Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      Кто же этот добродетельный незнакомец? А это, видите ли, Пуришкевич, основоположник Союза русского народа и, кажется, Черной сотни. Как он попал в писатели века? Сочинял, оказывается, какие-то эпиграммы, вел дневник... вообще, так сказать, был не чужд... Впрочем, не важно. Главное - так наладить школьное обучение, чтобы не было мучительно больно.
      Чтобы каждый знал:
      "убежденный антисемит" звучит нисколько не хуже, чем "глубоко верующий человек";
      к словам освободительное движение следует прибавлять: так называемое или, как делают в других статьях словаря, заключать их в кавычки;
      а зато "Протоколы сионских мудрецов" полагается уважительно именовать документом (см. статью Нилус) - никаких кавычек! никаких так называемых или пресловутых! наплевать, что подлог доказан! "документ, в котором шла речь о способах скорейшего достижения мирового господства", - и дело с концом; если что, ссылайтесь на издательство "Просвещение", на Пушкинский дом Академии наук, да просто на профессора Скатова;
      а лучше всего - регулярно читайте, дети, газету "Завтра": потому что "едва ли не все материалы П. - публициста способствуют восстановлению национального культурного самосознания" (см. статью Проханов)*.
      Так что и с Народностью в этом словаре - полный порядок.
      Иное дело - грамотность. Мне попался десяток-другой фактических ошибок, с десяток орфографических, и стилистических не меньше сотни, - да какой смысл их разбирать? Во-первых, наверняка я заметил далеко не все, а во-вторых, как-то неловко указывать директору Пушкинского Дома, что, например, не бывает антологической боли, - или что предложение: "... поэт утверждал правомерность людского повиновения природой" - как бы это повежливей выразиться? - нехорошо, - или что стихотворная строка "Ветер обнял тебя. Ветер легкое платье похитил" - отнюдь не восьмистопная, - или что первый сборник братьев Стругацких вышел не в 1984 году, а двумя десятилетиями раньше, - или что Л. Пантелеев умер в 1987, а не через год, а человека, "помешавшего покушению на императора Александра II", звали вовсе не Иван, а Осип....
      В-третьих - противно.
      Ковчег плывет, развеваются флаги (линялый - КПСС, новенький - Черной сотни), гордо реет желтый вымпел Халтуры, в трюмах - вода, на палубах канканируют какие-то в подрясниках с погонами... На мостике помполит задумчиво смотрит вдаль и скупо улыбается, воображая причал, толпу встречающих, благодарные детские лица.
      Март 1999
      ПАРТИЯ ТРОМБОНА
      (из переписки с Д. В. Ц.)
      О ПОДЗЕМНОЙ ПОГОДЕ
      Отчего, в самом деле, не попробовать. Пусть это будет вроде как джазовый дуэт: социального меланхолика, например, с политическим. Вам труба или саксофон, я обойдусь тромбоном. А наш печатный орган сойдет за группу ударных.
      Сыграем - как повезет. Авось набредем на какую-нибудь классную тему лучше бы классическую - и обовьемся вокруг нее - и, в случае маловероятной удачи, - как суперприз - достанем из наших бедных инструментов звук, похожий на то, чем существуем.
      Вы начали, с чего пришлось - с первых минут, с первых недоумений каждого дня. Вас они охватывают на подступах к метро. Ну, а я, увы, нахожусь уже в таком возрасте, что вынужден по утрам включать радио, причем местное, поскольку из всех сообщений мировых агентств самое интересное - о петербургской погоде. А пока его дождешься, столько вытерпишь пошлости и вранья (вот и сейчас, пока я пишу эти слова, - персонаж, именуемый "политолог Владимир Е-ко", не жалея ни пудры, ни лапши, разоблачает врагов Саддама Хусейна. Никогда не забуду, как этот голосок приветствовал возвращение больного Собчака: обозвал "политическим трупом"), - так наешься прокисшей патоки, что на улицу выходишь как бы прямо из победившего и даже перезрелого социализма.
