Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      Великодушный составитель, правдивый, незлопамятный...
      Но неважно. Книжка все-таки вышла очень и очень полезная - даже как автопортрет любимчика здешней удачи. Странное, конечно, впечатление: Лев Никулин и Осип Мандельштам под одной шикарной обложкой.
      И не думаю я, что тм - или где бы то ни было - примут это издание в качестве оправдательного документа - одного на всех. Каждому, скорее всего, придется отвечать за себя.
      ... Загадочный это ход мыслей: в случае чего, дескать, оправдаемся Мандельштамом: он якобы за нас, якобы вместо нас, на худой конец - от нашего имени защитил честь страны. Вот же - были не только Колыма, Катынь, Чечня Мандельштам тоже был, и Гумилев, и Клюев, - итог века, согласитесь, в нашу пользу - посторонитесь, прочие века, народы и государства! Минуточку, скажут нам, - а как вы поступили ну вот хотя бы с этим пресловутым Осипом Мандельштамом? Составитель антологии намекает, что утопили в лагерном сортире, - это верно? Ах, это не вы, это плохие современники ваших родителей, - а вам подавай покой и волю, - но что же прикажете мне делать с чеченскими детьми? - спросит Господь. Если таковой существует.
      Письмо XXXVI
      23 мая 1996
      Когда похоронный патруль уйдет, - сказано у Киплинга, - и коршуны улетят, приходит о мертвом взять отчет мудрых гиен отряд.
      За что он умер и как он жил (перевод Константина Симонова) - это им все равно. Добраться до мяса, костей и жил им надо, пока темно.
      Полгода не прошло со дня кончины Иосифа Бродского - и появилась неопрятная брошюра с неузнаваемым его портретом на обложке. В брошюре сказано:
      "Поэтический авторитет Иосифа Бродского не только неприлично раздут, он целиком мифологема небрезгливых и безудержных в саморекламе "Граждан Мира"!"
      "Эта иррациональная поэзия Иосифа Бродского полностью чужда России, хотя она и звучит на русском языке..."
      "Проходя круги ада, русские не ощущают свою ущербность от неприятия ими чуждой поэзии русскоязычного поэта. Утраты нет, потому что фиалки Бродского пахнут не тем. Поэт это скрывает: иначе не будут распространять его стихи, предназначенные быть троянским конем в мире доверчивых славянских чувств..."
      Ну и, наконец:
      "Русофоб Бродский навсегда останется в нашей памяти как Разрушитель России, подобный Меню и Якунину, Горбачеву и Яковлеву..."
      Затейливые какие выражения, не правда ли? Автора зовут Ю. К. Бегунов, он в последние годы приобрел известность как специалист по теории и практике употребления лексемы "жид" (см. "ЛГ" от 27.12.95 и "НВ" от 6.4.96), - но здесь почему-то сдерживается, - конечно, из последних сил.
      Зато применяет филологические, так сказать, навыки - приобретенные, должно быть, в Пушкинском Доме за долгие годы занятий древнерусской литературой. (Этот Бегунов, говорят, публично называет себя учеником академика Лихачева. Бедный академик!) Самое главное в этом деле - ударить ненавистного поэта цитатой под дых, а потом наступить на лицо, - но сперва надо самому изготовить цитату. Для доктора наук из Пушкинского Дома тут ничего невозможного нет. Берете, например, две строчки:
      Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
      Самые главные - пенальти и угловой,
      и переделываете вторую таким образом: "самое главное - пенальти головой"!
      А вот прием не простой, а очень простой. У Бродского:
      Запоминай же подробности, восклицая
      "Vive la Patrie!"
      Ученый вместо этих загадочных и противных иностранных слов ставит в цитате всего лишь "ИА!" - и сразу выявляет со всей очевидностью, что поэт не любит Родину и не умеет рифмовать.
      Видать, крепко полагается этот Бегунов на доверчивое славянское сердце. Поддельные цитаты - это еще что! А какие в этой брошюре толкования текстов... Но это легко вообразить.
