Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      По-моему, гипотеза не хуже никакой другой. Только что своими глазами читал в научном-пренаучном журнале мифологическую интерпретацию сказки о Курочке Рябе: Дед и Баба - древние демиургические божества, золотое яичко созданный ими космос, а Мышка, ежу понятно, воплощает мировое зло, деструктивное начало, и жест хвостиком предвещает гибель нашей Галактики от кометы.
      Кстати, о яйце: вот и в России появился политзаключенный, к тому же писатель. Непобедимым органам удалось отчаянной контртеррористической операцией обезвредить самого Эдуарда Лимонова - главаря национал-большевиков. Эта партия, насчитывающая не менее дюжины членов и сочувствующих, готовила вооруженное восстание, - сказали по телевизору. Верю и не удивляюсь: отчаянные поступки этих нацболов (не путать с нацменами) обличают в них людей, способных на все.
      Вплоть до того, что на пресс-конференции знаменитого кинорежиссера (помните - который с таким неизъяснимым благородством играет официантов?) один юный нацбол саданул ему яйцом по пиджаку. Яйцо, надо полагать, было простое - зато пиджак золотой. Во всяком случае, когда нигилиста повязали, режиссер его перевоспитывал, не жалея обуви, хотя тоже импортная, небось.
      Теперь вот перевоспитывают вождя этих злодеев; верней, нас с Вами: а то мы как-то отвыкли рифмовать писателя с тюрьмой. В сущности, ничего особенного. Подумаешь, цаца - книжки пишет; уж и наручников на него не надень. У нас диктатура закона: арестовать можно каждого, а кто арестован, тот и виноват.
      Кстати о лимонах: восхищаюсь этим роскошным администратором - г-ном Б-ным! Если только женевские очкарики не напутали с номерами счетов, он-то и есть герой нашего времени. Железная воля нужна, чтобы накопить столь знатную сумму! Может быть, для нового какого-нибудь русского двадцать пять зеленых лимонов - мелочь. И в нашей с Вами профессии, говорят, это не предел Но он-то, бедняга, - бюджетник! Так сказать, не Чичиков, а Башмачкин. Какая бы ни была зарплата и даже на всем готовом - скука, согласитесь, титаническая: отказывая себе в самых ничтожных радостях, откладывать по грошику... Трезвость как норма жизни и все такое. Книжку не купить, не говоря о велосипеде. Образцовая выдержка. Вот чью биографию надо в школах преподавать, на обложках тетрадей печатать. Лучше в стихах, и припев предлагаю - из "Дяди Степы", кажется: Жив, здоров и невредим Друг бюджета Б-н!
      Видите, я все-таки опять свернул к теме Ерёмы, хотя он мне и самому порядком надоел. Ваш-то Фома такой кроткий, такой вдумчивый; знай себе вглядывается в психологическую инфраструктуру. А Ерёма все вопрошает неизвестно кого: как это получается, что почти каждый почти все понимает - а все вместе живем, как безумные?
      Один мой знакомый работал экскурсоводом на Пискаревском кладбище. Давно, в семидесятые годы. И вот в один прекрасный - точней, в ужасный для него день подводит он очередную группу к Вечному огню и вдруг - не знаю, что ему померещилось - просто переутомился, скорей всего, - в общем, вдруг он скомандовал громким голосом: - На колени! - Экскурсанты послушно стали на колени. Он поглядел на них минуту-другую, махнул рукою - и ушел. К вечеру его, конечно, нашли, отвезли в психическую. Не знаю, что потом с ним сделалось.