      А Вас - о, счастливчик! - реальность радостно принимает позже - у выхода. Верней, у входа в метро.
      И то сказать, не зря узник Мавзолея нам намекал: материя - это нечто такое, что отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Он имел в виду, несомненно, транспорт, так называемый общественный. Ощущения острые, существование - полностью независимое, материализм - конечно, диалектический. Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Невском, - когда Вам надо на работу или пора домой.
      Стоишь на ветру, под мокрым снегом, в холодной людной тьме - и явственно видишь злорадную ухмылку Того, Кто Составляет Расписание. Представляешь его за компьютером - как он колдует над программой, чтобы дважды в день довести до отчаяния и злобы хоть пару миллионов человек.
      Правда, покойный Михаил Светлов утверждал, что дело не в личностях и организация работы транспорта - лишь одно из направлений работы целого министерства. Секретного министерства - и единственного, где нет никакой коррупции: чиновники служат не за страх, а за совесть. Официальное название - Министерство Неудобств. Оно как бы ведает здесь протоколом нашего визита на планету Земля: встречает (ясное дело, по уму), провожает (естественно, по одежке), - ну, и все такое прочее, - местные знают, а посторонние не поверят.
      В семидесятые годы, помню, попросили меня знакомые проконсультировать одну американку. Типа того что пишет диссертацию и за помощь заплатит очень прилично. А надо сказать, именно диссертациями я тогда и зарабатывал: кому по филологии, кому по педагогике или там по истории библиотечного дела, неграмотных аспирантов, зато партийных и притом безупречно русских, как раз хватало на ежегодную дачу для детей.
      Встретился я с этой дамой из Америки. И оказалось, представьте, что ее тема - "Секс в тоталитарном государстве"! И пишет она сама, собственноручно, - а среди добровольцев проводит (рискуя, что схватят за шпионаж) опрос: где, в каких условиях, при каких обстоятельствах, с какими мыслями... Подумал я, подумал - и понял: ничего не расскажу. Во-первых, все равно не поверит. А во-вторых, совестно - за державу. Пусть это будет на веки вечные наша гостайна - как любят человеческие существа, когда нет жилплощади, но есть закон о прописке.
      Теперешняя литература гонит эту тайну на экспорт, как все равно нефть или газ. Пренебрегает установкой Ф. И. Тютчева, председателя Комитета цензуры иностранной:
      Не поймет и не заметит
      Гордый взор иноплеменный,
      Что сквозит и тайно светит
      В наготе твоей смиренной...
      Утонченнейший, между нами говоря, был гурман. Патриотизм тут неслыханно интимный. Но есть и недооценка противника. Очень уж глупым должен быть иностранец, чтобы не догадаться - что такое там сквозит...
      Транспорт - дело другое. Транспортные наши свычаи и обычаи - Вы правы, - умом не понять. И лучше бы не пытаться: риск слишком велик.
      Один прекрасный писатель года три назад погиб, сбитый машиной на ночном, на пустынном Невском проспекте. Оттого лишь погиб, что сколько-то месяцев прожил в Париже, - а там водитель, завидев, что пешеход ступил на мостовую, - тормозит всегда, непременно и безусловно. К таким вещам привыкать нельзя. С такими вредными привычками у нас долго не живут.
      Вот Вы говорите - метро. Нашего человека там спасают рефлексы, отточенные до автоматизма. Иностранцу же, как и положено, грозит карачун. Мы-то знаем, в какой момент принять боксерскую стойку - чтобы не получить по лицу стеклянной дверью, а когда - позу Венеры Милосской, чтобы не понизить рождаемость. (Кстати: это, должно быть, отголосок страшно древнего обряда что до перекладины турникета каждый обязан дотронуться сами знаете чем; пассажир как бы вступает с государством - и со всеми остальными пассажирами - в символический свальный брак.)
      Но от двери до турникета нужно еще дойти. Шестнадцатилетний школьник на станции "Дыбенко" совсем недавно - не дошел, помните?