      А называется - "Правда о суде над Иосифом Бродским". Правда эта, оказывается, состоит в том, что Фрида Вигдорова записала ход судебных заседаний 1964 года неверно. Ее запись, обошедшая весь мир, - фальшивка. Фрида Вигдорова (о которой Анна Ахматова написала, что она была "единственным высочайшим примером доброты, благородства, человечности для всех нас") - вообще не присутствовала на суде над Иосифом Бродским. Это неопровержимо, по мнению Бегунова, следует из текста некоей стенограммы, опубликованной провокатором Лернером, дважды судимым за мошенничество. Как не довериться такому источнику? Лернер приводит в самодельной своей стенограмме целый эпизод: судья Савельева вызывает свидетельницу защиты Вигдорову, а той в зале нет как нет, и адвокат Торопова произносит что-то вроде - ну и наплевать.
      Этого Бегунову достаточно, чтобы обвинить во лжи - в "беспардонном вранье"! - и Фриду Вигдорову, и Лидию Чуковскую... (Для презренного пассажа: "Ну и ну, Лидия Корнеевна! Можно ли так лгать?" и т. д. - литературных слов лично я не нахожу.)
      Так вот. Вигдорова присутствовала на суде не как свидетельница - как журналистка. Что присутствовала - подтверждается не только воспоминаниями порядочных людей (включая адвоката Топорову), - это для Бегунова, я понимаю, не имеет значения, - но и секретной справкой КГБ, недавно напечатанной:
      "Осуждение Бродского вызвало различные кривотолки в среде творческой интеллигенции. В значительной степени этому способствовала член Союза писателей Вигдорова Ф. А., по собственной инициативе присутствовавшая на суде и составившая необъективную стенографическую запись хода процесса..."
      Подвергать сомнению информацию тов. Семичастного - согласитесь, неблагоразумно.
      Но тогда получается, что так называемая стенограмма Лернера - никакая не стенограмма, раз в ней содержится эпизод нереальный! А вот и другой такой же: возможно ли, чтобы в 1964 году обвиняемый произнес в зале суда: "И не работал я потому, что вашей партии и Ленину я не верил и не верю", - а судья Савельева и ухом не повела? Остального текста не привожу: только неграмотный и безумный сексот Большого Дома способен сочинить - и никто, кроме сотрудника Пушкинского Дома, не способен поверить, - что, например, профессор Адмони давал суду показания в таком стиле: "Я смею утверждать, что он гениален. Об этом мне говорили даже люди из-за границы"...
      Насчет Пушкинского Дома - разумеется, шутка. Разумеется, нелепо было бы предполагать, будто Бегунов пребывает в добросовестном заблуждении.
      ... Ах, в какой они ярости, что Иосиф Бродский от них ускользнул обманул - не пришел умирать на Васильевский остров! Что теперь какому-нибудь специалисту по слову "жид" и могилу не осквернить без риска познакомиться с кутузкой - хотя бы венецианской...
      А впрочем, всё по Киплингу: Гиены и трусов, и храбрецов жуют без лишних затей, но они не пятнают имен мертвецов: это - дело людей.
      Письмо XXXVII
      5 июня 1996
      Самая существенная литературная новость: третий том "Записок об Анне Ахматовой" подготовлен к печати. Книга, над которой Л. К. Чуковская работала буквально до последнего дня, будет опубликована в нескольких номерах "Невы", начиная с августовского. Этот том "Записок" - самый шумный: последние три года жизни А. А. А. - прилив славы, любви и лести, а вокруг раздается гул впервые разрешенной, ненадежной свободы - то напечатан "Матренин двор", то арестован Бродский; надежда сменяется отчаянием, переходящим в отвращение... Приложены выбранные места из переписки литературы с властью (например, о деле Бродского).
      Лучше всего и лучше всех изображена, конечно, главная героиня: загадочная, презрительная, никаких иллюзий, но сплошная тревога...