      Припомнилась эта история, нелепая и безобразная, пока Виктор Шендерович пересказывал по радио самый поучительный прикол в программе "Итого" покойного НТВ. Я и сам видел эту передачу, но там "специфический репортаж" занял несколько минут. А опыт, оказывается, продолжался чуть не целый день. Артист, обряженный в милицейскую форму, разгуливал по Арбату, останавливая прохожих и требуя предъявить документы и штрих-код. Дескать, от столичных властей вышло такое распоряжение: у каждого зарегистрированного жителя должен быть на руке штрихкод. Он так ходил часами, остановил десятки людей; они выдумывали разные причины, самые драматичные: почему не успели поставить штрих-код; оправдывались, просили снисхождения, предлагали деньги; ни один не посмел не то что возмутиться - удивиться. Никто не заподозрил подвоха.
      Имея дело с такой беспредельной невинностью, как начальству не разыграться?
      И я говорю своему Ерёме: смирись, глупый человек! Все это политика, а политика теперь, и снова надолго, - не наше дело. Как это Устинька объявляет в пьесе Островского: "Вот два самые благородные разговора, один: что лучше мужчина или женщина?.. А другой разговор еще антиресней. Что тяжеле: ждать и не дождаться, или иметь и потерять!" И г-жа Бальзаминова подтверждает: "Это самый приятный для общества разговор".
      Май 2001
      ПОШЛОСТЬ КАК СУДЬБА
      О - да: Смерть и Пошлость друг дружке не чужие: стоит Смерти мелькнуть на горизонте легчайшим облачком - и тотчас эта липкая невесомая паутина наливается током, звенит, искрит. Только что мы, бедные, так безмятежно в ней жужжали - вдруг жаркий озноб ужаса
      И мир повернется
      Другой стороной,
      И в сердце вопьется
      Червяк гробовой.
      Очень узнаваемое переживание. Но зато, дорогой Д. В., Вам посчастливилось внести в антологию всемирной пошлости вполне новый, к тому же весьма выпуклый сюжет. Примите мои поздравления: вообразить вдову на церемонии ввода в эксплуатацию чучела покойного супруга - Щедрин, и тот затруднился бы, а Вам такая роскошная мизансцена досталась, почитай, даром. А можно было и поседеть в одночасье - не случайно же Вы избавили читателя от подробностей: обошлось ли, например, без молебна с водосвятием? исполнялся ли какой-нибудь гимн? насколько задушевны были речи? неужели никто не сказал чего-нибудь вроде: стой спокойно, дорогой товарищ? хорош ли был фуршет вокруг муляжа... Вы правы, конечно: лучше ничего этого не знать.
      Возвратимся к теории. Так вот, я подозреваю, что Пошлость - как бы общая дочь Глупости и Смерти. Без метафор - ответ Глупости на вызов Смерти: на предчувствие, что смысла не дано. Глуша страх смерти, Глупость впадает в особенную эстетику - косметическую, нарочито не различающую мертвого и живого. Такое метафизическое легкомыслие подразумевает соответствующую реальность - сплошь из физических тел и притом прозрачную - как у Набокова в "Приглашении на казнь". Тело играет так называемую душу. Тело легко отнять, так называемую душу - подделать. Чужая смерть - интересный фокус. Жизнь любовь к чужой смерти. Жить - значит казаться живым. Существование в роли человека сводится к имитации человечности. Скотское или механическое под жирным слоем грима - главным образом словесного, из лжи обыкновенной, косит под нравственный императив. Пародия нагло притворяется оригиналом, похоть - любовью и так далее. Обрывки этой фальшивой, но крайне активной реальности мы опознаем как пошлость.
      То есть не мы, а русская литература от Гоголя до Набокова, это ее всемирно-историческая заслуга. Пошлость возникла вместе с цивилизацией - с нею и погибнет, - а слово для нее нашлось лишь в последней рабовладельческой империи. Да и то не нашлось, - а человек из провинции, последний гений христианства это слово сочинил.
      Вы припомнили, как Набоков бился втемяшить его иностранцам. Затея и впрямь вполне тщетная, придется им рано или поздно включить poshlost' в свои наречия, как sputnik, glasnost' и KGB. Но ведь и в России это понятие не отчетливо. Многие путают пошлость с ее бедными родственницами непристойностью, вульгарностью, банальностью, тривиальностью, скабрезностью, сальностью.