      Потому что надзирательница - или как ее там? контролер? - может сказать вам все, что захочет. Потому что милиционер - если вы посмеете огрызнуться, - может с вами сделать совершенно что угодно.
      Потому что человеческая жизнь тут не стоит ни копейки - не только, впрочем, в метро или на мостовой. А словосочетание "права человека" содержит в себе смешок, наподобие кудыкиной горы или морковкина заговенья, или дождичка в четверг.
      Каждого из нас можно среди бела дня затоптать у всех на глазах - никто не заступится. У нас на глазах можно разорить и рассеять целый народ - мы не пикнем.
      У нас бюджет - как у воюющей страны. У нас мужская смертность - как в воюющей стране. И девиз нашей соборной Психеи: умри ты сегодня, а я завтра. Отсюда вытекают и правила дорожного движения.
      Но что это мы все о грустном? Я Вас обрадую: говорят, состоялись какие-то большие маневры, и правдолюб из Генштаба, с гоголевской такой фамилией, торжественно объявил, что мы способны преодолеть любую оборону, буквально чью угодно!
      И его не посадили в сумасшедший дом!
      Так что, дорогой Д. В., когда Вам опять - в метро или на поверхности станет не по себе, утешьте себя этой лучезарной картиной: Эйфелева башня в развалинах. Или Вестминстерское аббатство. А кругом - тела всех этих. Которые думали, что у них есть права. И поэтому не толкались.
      Ваш
      Март 2001
      ПОДВИГ ПОДКОЛЕСИНА
      Не согласен с Вами, что подколесинский прыжок из окна - бесчеловечный поступок безвольного человека. Такая трактовка гуманности безмерно широка и сурова. Вы только вообразите перспективу - связать навсегда свою жизнь с первой попавшейся глупенькой старой девой... Да хоть бы и умной. Хоть бы и юной. Приятно полненькой. Но ведь едва знакомы, обменялись десятком слов - и через час под венец! Только потому, что ей очень хочется замуж, и непременно за дворянина? Или только, чтобы угодить Кочкареву, наглому кукловоду? Неужто гуманность непременно требует такой поспешности - неприличной и даже совершенно невозможной (потому что, уверяю Вас, в здешней столице в 1825 году ни один священник не решился бы пренебречь разными предварительными формальностями - ведь он тотчас лишился бы места; я даже предполагаю, что все это - розыгрыш: и жених, и невеста, и гости явились бы в церковь понапрасну; все налгал Кочкарев, утоляя зуд беспредметного демонизма)?
      А наш Иван Кузьмич принимает институт брака всерьез:
      "На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, - все кончено, все сделано..."
      И заметьте, насколько он выше житейского расчета. Ведь партия выгодная: двухэтажный каменный дом в Московской части да еще огород на Выборгской стороне - даже и при жалованье надворного советника недурное подспорье. Заложить этот дом, приобрести именьице где-нибудь в Черноземной полосе - и можно еще лет тридцать пять наслаждаться крепостным правом, не заботясь о качестве сапожной ваксы.
      Но Подколесин выбирает свободу. В этом смысле "Женитьба" - пьеса о настоящем человеке. Бескорыстный и непреклонный герой рискует позвоночником ради права избирать, а не только быть избранным. Другое дело, что в какой-то момент пасует перед злорадным Кочкаревым, не успевает его перебить, оборвать. (А кто бы сумел? С этими кочкаревыми знаете как трудно.) Зато находит силы пренебречь архаичными предрассудками типа - давши слово, женись, или, по пословице: и не рад гусь в свадьбу, да за крылья тащат.
      Кстати, о m-lle Купердягиной не беспокойтесь. Гоголь все предусмотрел: к вечеру, имея при себе злодейски чувствительные стишки, явится Балтазар Балтазарович Жевакин, отставной флота лейтенант, петушья нога, - и принят будет прекрасно, - и дети Агафьи Тихоновны все-таки будут дворяне, а кто-нибудь из правнуков - как знать? - может быть, даже сочинит гимн партии большевиков.