      Кстати об Ахматовой: как выяснилось, не зря указывала она собеседникам на потолок своей комнаты и ничего важного не произносила вслух. В сборнике "Госбезопасность и литература на опыте России и Германии" (М., 1994) помещен доклад Калугина, достославного генерала ГБ, - как бы обзор Дела оперативной разработки (ДОР), заведенного на Анну Андреевну в Большом Доме в 1939 году. (Трехтомное было дело, почти девятьсот страниц, - где-то оно теперь? Говорят, пропало.) Калугин этот утверждает, что подслушивать Ахматову начали в 1946-м, - стало быть, ей не мерещилось. А вот распознавать стукачей она так и не научилась. Хоть и говорила постоянно той же Лидии Корнеевне: кто-то из наших близких знакомых на жалованье у них... Но знакомых было много. Генерал цитирует донесения о шутках, сугубо личных признаниях, даже о поцелуях... Имена сексотов, однако, не названы - за единственным исключением: "В 1927 году агент ОГПУ Лукницкий доносил..." Был такой плодовитый литератор, а также покоритель Памира. Сочинения, разумеется, забыты, - но пик Лукницкого на карте есть. Этот человек чуть ли не всю жизнь изучал биографию и творчество Гумилева, пламенный энтузиаст. Ахматова с ним подружилась в 1924-м - поддерживала отношения сорок лет - вот и на страницах третьего тома "Записок" Чуковской он мелькает, - неужели правда, что он был агент?
      Как же академик Лихачев пишет в предисловии к его книге:
      "Писатель Павел Лукницкий своей подвижнической жизнью заслужил искреннее уважение и современников, и сегодняшнего поколения. Я считаю за честь, что учился с Павлом Николаевичем на одном факультете"?
      Но текст цитируемого Калугиным донесения частично совпадает с опубликованным отрывком из дневника Лукницкого.
      Правды не узнать, пока Большой Дом не отдаст хотя бы часть архива. При нашей жизни это вряд ли случится, момент упущен. Придется довольствоваться тем, что успел раздобыть на Лубянке Виталий Шенталинский. В его книге "Рабы свободы. В литературных архивах КГБ" (М., 1995) собраны документы невыразимо печальные. Тут Бабель, Булгаков, Флоренский, Пильняк, Мандельштам, Клюев, Платонов, Горький... На них идет безжалостная охота, всегда удачная, это понятно: тайная полиция, опираясь на всенародную поддержку, справится с какой угодно литературой. Но эта литература сама кишит стукачами - вот что грустно.
      Между прочим, в этой книжке я встретил знакомого. Двадцать семь лет назад "Нева" печатала воспоминания Бориса Дьякова, и я, молодой литсотрудник, что-то такое там сокращал и правил, и с автором здоровался, наверное, за руку: бездарный, противный старик, но несчастный, при Сталине сидел в лагере и убеждения сохранил, и о не сломленной своей вере в правду с наивной такой улыбкой рассказывает.
      А у него был агентурный псевдоним - Дятел. Он десятки людей погубил доносами. В книге Шенталинского приведены его письма из лагеря к разным начальникам: за что, дескать, меня тут держат? Я на воле такую пользу приносил, столько-то артистов подвел под расстрел, даже одного директора завода. "Не допустите, чтобы зря была загублена моя жизнь, мои творческие способности. Я могу, я хочу, я должен принести еще большую пользу..."
      Не так давно трилогия Дятла "Пережитое" издана стотысячным тиражом.
      Письмо XXXVIII
      19 июня 1996
      С небывалым, так сказать, подъемом играя в ящик (официально выражаясь в урну), кто вспоминает о привидениях? К обезображенному памятнику на петербургском Новодевичьем над могилой Аполлона Майкова - кто положит цветок?
      Впрочем, цветок Майкова - настурция, где возьмешь ее в июне? - а памятник и был безобразный, а могила - условная: приблизительно тут погребли нескольких Майковых - где остальные? На поверхности от них ни следа; совсем одинок Аполлон Николаевич, 1821-1897.