      История слова не предвещает его судьбы. Когда Иван IV ("прозванный за свою жестокость Васильевичем") в письме к Елизавете Английской честит ее "как есть пошлой девицей" - за то, что она обсуждает вопросы международной политики с представителями мелкого бизнеса (с "торговыми мужиками" в парламенте), - он намекает, надо полагать, не на легкое поведение, а на чрезмерный демократизм. Когда Тредиаковский в качестве школьного инспектора рапортует об экзамене в Новгородской семинарии: "здешние семинаристы имеют пошлые познания в латинском языке", - он просто-напросто констатирует, что уровень преподавания удовлетворительный. Когда на сельской дискотеке Онегин нашептывает Ольге Лариной "какой-то пошлый мадригал", - речь не о гадостях, а всего лишь о трюизме, об избитом комплименте, какие говорят все, от Данзаса до Дантеса: что-нибудь из раннего Пушкина, вроде "и говорю ей: как Вы милы, и мыслю: как тебя люблю"... И даже у Даля, то есть много после Гоголя, пошлый значит прежде всего стародавний, исконный; или еще: "А ездоки тут ездят не пошлою дорогою, не торною, а заезжают поля"; впрочем, ныне, замечает Даль, есть и другие смыслы, как-то: надокучивший, почитаемый подлым, площадным, и пр.
      В советских словарях - без затей: пошлый - это низкий в нравственном отношении, безвкусно-грубый; ну, а пошлость, само собой - свойство по значению прилагательного.
      Но вот у Гоголя в "Мертвых душах" две дамочки трещат о тряпках: какой ситчик милей, не слишком ли пестро; или какой-нибудь Иван Никифорович, миргородский дворянин, проводит время у самовара, голый, в пруду. Или, допустим, острят за обедом в рассказе Чехова. Или мы с Вами ввинчиваемся в переполненный троллейбус - либо наша очередь подходит к билетной, скажем, кассе, а она вот-вот закроется. Ничего такого нравственно-низкого, и грубо-безвкусное часто ни при чем, а ужас (если кто его чувствует) - ужас только в том, что во всех подобных случаях (а жизнь, можно сказать, из них и состоит) мы не являемся существами с бессмертной личной душой - строго говоря, не являемся людьми. Пошлость - наша нечеловеческая сущность и участь. (Как будто Спаситель приходил не к нам, - негодовал Николай Васильевич, - не к нам, не за нами!) Каждый из нас - наверное, даже Вы бесконечная дробь, а пошлость - наш общий знаменатель.
      Но это пошлость в страдательном залоге, почти что кроткая. Дайте-ка ей свободу воли: тотчас изобретет пытку, казнь, рабовладение, полицейское государство (а в героической фазе - революцию и войну, хотя бы гражданскую). Сейчас выставлены, говорят, в Петропавловской крепости пыточные устройства: кто же их автор, как не мастер пошлости? (А Николай Васильевич сказал бы черт).
      Вспомните Рим цезарей: сплошной Миргород, буднично-кровожадный. Зощенко в "Голубой книге" закрыл, так сказать, эту тему, но все равно - какой-нибудь Светоний приводит картинки поярче даже Вашей. Он только термина не знал. Вот, пожалуйста, - про Калигулу:
      "Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться..."
      Рим и сгубила пошлость - и гуси не спасли.
      Первый прорыв Пошлости в нашу эру пересказан в Евангелиях: как тюремный спецназ глумился над осужденным Иисусом: играли с Ним, как с куклой, отрабатывали, гогоча, на Нем болевые приемы, спорили при Нем о Его одежде: кому достанется (послать в аппенинскую глубинку, дочуркам на юбки)...