      А Подколесин - птица не домашняя, вольнолюбивый сыч.
      Вот и выпал из пошлого порядка вещей - из принудительного севооборота: как в глубине души - Обломов, как в теории - Лев Толстой, как в стихах Лермонтов. Кстати: Лермонтов обошелся с некоей Сушковой ничуть не лучше, и даже коварней, чем Иван Кузьмич с Агафьей Тихоновной. И нельзя исключить, что его-то и вывел Гоголь в Подколесине (как Пушкина - в Хлестакове), - не то чтобы нарочно, а просто слишком хорошо знал наш внутренний город и как устроено там освещение.
      ... А в остальном, дорогой Д. В., я разделяю Вашу грусть и тоже согласен с Чеховым-Набоковым-Булгаковым, что все должно быть прекрасно белье и мысли, а для этого надо по капле выдавить из себя советского человека, и лет через пятьсот это с нами обязательно случится. И я тоже не люблю, когда окурками тычут в цветочные горшки.
      Подозреваю, однако, что не преизбыток рефлексии нас губит, а просто-напросто сбылось предчувствие Михаила Евграфовича (опять я о литературе!) - совесть в России умерла. Ведь у нее столько врагов: страх, алкоголь, комплекс неполноценности, ложь коллективных так называемых чувств... Вот и не осталось взрослых - по крайней мере, взрослых мужчин, а сплошь невменяемые подростки.
      Впрочем, остаются два оправдания, они же и подают надежду: история наша ужасна, культура - молода. Я тут, представьте, Фейхтвангера перечитал "Семью Опперман". Тридцать третий год и все такое. Добровольные народные дружины охотятся за евреями.
      "Повсюду стоят, расставив ноги в высоких сапогах, ландскнехты и, разинув глупые рты, орут хором:
      "Пока не околеют все жиды, ни хлеба, ни работы ты не жди""...
      Мне, собственно, хотелось посмотреть, не сказано ли в этой книжке, чем глушили свою совесть порядочные немцы. Ведь в тогдашней Германии проживали 65 миллионов человек, и теперь я не думаю, что все они, кроме подпольщиков и эмигрантов, были негодяи. А в детстве, конечно, думал: ведь явно врут все как один, что не знали про концлагеря.
      Ничего нового у Фейхтвангера не нашлось. Ну, знали. Но не из газет. А верили - газетам. А от фактов спасались так называемыми взвешенными суждениями. Кроме того, знать - было смертельно опасно, думать не как все страшно. Жизнь и так тяжела.
      "А народ был хорош. Он дал миру великих людей и творил великие дела. Его составляли сильные, трудолюбивые, способные люди. Но их культура была молода. Оказалось нетрудно злоупотребить их поверхностным, безотчетным идеализмом, развить атавистические инстинкты, пещерные страсти - и тонкая оболочка культуры прорвалась. А отсюда то, что случилось".
      Признаюсь, как-то странно теперь читать про зверства нацистов в тридцать третьем: евреев бьют резиновыми дубинками, стальными хлыстами. Убивают не насилуя, о снятых скальпах, отрезанных ушах ничего не слышно. В общем, порядочному человеку не так уж трудно уверить себя, что лично у него есть проблемы поважней.
      А тут - открываешь буквально первую попавшуюся газету, верней последнюю, а там про двоих арестованных (наверное, правильней - задержанных) юношей, оба не боевики, это точно, - а хоть бы и боевики:
      "У Рамзана Ресханова перерезано горло, переломаны конечности, синие следы на коже за ушами, видно, что его пытали током... Глаза у Рустама, старшего, выколоты, нос отрезан, руки перевязаны проволокой, на сжатом кулаке выжжено "W" (дабл ю). Эта английская буква - символ шамановской бригады. Ноги у обоих братьев связаны веревками. Сухожилия под коленями перерезаны ножом..."