      Аксаковы в Москве - а в Петербурге Майковы - а в губернском городе С. Туркины. Образованные, хлебосольные семейства, где у каждого - какой-нибудь свой талант. Отец балуется живописью, мать - литературой, дети - как в считалке Хармса: сын - стихотворец, сын - теоретик, сын - академик, сын журналист... Занятные бывали вечера в квартире Майковых (Садовая, 51, напротив Юсупова сада, второй этаж) в половине прошедшего века, и молодой Гончаров там блаженствовал влюбленным Ионычем и в рукописном журнале "Подснежник" впервые блеснул. Когда на этаже разместилась прокуратура Октябрьского района - добропорядочные привидения, конечно, ушли.
      Стихи Майкова каждый благовоспитанный до революции ребенок знал наизусть: разумеется, не все подряд, а умильные сельскохозяйственные пейзажи, словно нарочно сочиненные для букварей, календарей, для хрестоматий.
      Пахнет сеном над лугами...
      В песне душу веселя,
      Бабы с граблями рядами
      Ходят, сено шевеля.
      Там - сухое убирают:
      Мужички его кругом
      На воз вилами кидают...
      Воз растет, растет, как дом...
      Вот какая она, жизнь - с точки зрения человека добродетельного, благомыслящего и добродушного: учись, так называемый соцреализм, внемли, вникай!
      Взрослые восторгались: как Майков глубок и живописен в антологических стихотворениях, в исторических балладах и вообще как только заводит речь о том, чего никогда не бывает.
      Белинский хвалил: в антологическом роде Майков не уступает Пушкину. О драме "Три смерти" Плетнев Погодину писал: "Вот это что-то побольше Лермонтова..." Некрасов, Герцен, Достоевский - не исключено, что и вправду любили эти стихи...
      Невероятное разочарование ожидает каждого, кто вздумает перечитать: прескучная трескотня. Школьный здравый смысл, почему-то в рифмах, причем в рифмах довольно скверных.
      От долгой жизни, полной труда и тревог, остались две строфы за волшебным зачином:
      Мой сад с каждым днем увядает;
      Помят он, поломан и пуст,
      Хоть пышно еще доцветает
      Настурций в нем огненный куст...
      Мне грустно! Меня раздражает
      И солнца осеннего блеск,
      И лист, что с березы спадает,
      И поздних кузнечиков треск...
      Стихотворение тянется еще долго, надоедая наивностью все сильней, - но первая строчка...
      Может быть, это за нее советская идеология как бы вычеркнула Майкова из классики: а не воспевай частную собственность на землю! Сад у него, видите ли, свой.
      Вообще-то он дачу снимал - под Сиверской...
      Отчасти дилетант, отчасти графоман - однако же целую строчку написал навсегда - разве этого мало?
      Но не удостоен юбилея, и на доме напротив Юсупова сада нет имени Аполлона Майкова. Потому что был типичный представитель искусства для искусства, кто же не знает.
      Письмо XXXIX
      14 августа 1996
      Непременно неграмотная, желательно - глухонемая,- от остальных избави поэта Бог: остальные, того и гляди, рано или поздно примутся за мемуары.
      Подругам генералов и адмиралов, изобретателей и рационализаторов, животноводов и педагогов это ни к чему: чувство приличия у них сильней, да и шансов на публикацию меньше.
      Но жизнь литератора, как известно, принадлежит Большой Сплетне, которую называют историей литературы, и это наш любимый предмет.
      Любой факт, любой акт из любой литературной биографии считается как бы достоянием республики - зачем же утаивать его от потомков?
      На склоне лет предать покойного друга, если он хоть чуточку знаменит, не только соблазн, а еще и долг перед общественностью.
      Вот я и говорю: бойтесь грамотных, поэты, как огня. Хорошо еще, если, постарев, грамотная станет ханжой либо лгуньей. А если нет?
      Бывают такие простодушные, что кого угодно сделают смешным навсегда.