      Кстати: слышали о последних показаниях полковника Буданова? Знаете, почему он велел солдатам тайно и немедленно закопать в лесу задушенную им девушку? Представьте - из уважения к чеченским обычаям. А изнасиловали, дескать, ее мертвую, эти самые солдаты; по какому обычаю - неизвестно.
      Июль 2001
      ЧТО-ТО О ВАВИЛОНЕ
      Сбылся, значит, этот навязчивый многосерийный кошмар старой русской литературы: обрушился - правда, не в Лондоне, - хрустальный дворец, символ прогресса. Чернышевский, Достоевский, Тургенев разное писали о чувствах, пробуждаемых всемирной лондонской промышленной выставкой в просвещенном человеке из отсталой страны. Полней всего, хоть и превратным образом, оправдалась злостная тревога Достоевского:
      "Все это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного шара, - людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся..."
      Сбылось, сбылось.
      Главное, никто и не спрашивает - за что? или - зачем? Тем более никого не царапает проржавелый примитивный крючок -cui bono? Может, и никому не выгодно. Если вдуматься - точно никому. А довольны миллионы. Словно бы случилось долгожданно-неизбежное, типа - доигрались! Не все коту масленица. Что посеешь, то и пожнешь. Впрочем, для приличия полагается добавить: людей, конечно, жаль, - но пусть пеняют на свое правительство.
      Точку зрения советских людей всего мира емко выразил Саддам Хусейн: теперь, дескать, - узнав, почем фунт лиха, и хлебнув горячего до слез, Америка научится, наконец, вести себя скромней. В частности - перестанет вмешиваться в чужие дела.
      То за кувейтцев каких-то вступается, то за евреев, то за албанцев. И повсюду и всегда - за всевозможных Буковских, Сахаровых, Солженицыных...
      И ставит, и ставит им градусники непрошеный айболит.
      Не понимает, на какой планете живет. Принимает собственные идеалы за общечеловеческие: как будто в глубине души каждый землянин - американец.
      А человечеству как раз на идеалы эти - наплевать. И Америку человечество не любит. Любит американские доллары. Американскую технику. Американскую музыку. Американские фильмы. А Соединенным Штатам люто завидует и винит эту страну в своих несчастьях.
      Опять-таки миллионы людей, что ни год, перебираются туда (многие рискуя жизнью). А другие миллионы по всему свету мучительно мечтают о тамошних колледжах для своих детей, о тамошних клиниках и лекарствах для своих стариков. Но кому ничего подобного не светит - остается ненависть, как утешение на всю жизнь.
      О, как нас лечат ею бармалеи! Любой мой ровесник сейчас же вспомнит: в каменных джунглях желтого дьявола заправилы ку-клукс-клана мучают негров и безработных трудящихся, и тут же акулы чистогана под музыку толстых пляшут похабный уоллстрит.
      В детстве - классе так во втором - особенно поражало меня, что в Америке любое полезное изобретение сразу же кладут почему-то под сукно. И что сжигают апельсины, горы апельсинов: чтобы не подешевели, не достались бедным. Это кем же надо быть, чтобы апельсины жечь, да еще в керосине?
      Керосиновый запах был реальней, чем апельсиновый вкус. Поэтому американские поджигатели войны отравили наш картофель: напустили на наши мирные поля колорадских жуков, - и были про это стихи - по-моему, Сергея Михалкова, и полагалось их знать наизусть, все равно как "нас вырастил Сталин на верность народу".
      И так далее почти всю мою жизнь - с того дня (в августе сорок пятого, полагаю), как Сталин понял, что Америка не отдаст ему Западную Европу, и до тех пор, пока (где-то в восемьдесят пятом) Горбачеву не растолковали: в Третьей мировой не победить, - все эти годы ежедневно школа и университет, радио и газеты изображали мне США в виде ада, где правят бал вампиры и демоны, - и в сговоре с израильской военщиной американские империалисты сталкивают весь мир в термоядерную смерть.