      Что поделаешь - культура у нас такая молодая.
      Март 2001
      В СТИЛЕ COUNTRY
      Влачится на огромных костылях парализованный Фонвизин; обильно плюет на университетский порог, восклицая:
      - Смотрите, смотрите на меня, молодые люди: вот до чего доводит русская литература!
      Такую статую, хотя бы восковую (но как вылепить плевок? а фразу?), поставил бы я у дверей факультета, филологического.
      По коридору же факультета журналистики должен от звонка до звонка расхаживать Некрасов и сипло декламировать:
      И погромче нас были витии,
      Да не сделали пользы пером.
      Дураков не убавим в России,
      А на умных тоску наведем.
      Этот шепот - естественно, и робкое дыханье - пусть напоминают любому клоуну, что он не укротитель.
      А то ведь и до сих пор в ходу иллюзия, что умные, как только получат необходимую информацию (в просторечии - правду), - все сделают как надо. (На так называемых дураков, конечно, никто всерьез не надеется, - но ведь их всего-то, говорят, процентов 38 от силы.)
      Я и сам большую часть жизни в это верил. И пресловутую эту правду контрабандный товар, дефицитный, - необыкновенно высоко ценил.
      Теперь она в свободной продаже. И хотя некоторые требуют: еще! еще! без правды что за жизнь! - это просто баловство, да и притворство. Всем все известно, не осталось никаких тайн: и кому на Руси жить хорошо, и где лучше - в Чернокозово или в Гааге, и даже - что будет с НТВ.
      Умные все понимают не хуже дураков. Отсюда правило: хорошего пива должно быть много.
      Оказалось, это вроде как разные сорта жевательной резинки - правда и ложь. Многие предпочитают правду: освежает дыхание; при непрерывном употреблении сообщает лицу выражение невозмутимой задумчивости.
      Отсюда правило: лучше жевать, чем говорить.
      Как вовремя мы с Вами, дорогой Д. В., впали в безобидную фольклористику: Вы мне пословицу, я в ответ - поговорку. О, драгоценные осколки культуры смердов!
      Кстати: задумывались ли Вы над этим поразительным фактом - что свободный земледелец в Древней Руси назывался смерд? Слово изначально зловонное, впоследствии почти бранное. Древняя поговорка (еще одна!): смерд не человек, мужик не зверь. Так предрешил язык почти тысячу лет назад судьбу фермеров.
      Но я - о словосочетаниях. Самое употребительное из них меня особенно занимает.
      Ведь нельзя же почитать случайностью, что из двухсот с чем-то тысяч слов именно эти три образовали главное русское предложение, известное всем и пригодное во всех случаях жизни.
      Архаическое заклинание - предположим, и даже наверное так. Филология веников не вяжет. Мне, правда, толковал один историк, что не заклинание никакое, а вроде как справка - наиболее совестливые из победителей якобы выдавали такие бирки случайным детям: ты, дескать, не просто смерд, а потомок гордого татаро-монгола. Но историк, подозреваю, шутил (лекцию свою читал он в бане). Хотя действительно что-то странное в интонационном строе какой-то он неживой, телеграфный.
      Убедительней догадка Максима Горького (если не путаю): что это формула миротворства. Доисторический охотник, столкнувшись в тайге с молодым и сильным незнакомцем, издали кричал ему: не тронь меня, не совершай этой ужасной ошибки: что, если я в свое время пользовался расположением твоей дражайшей родительницы, и ты - плод взаимной страсти, поразившей нас как молния? Имей в виду - не будет тебе удачи, если ты съешь наиболее вероятного отца!
      Допускаю, что подобным же образом иные пытались обезоружить и саблезубого какого-нибудь тигра.
      Как знать: если бы у древних греков существовал подобный инструмент сдерживания - Эдип не убил бы Лая. Чем валить все на Рок, лучше бы позаботились о словарном запасе.