      Вот в 19-м выпуске исторического альманаха "Минувшее" напечатаны воспоминания Ольги Грудцовой, урожденной Наппельбаум, сочиненные как письма к Владимиру Луговскому, - бедный, бедный адресат, хоть и отправительницу жаль.
      "Ты несколько дней не приходишь, я терзаюсь - не любит, я ему никто, не скрывает, что есть другие женщины. И не только Елена Сергеевна, с которой не то расстался, не то нет. Однажды заявил: "У всех евреек кривые ноги. Встань голая, я посмотрю, есть ли просвет между коленями... Чуть-чуть есть. А Люська встала, так у нее целый круг""...
      Что ж, Луговскому поделом. И вдове Булгакова, наверное, тоже.
      Допускаю, что и Корнею Чуковскому (он тоже ввязался с О. Грудцовой в какие-то межличностные глупости, вот и удостоен отдельного письма в могилу)...
      Иногда думаешь: как дальновиден был В. И. Даль - автор словаря, чиновник МВД, - полтора столетия назад ополчась на идею всеобщей грамотности!
      Письмо XL
      25 октября 1996
      Настоящего литературного критика смело уподоблю незамерзающему ручью: все его существование состоит из поводов пожурчать. А не совсем настоящий, вроде нижеподписавшегося, то и дело цепенеет, как бы вычисляя, стоит ли выеденное яйцо ломаного гроша, - дождемся, дескать, событий мало-мальски значительных. Впрочем, все такие оправдания напоминают не слишком пристойную поговорку о плохом исполнителе, склонном объяснять тусклое звучание инструмента - неудобной его конфигурацией. Кончилась пауза, и ладно. Вперед! Все же кое-какие события произошли.
      В те времена, о которых вздыхают, стесняясь лишь слегка, даже многие из людей симпатичных, - в те времена, говорю, не полагалось, чтобы жития византийских святых читал кто попало. И вот я, например, с нетерпением ждал, когда же издательство "Terra Fantastica" исполнит свое обещание и выпустит наконец сборник этих самых житий.
      Это случилось, но восторга нет, увы.
      Жанр, прежде всего, оказался до боли знакомый: помните, были такие книжные серии - "Пламенные революционеры" и "Пионер - значит первый"? И слог такой же скучный.
      Хотя не исключено, что тут и переводчик не без вины. Странности какие-то в переводах. То есть, наверное, все в высшей степени научно, - и это так полагается для колорита, чтобы содержатель трактира именовался харчевником: в издании менее научном, чего доброго, мы попали бы в харчевню и грубый трактирщик нам надоедал. Но когда в тексте VII века юродивый века VI входит в спальню к жене этого, стало быть, харчевника - прислуживающего, значит, в трактире, - и делает вид, "будто снимает пальто", - согласитесь, это больше похоже на картину Репина "Не ждали", чем хотелось бы в данном конкретном случае. Точно так же и когда Мария, представьте, Египетская произносит: "Ныне отпущаешь..." - это, вероятно, превосходный перевод церковнославянского "отпущаеши", - но Средиземноморье сразу оборачивается Нечерноземьем... Должно быть, так и следует, молчу, молчу, и о примечаниях ни слова, хотя про Тайную Вечерю сказано: "Она была совершена, согласно евангельской легенде, накануне причастия хлебом и вином, т. е. его плотью и кровью" - похоже на бред, но мне ли судить, там такая редколлегия: Б. Ф. Егоров, Д. С. Лихачев, им лучше знать...
      Довольно об этом. Вышел том 2-й "Ленинградского Мартиролога" - список казненных в октябре 1937 года. Примерно четыреста страниц - сплошь фамилии с именами-отчествами. Добросовестная работа большой труппы разного рода специалистов под руководством А. Я. Разумова, главного библиографа Публичной библиотеки. В предисловии академик Д. С. Лихачев настоятельно советует:
      "Не ленитесь прочесть все фамилии казненных и представить себе, что за каждой из них стояла полноценная жизнь..."
      Совет прекрасный. Но также и адреса представляют интерес.