      И какой-то героический толстяк в знак протеста голодает в палатке у Белого Дома - перед советской телекамерой, - и какой-то длинный прибыл в Москву - рассказать по телевизору, что в Америке жить негде, - но прежде всего - свободу Анджеле Дэвис, отпустите хрупкую Анджелу Дэвис, прекратите судебную комедию, расистские палачи!
      Нам ли презирать злосчастных злодеев 11 сентября? Наверняка они прошли такую же обработку.
      Нам ли осуждать "нецивилизованное человечество" за злорадный восторг? В записках генерала Лебедя рассказано про этот ни с чем не сравнимый звук, когда целый город (если не ошибаюсь - Баку) просыпается от счастливой новости; во всех окнах горит свет, и заводят музыку, и десятки тысяч советских людей вопят, ликуя: потому что в Армении десятки тысяч других советских людей мгновенно провалились под землю.
      Нам ли учить Америку, как ловить бармалеев и что с ними делать, поймав? Они ведь из нашего питомника, в вами выкованной броне; она крепка, и танки наши быстры.
      А все же я осмелюсь высказать мрачное предчувствие и несбыточную надежду.
      Боюсь, Америка даст себя втянуть в известную уголовную игру: один стоит спиной к остальным, а те тычут его кулаками; он обязан угадать, чей удар. Но если никто не признаётся - это продолжается без конца; зрители, перемигиваясь, ждут: вот сейчас фраерок поймет, что тут совсем не игра, и бросится на толпу; а толпа - на него; и если он отобьется - бойкот ему, как нарушителю правил, и вечная война.
      У нас, в 167-й мужской школе, эта забава была в большом ходу; лучшее в мире образование, сами знаете.
      И вот мы, цивилизованное человечество, столпились, улюлюкая, вокруг и предвкушаем неизбежную ошибку ненавистного отличника.
      А я почему-то надеюсь, что не дождемся.
      Не то чтобы я разделял высказанную президентом Бушем уверенность в конечной победе добра над злом. Наоборот - вообще не понимаю, с чего он это взял. Ни в одной религии этого нет, история тоже не подтверждает... Разве что в голливудских фильмах так бывает всегда.
      А на самом-то деле злая воля сильней доброй.
      Но все-таки ненависть - расовая, классовая, политическая, патриотическая - это прежде всего глупость. А даже на самую хитрую глупость - вот во что я, пожалуй, верю - найдется свободный ум с винтом.
      Ищи нетривиального решения, сказочного поворота - скорей шевели мозгами, неизвестный очкарик!
      Не получится - все пропало.
      И кто-нибудь кому-нибудь в последний раз позвонит по мобильному телефону - из могилы в могилу - и скажет:
      - Думали - Апокалипсис. Оказалось - погром.
      Сентябрь 2001
      РОГ СОБЫТИЙ
      Свободен, Две тысячи первый. Закрой дверь с той стороны.
      По правде говоря, он немножко прискучил, практически надоел, этот год, маршировавший к выходу, странно усмехаясь.
      Он, особенно под конец, как-то забылся не по чину. Ну что такое год? Если жизнь средней продолжительности принять за час - человечество, получается, разменяло третьи сутки, - год в этом масштабе пролетает как минута. И вот такая, значит, песчинка вроде как застряла в часах, закупорила стеклянную артерию посередке: времени, - хихикает, - больше не будет. И как сейчас - будет всегда.
      Потому что уже сейчас - включите телевизор или радио - уже сейчас все в порядке. За исключением отдельных происшествий: вот, скажем, в Австралии бушует лесной пожар.
      Наверное, это иллюзия. Время-то движется. Часы остановились в нашем, с позволения сказать, коллективном уме. Он устал надеяться на лучшее и буркнул первому попавшемуся (наплевать, что совсем не прекрасному) мгновенью: черт с тобой, замри.