      Наш язык так велик и могуч, что не обязан быть правдивым и свободным. В обсуждаемом заклинании содержится все. Оно так и пышет самодержавием и народностью. Тут Вам и Фрейд, и Энгельс (происхождение семьи, частной собственности и государства), и наш ответ Чемберлену и турецкому султану. Типа того, что да будет вам, господа, известно, что вы происходите от особы настолько беспринципной в быту, что она даже такими, как мы, не гнушалась.
      Эта магическая трехчленка - щит и меч россиянина в битве жизни. Поэтому гром ударов нас не пугает. Если, конечно, кого-нибудь другого бьют еще больней.
      Положим, и то верно, что, как Вы пишете, сердца ожесточились. Помню, как в прошедшем столетии, узнав из телепередачи "600 секунд", что семеро военнослужащих где-то под Ленинградом изнасиловали козу и съели, общественность козе горячо сострадала. Знакомый академик негодовал: не могли уговорить парнокопытное по-хорошему!
      А теперь вот сообщают: опять-таки под Петербургом в казарме лейтенант застрелил солдата. И сразу же - интервью с какими-то военачальниками. Один говорит: обидно будет, если эта шалость погубит многообещающего офицера. Другой: главное - нельзя допустить, чтобы младший брат убитого уклонился от призыва, и мы уже предупредили военкомат...
      В таких обстоятельствах - и тут Вы опять правы - только большой артист может рассчитывать на успех в роли городского нищего. При виде попрошайки кошелек завывает, как Станиславский: - не верю! Но это, разумеется, самообман: именно реализм наскучил - типические характеры в типических обстоятельствах. Растрогать нас по-настоящему, довести до катарсиса в денежном выражении способна лишь романтическая история. Типа: подайте бывшему инструктору обкома. С каким наслаждением я достал бы предпоследний рубль - поощрить выдумку! Но таких фантазеров нет.
      Поэтому на жалость нас не возьмешь. Мы уступаем только назойливым.
      Это, наверное, оттого, что в глубине души мы с Вами государственники. Требовательная стратегия нищеты наглой так похожа на внешнюю политику! Богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм - помните такие стихи?
      Зато с каким бесподобным хладнокровием начальники говорят: Бог подаст!
      Во дворе дома, где я живу, детская песочница вот уже год стоит пустая. Малыши разгребают лопатками отходы жизнедеятельности различных крупных организмов. На песок, - сказала техник-смотритель, или как там называются эти важные дамы, - на песок нет денег! И в администрации муниципального округа (латунная вывеска, евроремонт, компьютеры)... Стоит ли продолжать? Просто примем как факт, что много-много раз и в головокружительных позах преподобная их мамаша по прозвищу Советская Власть дарила мне свою любовь.
      Песку, главное, негде украсть: ничего поблизости не строят.
      Апрель 2001
      ИДИЛЛИЯ КАПУСТНИЦ
      Кто бы спорил. Разумеется, Н. И. Щедрин (он же М. Е. Салтыков) и ныне, и, боюсь, присно - живее всех живых. Но это - стратегическая тайна. Он сделал для России больше, чем его тезка Макиавелли - для Запада. Он, с позволения сказать, расшифровал геном имперской государственности. И поэтому был любимый автор Ленина и Сталина.
      В каждом его абзаце запечатлен вечный синтаксис абсурдной переклички обывателя с администрацией. Он воздвиг обывателю нерукотворный монумент: раб и палач в некоем па-де-де, наподобие Рабочего с Колхозницей, вращаются на оси, похожей на земную (она же - вертикаль власти).
      Сталин так его любил, что даже ревновал - по-своему, параноидально: филологов-щедринистов пачками отправлял в лагеря; сын Салтыкова почему-то не эмигрировал (невнимательно, полагаю, папашу читал), - загнобил и сынка...
      Иностранцы не читали Щедрина и никогда не прочтут; отсюда множество недоразумений - для нас по большей части выгодных. Пускай считают Россию страной Толстого и Достоевского: графиня изменившимся лицом бежит к пруду за ней рыдающий студент с топором.