      Вот Васильевский остров, 12-я линия, д. 11, кв. 6. Обитателям этой квартиры наверняка полезно узнать, что 2 августа 1937 г. из нее увели навсегда некоего Андреева Николая Владимировича, и было врагу народа двадцать лет.
      А на улице Чехова, д. 5, кв. 9, жил враг народа Леонид Станиславович Касперович.
      А на Тверской в д. 3/11, в кв. 14 - враг народа Садогурский Яков Яковлевич.
      Ну, и так далее. Нельзя избавиться от мысли, что в каждой старой квартире - свой, неизвестно чей, окровавленный призрак бродит по ночам, и пуля громыхает в пустом его черепе. Кто в семнадцатом погиб, кто в пятьдесят втором, - и семьи не пощажены, - а жилплощадь ничья не пропала, пригодилась героическим современникам...
      Но мы ведь ни в чем не виноваты, правда? Наши родители - тем более. Список убитых (далеко не полный) - вот он, а убийцы вместе с соучастниками (доносчик, следователь, судья, конвоир, палач, не забудем и свидетелей), предпочтительно думать, испарились из города, не оставив ни воспоминаний, ни потомства. Их опустелое жилье перешло к ветеранам войны и труда, те завещали его своим детям, - так подайте же нам поскорей, начальники, достойную жизнь. Достойную нас...
      Довольно и об этом.
      Несмотря ни на что, литература продолжается, и даже появилась одна книжка неестественного либо сверхъестественного блеска. Это "Созвездие Рыб", сборник стихотворений Алексея Пурина (издательство "Atheneum - Феникс"). Хотите - верьте, хотите - нет, но, по-видимому, слово "вдохновение" имеет какой-то реальный смысл. Что-то такое бывает иногда с некоторыми людьми. Кто их знает, чем и с кем они за это расплачиваются, - читателю достается обрывок иллюзии счастья. Впрочем, эти стихи многих возмутят. В них "я" и "ты" ведут себя неправильно.
      Письмо XLI
      20 ноября 1996
      Прежде мне и в голову не пришло бы усомниться, что В. В. Набоков был мастер тенниса, гроссмейстер шахмат, король энтомологии, - так небрежно, уверенно и непонятно толкует он при случае об этих предметах. Какая-то мерещилась в нем неуязвимость; а слабые стихи - простительная блажь.
      Но вот он то ли не успел, то ли пожалел сжечь рукописи лекций по русской литературе, читанных им в Корнельском и других университетах Америки, - а наследники, движимые, скорей всего, беззаветным благоговением, лекции напечатали. Теперь ничего не остается, кроме как признать, что В. В. был и пребудет лучшим в мире специалистом по собственной прозе, - а за прочие достижения не поручусь. По крайней мере, историк литературы он был неважный, профессорствовал кое-как: пересказ и комментированное чтение словно в седьмом классе советской школы, - по-видимому, приравнивая иноязычных к умственно отсталым. Впрочем, он нигде не поступается своим капризным, изощренным вкусом и о вещах ему дорогих (как "Анна Каренина") говорит занятно. Зато Достоевского, например, перечитывать Набокову было лень, он настолько презирает его, что даже перевирает. "Он жаждет спасти ее, открыв перед ней правильный путь, и соглашается жениться на ней", - о ком бы вы думали эта прелестная фраза (переводчице А. Курт - отдельное спасибо)? Вообразите: о князе Мышкине и Аглае Епанчиной.
      Но и то: скучно вникать и втолковывать, чувствуя себя единственным и последним взрослым человеком на планете. Попробуйте перевести на современный английский язык такое абсолютно необходимое слово, как пошлость, когда оно и в русском-то утратило смысл.
      "В современной России - стране моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил - перестали замечать пошлость, поскольку в Советской России развилась своя, особая разновидность пошляка, сочетающего деспотизм с поддельной культурой".
      Даже грустно. Как это у Пушкина? "Я, конечно, презираю Отечество мое с головы до ног - но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство". Хотя какой же Набоков иностранец?