      Все нормально. Какое мне дело, что где-то там, на нижнем краю карты, каждый день кого-нибудь убивают? Меня не спрашивают, от меня не зависит, на фига мне, извините, эта постоянная головная боль? У нас вон парламент есть - полтысячи неприкосновенных мужчин в костюмчиках цвета моей зарплаты, - хоть бы кто посмел полюбопытствовать, просто ради статистики, сколько, дескать, под бомбами погибло, за два года хотя бы, только детей, пусть чеченских, но все ж таки дети? Ни-ни! Понимают избранники, что нетактичный это вопрос - и никому не интересный. Вроде как про взрывы позапрошлогодние: ясно же, что это дело рук международных террористов, - а как их звать - какая разница, нет у нас этого нездорового американского любопытства. Кого-то, говорят, за эти взрывы судят - в отдаленной тюрьме пятерых каких-то карачаевцев, что ли, - ну, стало быть, получат по заслугам, а я игру "Алчность" буду по телевизору смотреть.
      Или как несколько молодых разнополых слоняются по стеклянной клетке: что они будут делать, когда делать нечего?
      А что на улицах таких же молодых отлавливают и в наручниках, иногда и с кляпом во рту, развозят по военкоматам, - давайте считать, что так не бывает: раз по телевизору не показывают.
      И потом, ведь иначе нельзя - разве я не понимаю? Нету (у нас) другого способа поддерживать боеспособность - и отстоять территориальную целостность - и вообще поддерживать государственность: необходимо для этого, чтобы кто-нибудь кого-нибудь бил, а мы смотрели бы в другую сторону.
      И буду, буду смотреть в другую: все, кажется, угомонились, и мне пора. Займусь, предположим, самосовершенствованием; пить, например, надо меньше.
      Нет, я все равно немножко верю, что и Россия когда-нибудь станет нормальной страной, - какой уже сейчас представляется иностранцам. У меня лично и претензий-то немного - пожалуй, две: что так плохо работает общественный транспорт и что государство так ненавидит человека; все остальное - просто бедность, просто судьба; перетерпеть можно.
      Иностранцу что? Он берет такси. Государство же, соблюдая первое правило ленинградских фарцовщиков (помните, у Довлатова?), старается не трогать иностранца руками.
      Вот и не чувствует иностранец, подобно нам, на каждом шагу, что у нас эта машина сошла с ума - давным-давно, еще при царе Горохе - и возомнила себя божеством - и взрастила множество поколений в этой религии - в злобе и страхе.
      В научно-фантастических романах такой сюжет кончается всегда благополучно: изобретательные астронавты вставляют взбунтовавшемуся роботу куда-нибудь под шлем программу с законами роботехники - закон первый: действовать не иначе как в интересах человека; закон второй: ни при каких обстоятельствах не унижать человека - и так далее. И перевоспитанный робот исправно прокладывает путь среди звезд и разносит кофе. Но что, если астронавты сами уверовали в робота как в верховное существо? Куда, желал бы я знать, прибудет звездолет в этом случае?
      На днях собственными своими глазами видел по телевизору - и слышал собственными ушами! - человека из судейских, чуть ли не судью, который сказал: журналист такой-то справедливо и законно приговорен к тюремному заключению за намерение выдать государственную тайну! За намерение - именно это слово сказал! Миллионов, наверное, сто его слушали - человек двести, возможно, удивились - человек десять написали протест.
      Новый год журналист встречает в камере.
      Но он, по-моему, еще молодой - доживет до справедливости. А может статься - и до того дня, когда человечность прорвется в нашу жизнь.
      Время-то все равно идет, и чудеса бывают.
      Я вот читал недавно про средневековую Англию: какие свирепые были нравы! Личность считалась буквально ни за что. Еще при короле Альфреде, в конце IX столетия, действовал, представьте, такой вот миленький закон:
      "Если человек, происходящий из другого места, или чужеземец идет через лес в стороне от дороги и не кричит, не трубит в рог, то нужно считать его вором: либо его следует казнить, либо пусть он выкупится".