      Будь я, к примеру, директором ЦРУ - ни одного агента не тарифицировал бы, пока не сдаст специальный экзамен по "Истории одного города" и "Современной идиллии" хотя бы. Но в качестве патриота радуюсь, что такая затея неосуществима: слишком русский ум, слишком русский язык.
      Однако на дворе тысячелетие уж третье. Кое-что изменилось неузнаваемо, и не оттого, что много времени прошло, а оттого, что слишком много людей убито. И хотя в нынешней России в троллейбус нельзя войти, не толкнув какого-нибудь столбового дворянина или чистопородного казака, - ГБ трудилась все-таки не зря: состав труппы обновлен значительно. Новые роли, другие амплуа, - и только язык отстает от исторической драматургии. Вот и слова "предприниматель", "собственник", "финансист" значат не совсем то, что у Салтыкова-Щедрина. (Хотя и тут бывали у него гениальные прозрения: например, он употреблял "коммунизм" как подцензурный синоним казнокрадства.)
      Выступает, скажем, в разгаре трагифарса про НТВ - вроде как пресс-конференцию дает - г-н К-в. Он в "Газпроме", видите ли, очень крупная фигура, покруче самого г-на Коха. И держится индифферентно, превыше всяких там истерических глупостей про свободу слова. Вальяжный такой финансовый воротила; миллионер, не миллионер, но явно владелец заводов, газет, пароходов; рядом с ним Билл Гейтс потянет в лучшем случае на доцента. Что говорит - неважно, да и ясно, что он говорит.
      Но читаю я на следующий день "Московские новости" - и что же узнаю? Оказывается, этот кашалот капитализма - бывший завотделом Черемушкинского райкома КПСС! Редактор журнала "Химия и жизнь" вспоминает, как в 1981 году К-в вызвал его на ковер и прорабатывал: дескать, недопустимо много еврейских фамилий в журнале, - и фамилии перечислял.
      Это в сторону. Меня не особенно волнует, был ли товарищ К-в юдоедом, остался ли таковым господин К-в.
      (Кстати: одному из пофамильно названных до такой степени остопротивело внимание Черемушкинского райкома, что в конце концов он убыл с подведомственной территории. Это писатель Борис Хазанов, автор классической повести "Час короля". Классической в том смысле, что прочесть ее в ранней юности - большая удача: вроде прививки от неблагородного образа мыслей. Писатель, стало быть, остался без родины, а партработник распоряжается богатствами недр.)
      Но вот как по-вашему, его следует полагать "собственником"? Или все-таки государственником - как некоторые бабочки зовутся капустницами за то, что в бытность гусеницами питались соответственно?
      Правда, я не очень-то разбираюсь в нынешней номенклатуре. Допускаю, что председатель совета директоров - что-то вроде старшего приказчика: оклад, премия, тринадцатая зарплата - и все. А владеют половиной, что ли, национальных богатств (надо думать, пожертвовав личными трудовыми сбережениями) какие-то совсем другие титаны Драйзера. Однако же и г-н К-в порхает над кочанами с таким видом, точно среди них родился. Но как бы там ни было, буржуй эпохи Отстоя - вряд ли щедринский персонаж.
      В Н-ском обкоме правящей партии была такая должность: завсектором худлита. В начале восьмидесятых занимал ее некий П-в. Местная литература дышала тогда свободой как-то не лихорадочно. Все же он старался. Бывало, вычеркнет красными чернилами из Горбовского строфу, из Конецкого абзац - и главного редактора к себе приглашает: полюбуйтесь, дескать; мой знакомый главный редактор очень страдал от этих собеседований. Потому что П-в никогда не объяснял, чем абзац или строфа потрясает основы советского строя; надо было самому придумать себе вину, а уж потом оправдываться. П-в был строг, неулыбчив. Впрочем, однажды публично разрешился отменной шуткой, - но не умышленно, полагаю, а по невинности: на съезде писателей, - сказал он, - шел разговор по большому, по мюнхенскому счету... Последний раз я любовался им, когда уже решено было - и разрешено (из Москвы) - печатать в "Неве" роман Дудинцева "Белые одежды". П-в был раздражен. Пообещал, что мы еще убедимся: 37-й год - не самая черная страница истории. (Роман Дудинцева, между прочим, - о 49-м.) Не знаю, что это было - угроза? пророчество?