      "Ты, который не на привязи, - продолжает Пушкин в письме к Вяземскому, - как можешь ты оставаться в России? Если Царь даст мне свободу, то я месяца не останусь... В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? В нем дарование приметно - услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай да умница..."
      Цари сохранили Пушкина для пули Дантеса, для школьной программы. Не дай Бог, стал бы невозвращенцем - и тому же Набокову нечего было бы преподавать, разве что В. В. действительно знал толк в лаун-теннисе.
      Пушкин мечтал об английских журналах, о парижских театрах и борделях тщетно.
      В следующем веке сотни тысяч людей покинули под видом крыс этот славный военный корабль, где дышится так легко. Вот один из них, эмигрант доселе (если не ошибаюсь) безвестный - В. Любарский (не исключено, что псевдоним) издал в Петербурге ценную книжку, - только название неудачное: "Из Америки с познанием и сомнением". Аннотация предупреждает, что это, видите ли, история одной иллюзии. Тут монтаж из дневников и писем - несомненно подлинных, - так сказать, хроника погружения в другую жизнь. Герой с каждым днем все благополучней, но все несчастней, - наверное, потому, что настоящего советского интеллигента не отмоешь добела.
      Лишние люди, необходимые люди, бедный мыслящий тростник! Набоков не поверил бы, но даже здесь, причем даже в семидесятые годы, кое-кто понимал, что такое пошлость, - от нее и бежали, от ее всевидящего взгляда, всеслышащих ушей, мерзкого неумолчного голоса, - напрасно! Что ей океан! Одержимый неотвязным даром слова и тревожной рефлексией бывший врач из бывшего Ленинграда нелеп, смешон и жалок в Америке - и везде - примерно как Алеко в цыганском таборе.
      История иллюзии! В самом деле, можно ли было предположить, что и под крышами Нью-Йорка живут мучительные сны, что и в правовом государстве от судеб нет защиты, что всюду неврозы роковые, а счастья на свете нет - и покоя, и свободы, - разве что в текстах Пушкина и Набокова, Набокова и Пушкина...
      Письмо XLII
      12 июня 1997
      Булат Окуджава умер. Писатель безупречного вкуса, артист необыкновенного предназначения. Ему было суждено вернуть в моральный бюджет страны - ценности, без которых она задыхалась. Лет тридцать пять тому назад он соблазнил целое поколение полуроботов и полудикарей - интонациями человеческого благородства. Избавил очень, очень многих от худшего из одиночеств, дав мертвому советскому местоимению "мы" новую жизнь: с тех пор и до настоящей минуты это слово действительно обозначало нас, какими мы чувствовали себя, пока звучал в нас голос Окуджавы.
      Было и такое счастье, условно называлось - любить Окуджаву. Любовь, конечно, не пройдет.
      Судьба, судьбы, судьбе, - подпевали мы, - судьбою, о судьбе.
      Письмо XLIII
      20 июня 1997
      Легенда, составленная стараниями так называемых очевидцев, гласит: Л. Добычина убили советская власть и Алексей Толстой.
      Но вот - года полтора уже назад - вышла книжка: "Писатель Леонид Добычин. Воспоминания, статьи, письма". Название не совсем аккуратное. Текстов Л. Добычина тут совсем немного: десятка два писем. Остальное тексты о нем, в частности - три не слишком содержательных мемуара, много-много литературоведческих, так сказать, статеек (из них одна яркая: М. Золотоносов - "Книга "Л. Добычин": романтический финал") и две драгоценные публикации: речь А. Н. Толстого на общем собрании ленинградских писателей 5 апреля 1936 года (публикация В. С. Бахтина; он же - составитель сборника) и выдержки из донесений в Большой Дом, подписанных псевдонимом "Морской" (публикация А. В. Блюма).
      Эти-то публикации, а также комментарии к ним - легенду разрушают.