      Это, согласитесь, даже покруче нашего уличного правопорядка (вестибюли метро и вокзалы не в счет).
      А теперь британский лорд выступает в палате: вы что, говорит, совсем спятили - паспорта вводить? Терроризму, говорит, конечно, бой, но не до такого же абсурда: эдак ведь рано или поздно полицейский почувствует себя вправе подойти буквально к любому англичанину и потребовать - этот паспорт предъявить!
      Типа: мужчина! ваши документы!
      Январь 2002
      В СТИЛЕ ДИАМАТА
      Вот какая Светлане С-ой досталась участь и роль, - а все из-за внешности. У Вас, наверное, тоже была похожая на нее одноклассница или однокурсница. Таких выбирали обычно в комсорги, в старосты, кассу взаимопомощи доверяли. Миловидно разумная, женственно взрослая, без этих маленьких ужимок, без подражательных затей, ни грамма того, что в высоком лондонском кругу зовется vulgar... С каким жестоким смаком, должно быть, обсуждали ее стати второгодники на переменах, нервно швыряя окурки в унитаз. Понимаю, с какой злорадной мечтой заказывал ее цинический журналист наемным насильникам, - и почему те отказались. Цинический беллетрист онанировал с ее именем печатно - в якобы романе. Легко представляю и какого-нибудь пенсионера "Лукойл-Гаранта": как утром 22-го сего месяца - скажем, по дороге в сортир - он напевает: "Подайте ж милостыню ей", - воображая эту... телезвезду возле Спасских, допустим, ворот - с протянутой рукой, а еще бы лучше - приникшей лицом к сапогу, как в кинофильме "Покаяние".
      Фильм-то, между прочим, оказался поглубже, подальновидней своих первых зрителей (то есть нас); например, судопроизводство, припоминаю, там изображено именно такое, каким теперь наслаждаемся мы в правовом государстве... Но это - к слову, юридический аспект умерщвления ТВ-6 прозрачен, как слеза министра печати, а меня интересует человеческий, так сказать, фактор. С-ой и К° был дарован уникальный шанс, о котором лучше всех сказал недавно по радио некий свежеиспеченный Светоний: двадцати минут общения с Президентом, утверждает Светоний, достаточно, чтобы полюбить его навсегда; противостоять этому обаянию просто нет сил. Вы, конечно, помните, какое было у Светланы С-ой выражение лица, когда она уходила из Кремля после роковой, знаменитой встречи. Как будто она что-то поняла такое, чего лучше бы не понимать.
      Вот и пусть пеняет теперь на себя, пусть идет в домработницы к Татьяне М-ой, раз та оказалась настолько тоньше; но, думаю, и в домработницах ей не бывать, а стоять ей под дождем и плакать под вальс про милого, ах, милого Августина... так ей, принцессе без королевства, и надо.
      Это, кстати, как раз тот случай, когда приятное сочетается с общественно полезным. Согласитесь: какими бы вздорами ни занимались на этом телеканале, все же нельзя было исключить, что если - не дай, конечно Бог но если бы все-таки с нами случилось что-нибудь по-настоящему скверное, то мы узнали бы про это всего лишь на два-на три часа позже остальных людей планеты, а не через двое, скажем, суток. Была, была такая опасность - а теперь она ликвидирована, и почти ничто уже не мешает нам стремиться к единственной цели, на которую наведено, как ракета, государство: к перевыборам с оплаченным ответом.