      Теперь, говорят, и он - член Совета директоров какого-то банка.
      Каюсь, я действительно воображал при так называемой советской власти, что нами правят невежды и тупицы. Что они сами переваривают, бедняги, лапшу, которую затем вешают мне известно куда. Но как же я ошибался! Они были гораздо умней таких, как я. В мавзолее они видели весь этот якобы социализм. И так уютно присосались к новой экономике, точно весь век ничем другим и не занимались, кроме как пили кровь трудящихся.
      Подозреваю, впрочем, что этот бал бабочек - бал-маскарад, и крылья марлевые. Тут не Салтыков, тут опять Шварц:
      "Новая голова появляется у Дракона на плечах. Старая исчезает бесследно. Серьезный, сдержанный, высоколобый, узколицый, седеющий блондин стоит перед Ланцелотом".
      Где-то теперь Ланцелот?
      Как раз на прошлой неделе человек, по праву считавшийся победителем Дракона, объявил - писатель! герой! - что свобода слова - не главное, а главное - поскорей восстановить смертную казнь... И в непреклонном тенорке я, не веря себе, узнаю рев того же "огромного, древнего, злобного чудовища" - непобедимого, наверное.
      Май 2001
      МИФОЛОГИЯ РАЗБИТОГО ЯЙЦА
      Сюжет нашей переписки становится предсказуем: Вы - упорно про Фому, я столь же неукротимо, про Ерёму.
      Между прочим, я думаю, что это лица исторические. Воображается какое-нибудь такое городище - предположим, в окрестностях Старой Ладоги, обнесенное земляным валом. Век, например, двенадцатый. Экономика - продают варягам пушнину и клюкву. Политический строй - конечно же, демократия. Партий - две: по числу, скажем, улиц. Продольных возглавляет, как Вы уже догадались, народный трибун Фома, поперечных, соответственно, Ерёма. (Или наоборот.) В нерабочее время на перекрестке то и дело вспыхивают стихийные митинги. Совершенно как в шекспировской Вероне. - Про Монтекки! - горланят одни. - А мы про Капулетти, так вас и так! - вопят поперечные. И кто-нибудь уже бежит с багром.
      По-видимому, тогда же и там же прославился выдающийся путешественник Макар. Известно, что в дальних экспедициях он гнал перед собою стадо телят надо полагать, всю дорогу питаясь ими, - что и позволило добиться непревзойденных результатов: местность, по которой не ступала нога ни единого из Макаровых телят, считалась находящейся как бы за ойкуменой. Но рогатый скот был дорог, исследователь разорился; в некоторых текстах он предстает - очевидно, на склоне лет, - существом забитым и безответным.
      Его современник Яков более или менее успешно практиковал как прорицатель, расхаживая по обеим улицам с говорящей сорокой на плече. Не исключено, что он пробрался в Гардарику из Хазарского какого-нибудь каганата и приходился родственником богачу и гастроному, о котором у Даля сказано: дядя Мосей любит рыбку без костей.
      Да-с, все они жили-были, все и остались в народной памяти как живые: какой-нибудь Роман - кожаный карман (должно быть, фарцовщик, вообще криминальный тип; ошивался, наверное, на берегу, высматривая ганзейские корабли; сам, возможно, прибыл из Византии; о нем у того же Даля: "Нет воров супротив Романов, нет пьяниц супротив Иванов"); абсолютно ясен моральный облик Степаниды ("Степанидушка все хвостом подметет"); мистический ужас пополам с восхищением окружает фигуру Сидора - зоофила и козодоя.