      Реальная картина выглядит, оказывается, совсем по-другому: советской власти в 1936 году на Л. Добычина было пока еще наплевать, убийств она в литературе на тот год не намечала - поручила кой-кому пугнуть кой-кого, а исполнители перестарались, причем А. Толстой не успел себя проявить, у него - алиби.
      То есть дело было так. Статью в "Правде" - "Сумбур вместо музыки" (28 января) ЦК правящей партии постановил обсуждать на собраниях творческой интеллигенции: пусть знают, что главное для страны - покончить с формализмом.
      Композиторов, поэтов, живописцев - не всех, а кто познаменитей, пообразованней, поталантливей - и опять-таки не всех, а только имевших наглость возомнить, будто культура не является домработницей идеологии, следовало публично раздеть и оплевать.
      Это был тонко задуманный сеанс естественного отбора: кто из намеченных жертв струсит достаточно унизительно, чтобы заслужить право на смерть в собственной постели; кто из глумящейся толпы бессовестен так надежно, что достоин доверия; прочие пусть трепещут, и пусть все боятся один другого и презирают.
      В Москве, да и повсюду, пошло как по маслу, настоящий фестиваль низости, Олимпийские игры: сегодня Ю. Олеша обличает своего любимого Шостаковича, завтра, глядишь, Б. Пастернак сочиняет стишки о Сталине - о "гении поступка", - только в Ленинграде с самого начала не заладилось.
      Было совершенно ясно, кого тут следует опозорить: Тынянова, Эйхенбаума в первую очередь (формалисты отпетые), а дальше само пойдет... Ахматова, Зощенко, О. Форш - да мало ли - недобитых интеллигентов среди местных литераторов было сколько угодно.
      Но здешние исполнители вздумали родную партию перехитрить - не то симпатизировали пациентам, не то боялись отпора и рассудили, что в пылу погрома сами пропадут. И поставили под шпицрутены безвестного дебютанта из провинции, благо он только что напечатал не совсем заурядную книжку.
      Вот на какую роль пригодился Л. Добычин.
      И 28 марта критики Ариман и Латунский - виноват: Е. Добин и Н. Берковский - с наслаждением и с блеском стерли его в порошок часа за полтора.
      Добин был мыслитель без затей: три класса гимназии, сочинил книгу "За большое искусство большевизма", ответственный редактор "Литературного Ленинграда". Берковский, напротив того, был очень образованный, остроумный, даже умный - все понимал, но как бы наоборот.
      (Вы спросите: как это? Вот пассаж из его книги "Текущая литература":
      "Мандельштам покамест только писатель о культурном эпилоге прошлого. Настоящего и будущего он не достигает. Зато замечательный Олеша... в своей "Зависти" явил себя как мастер расправы над прошедшею культурой и как отличный лазутчик в культуру будущего".
      Добин и Берковский, короче говоря, тоже явили себя отличными мастерами расправы, и каждый в своем стилистическом ключе. Добин напирал на то, что Л. Добычин - политический враг, а Берковский намекал - духовный мертвец.
      Ленинградская литература в полном составе - кони, ладьи, слоны внимала, затаив дыхание: удастся или нет эта смелая жертва пешки?
      Не дослушав, Л. Добычин встал, пробормотал невнятное про невиновность и, шатаясь, вышел, как в стихах Анны Ахматовой. Дома сказал другу, тоже писателю (стукачу "Морскому"), что уезжает из города и уходит из жизни, поскольку его все равно подвели к НКВД.
      Исчезновение Л. Добычина, слухи о его самоубийстве фактически сорвали дискуссию о формализме в Ленинграде.
      Ценой его гибели ленинградские писатели заработали отсрочку.
      Это было по-своему справедливо: как-никак все они запятнали себя участием в убийстве и предательством. Все вместе, все до одного, а не только горстка приятелей несчастного, которых поддразнил А. Н. Толстой через неделю не без злорадства: "И они предали, не желая ломать себе шею из-за того, что невозможно было защищать". А как жаль, что сгорел Дом писателей на Воинова-Шпалерной, где все это произошло, - в таком красивом зале с белыми колоннами, с купидонами под карнизом!