      Вот с какой точки следует, по-моему, разуметь возмущающую Вас катавасию с бывшим гимном партии большевиков. Глупость тут (скажу в стиле диалектического материализма - зря, что ли, зубрил?) выступает не как производитель, а скорей как продукт, еще точней - как выверенный, гарантированный эффект при употреблении произведенного препарата в надлежащих дозах. Так-то, по-простому посмотреть - действительно, нехорошо: нужно слишком презирать страну, чтобы предписать ей почитать как святыню текст запятнанного автора на окровавленную музыку. Но взглянем по-государственному: те, кого под этот гром литавр убили, - вообще не в счет - мертвые, что крайне важно, голоса не имут; убийцам и пособникам, наоборот, кайф: не зря жили, правильной дорогой шли, товарищи, - но и не в них дело, они-то и без почестей как-нибудь перетоптались бы. А дело в остальных: ампутировать им, остальным - то есть нам - эту ассоциацию идей; чтобы из этой музыки не вставал каждый раз, как из адского пламени, Сталин; и чтобы вокруг Сталина не теснились, как на Страшном Суде, миллионы убитых; рассечь нам эти нервные волокна; парализовать между ними связь; чтобы мы научились мыслить раздельно: гимн прекрасен - это был, говорят, гимн Сталину - Сталин был, говорят, преступник - теперь это гимн не Сталину - он прекрасен... Вот такое расчлененное мышление некоторые называют глупостью только за то, что оно страдает короткими замыканиями.
      Это, по-видимому, вирус, размножающийся в мозгу, наподобие компьютерного; мысли кружатся по замкнутым, не пересекающимся орбитам (как у христианина-юдофоба), дважды два не догоняют четырех.
      Но внедрить такую логику, воздействуя лишь на интеллект - довольно трудно. И М-в-сын (не тот, что рекламирует витамины, а составитель одеколона) правильно советует: школьников, манкирующих гимном его папаши, сечь. Оруэлл в "1984" это показал: чтобы человек всем объемом рассудка постиг, что дважды два - сколько скажет Партия, и чтобы он всем сердцем полюбил Большого Брата - надобно человеку ось сломать. Это можно сделать и в казарме, и в лагере, и в тюрьме, но удобней всего, разумеется, в средней школе.
      Советская школа так и была задумана - ежедневно заставляя беззащитных детей объяснять: почему дурные тексты гениальны, зачем надо в жизни подражать именно злодеям, и что такое классовый гуманизм, и чем прекрасна диктатура, и отчего мы счастливей всех на свете, - она обустраивала умы практически непоправимо.
      Военное обучение, патриотическое воспитание, путешествия по ленинским местам, по брежневским... Встать! сесть! Лишь бы разрушить (неважно, чем) не только способность, а и потребность различать хорошее - и хорошее неособенно. Каковая потребность, полагаю, представляет собой ведущую ось ума.
      Зато управлять людьми, прошедшими такую обработку, - одно удовольствие; справится и кухарка. Когда еще они придут в себя! Хозяева же тем временем перевезут своих родных куда надо, переведут деньги, заметут следы.
      Главное - занять публику, чтобы не скучала, не глазела по сторонам; развлечь: одних - инфляцией, других - войной, а кого и гимном; встать! сесть! Похоже, что этих забав хватит еще на целое поколение.
      Как сказано у Даля: жили старые дураки, поживут и молодые.
      Январь 2002
      ИЛИ ПРИСТИПОМА?
      Ничего, ничего. Я и сам немного мизантроп. Мизантропия - порок народников и тиранов. Развивается на почве роковой невзаимной любви. Помните, Сталин жаловался дочурке: идут, идут вдоль трибуны, все одинаковые, с одинаково разинутыми ртами - дыры вместо лиц - ура, да ура - уроды, дураки... Так что быть любимым тоже нелегко.
      Но изнывать от сострадания к униженным, которые от унижения не страдают, - этот синдром Некрасова - Чернышевского: вечно глаза на мокром месте из-за того, что сверху донизу все рабы, - неизбежно приводит к описанным Вами осложнениям по Салтыкову-Щедрину; обоняние спорит с убеждением: счастлив любить эту общность людей как идею, но запаха пристипомы (или путассу?), видите ли, не терплю; это запах измены; как печально, что народ, этот гений чистой красоты, своим заступникам и всей их литературе предпочитает угнетателей, к тому же отдаваясь так задешево.