. на стр. 164. Гондон, см. Кондом. Иисус, Сын человеческий - 130, 172. Кондом, французский врач, изобретатель - 244".
      И так далее.
      Но основной текст действительно хорош. Тут настоящая игра настоящего ума с самим собою. Автор и персонажи философствуют, иногда выпивая, о замыслах Творца. Что ни фраза - то афоризм, что ни афоризм - то парадокс.
      Нельзя сказать, что кто-то ищет какую-нибудь истину или хоть верит в нее, - ну и что же: зато сколько блестящих многозначительных частностей! И каждая мысль охорашивается, любуясь своим отражением в слоге. По-видимому, это один из двигателей жанра - от Монтеня до Ницше - такая самовлюбленность ума. Автор не особенно скрывает, что нравится себе и как персонаж, - даже завидно: эта заповедь - возлюби себя хотя бы как жену ближнего - наверное, облегчает жизнь.
      Кстати, о заповедях. Есть в книге и этот сюжет - путь Битова к Богу, от птиц к ангелам. Как сказано про автора в одной из приложенных рецензий: "писатель развивающийся и в своем развитии опережает свое поколение". Лучше не скажешь, а о ценностях советского православия не мне судить, - но лирический пафос в пейзаже с ангелами у Битова какой-то неубедительный:
      "Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями и разглаженные необсуждаемостью ратного труда. Их набрякшие кулаки молотобойцев, выкованные вместе с оружием, внушали доверие, как и лица... Легко мне стало на душе, нетрудно".
      Это, видите ли, небо над Москвой 19 августа 1991 года.
      Роман С. Витицкого "Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики" - тоже интересная книжка.
      С. Витицкий - псевдоним, и очень многим известно - чей, - это, так сказать, секрет полушинели. Роман его прочесть стоит. Он даже увлекательный. Глубокое разочарование, похожее на обиду, читатель почувствует лишь на последней странице, когда окажется, что судьба героя - который ничем, кроме предчувствия своей судьбы, не обладает, - так вот, его судьба - не нашего ума дело. Все сводится к метаполитической метафоре, как в "Граде обреченном" Стругацких, только туманней. Силы рока - ВПК и ГБ, и в нас играют по правилам, которых нам никогда, ни за что не понять, - а все остальное обманная техника сюжетной прозы, с нею автор умеет обращаться.
      Действие последней главы - самой сильной и самой неудачной - происходит завтра - скажем, в первой половине будущего года. При сравнении тревожных предчувствий с окружающей читателя реальностью видно, что почти все уже сбылось.
      Чем-то они странно похожи, эти две книги, о вере и об отчаянии. В них как бы инвентаризованы запретнейшие мысли целого поколения. Почему-то итог неутешительный.
      Но ничего: авось, в крайнем случае, мир спасет красота, как предполагал, спятив, один из персонажей классики.
      Письмо XXVI
      20 декабря 1995
      Надо же: именно в эти дни, а точней - сегодня ночью я расшифровал наконец письмо, полученное Чичиковым накануне бала. Вы помните, полагаю: "Нет, я должна к тебе писать!" - и затем незнакомка сообщала Павлу Ивановичу, что есть тайное сочувствие между душами: приглашала в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом.
      "Окончание письма отзывалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:
      Две горлицы покажут
      Тебе мой хладный прах;
      Воркуя томно, скажут,
      Что она умерла во слезах..."
      А вместо подписи был постскриптум: Павлу Ивановичу предлагалось "отгадать писавшую", сердце ему подскажет, кто она, - завтра, на балу, в доме губернатора.
      Письмо чрезвычайно заинтересовало Чичикова, но, как известно, сочинительницу он не отыскал. Бедный! Он надеялся на подсказку и не расслышал ее.
      Мне, признаюсь, тоже всегда казалось, что со стороны Незнакомки это как-то чересчур легкомысленно - полагаться всецело на интуицию Чичикова. И я, подобно П. И., подозревал банальный розыгрыш: старая дева шалит от провинциальной скуки.
      А она просто переоценила образованность - Чичикова и мою. Мы с ним не знали до этой ночи, что стихи в письме - Карамзина, и что тут вторая половина куплета, начинающегося так: "Но если рок ужасный / Нас, Лиза, разлучит? / Что буду я, несчастный?.. / Сырой землей покрыт! / Две горлицы..." - и далее по тексту Незнакомки; правда, последняя строчка у Карамзина - в мужском роде: "Он умер во слезах". Незнакомка употребила тот же прием, каким воспользовался советский поэт Журавлев, когда напечатал под своим именем стихи Ахматовой; только он, наоборот, переменил в глагольных окончаниях женский род на мужской...
      Короче говоря, мы с Чичиковым обязаны были догадаться, что имя этой особы, сочинительницы письма - Лиза, Елизавета, - и быть начеку, знакомясь на балу.
      Но карамзинские стихи мне бросились в глаза только теперь - в прелестной книжке В. Н. Топорова (знаменитый филолог, историк культуры, живет и работает в Москве): ""Бедная Лиза" Карамзина. Опыт прочтения". Можно без конца удивляться учености автора и глубине высказанных идей - а также изяществу слога, - но не передать наслаждения, доставляемого книжкой. Это учебник любви, - но также и документ любви, причем отнюдь не только любви к литературе; переживание каждой частности во всей полноте ее связей со Смыслом Бытия, - а Смысл нам только и дано почувствовать как мерцание этих связей всего со всем.
      А "Мертвые души" припомнились именно теперь еще и потому, должно быть, что это ведь роман выбора: кому доверить птицу-тройку - Манилову? Собакевичу? женщинам России? Впрочем, и вся остальная русская литература занята обсуждением кандидатов на вакансию Героя времени; даже "История города Глупова" - сплошной всенародный референдум.
      Также вышла - и продается в редакции "Звезды" - книжка "Малоизвестный Довлатов", составленная А. Ю. Арьевым. Довлатова, после того как он умер, многие полюбили, так что проблема новогоднего подарка сегодня решается легко.
      Когда в наши дни эпигон и завистник хвастает, что прозу, как у Довлатова, он будто бы способен писать погонными километрами, - он и не догадывается, до чего смешон. Обаяние и ценность прозы Довлатова - как раз в том, что ее мало; что автор слишком серьезно относится к литературе и достаточно несерьезно - к себе, и потому - из печальной гордости - чаще помалкивает.
      Дело и в тембре: у Довлатова - баритон; а погонные километры такой прозы легче одолеть тенорком.
      Не знаю, у кого еще достало бы мужества сказать, как Довлатов:
      "Мои книги публикуются и будут опубликованы все до единой. И я должен быть к этому готов. Потому что мои иллюзии собственной гениальности рассеются окончательно.
      Видимо, я окажусь средним писателем. Пугаться этого не стоит. Ведь только пошляки боятся середины".
      Храбрый был человек, причем талантливый и добрый. А в наши дни, в нашей стране храбростью обладают главным образом злые и глупые, и то лишь потому, что на их стороне численное превосходство.
      Письмо XXVII
      27 декабря 1995
      Русский календарь в девятнадцатом веке отставал от советского на двенадцать суток и один час. Так что только в этот вторник, примерно в пять пополудни, миновало 170 лет, как ударила картечью первая пушка с бульвара, где теперь Александровский (или - Трудящихся) сад, по мятежникам и зевакам на Петровской площади - Сенатской тож и Декабристов.
      Впрочем, кто там был мятежник - оставим это идеологам разных режимов: пусть ищут в бессвязном происшествии сговор умыслов и выдают за смысл.
      В приличных семьях когда-то говорили об этих людях: несчастные четырнадцатого декабря, - подразумевая казненных впоследствии, также самоубийц, и сосланных на каторгу, и разжалованных в солдаты, - всего человек сто двадцать или чуть побольше.
      А в Петербурге в тот день убито:
      "генералов - 1, штаб-офицеров - 1, обер-офицеров разных полков - 17, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка - 93, Гренадерского - 69, экипажа гвардии - 103, конного - 17, во фраках и шинелях - 39, женска пола 9, малолетних - 19, черни - 903. Итого 1271 человек".
      Это не считая тех раненых, кого полиция сбросила в Неву, под лед.
      Будь у Николая I мегафон - в 1825 году еще, увы, не изобретенный, все, глядишь, и обошлось бы для большинства, и российская история развернулась бы повеселей.
      Над площадью стоял оглушительный шум, и почти никто не понял, за что погиб - за Константина? за конституцию?
      Из так называемых декабристов мне лично симпатичней всех Цебриков 1-й, Николай Романович, поручик Финляндского полка. Ни в каком тайном обществе он не состоял, а просто проезжал близ площади в извозчичьих санях: полковой командир подписал ему увольнительную на три дня, и Николай Романович намеревался как следует выспаться и затем повеселиться в одной знакомой квартирке на Васильевском.
      Но, завидев толпу, вышел из саней, поглазел, кое с кем раскланялся. Потом все-таки рассудил за лучшее убраться восвояси, - да и дремота одолевала после ночного дежурства. По дороге к Неве повстречал колонну Морского гвардейского экипажа, заметил в ней знакомых - мичмана Дивова, братьев Беляевых, крикнул: "Куда вас черт несет, карбонарии?" - колонна пробежала мимо, и Цебриков поехал забыться сном.
      На следствии мичманы показали, будто он кричал: "В каре против кавалерии!" 8 января Цебриков был арестован. Как человек с чистой совестью, он в Следственном комитете держался излишне храбро, чуть ли не бранясь, чуть ли не по матери. Комитет испросил высочайшего соизволения на закование его в ручные железа. "Заковать", - написал император на полях докладной записки, тут же и помета: "Исполнено. 10 генв.".
      Но кандалы и одиночка смягчили Цебрикова лишь к концу марта и лишь настолько, что в письменном объяснении он вежливо напомнил о своей прежней беспорочной службе. Разрядная комиссия Верховного уголовного суда - "считая опасным обвинить его только за слова, в произнесении коих он и на очных ставках не сознался", - совсем уж было собралась Цебрикова освободить: хватит, мол, с него и шести месяцев крепости, - да призадумалась. Верховный суд определил его в солдаты с выслугою, - а царь Цебрикову - и, кажется, только ему! - приговор ужесточил: "По важности дурного примера, им поданного... и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги".