Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

      Цебриков умер в 1862 году, шестидесяти двух лет от роду. Не Цебрикова жаль, а грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, и старость тоже, и краткий между ними промежуток, - неужто скончаемся, как родились, в полицейском государстве? Уже сейчас по радио какие-то говорящие рептилии вещают, что Николай Палкин и Коба были, самое главное, патриоты. И специально для подрастающего поколения исполняют гимн убийце всех времен.
      Вообще - смеркается быстро.
      Письмо XXVIII
      10 января 1996
      С новым счастьем! И продолжим прошлогодние занятия.
      У Фаддея Булгарина был настоящий советский характер: с такой высокой моральной самооценкой, словно все политические низости случились во сне. Каждое второе слово - о чести да о достоинстве - и не скажешь, что сексот! И суждения независимые, свободолюбивые:
      "Что у нас за литература, что за театр! Помилуйте! Ум наш под каблуком Уварова. - Театр - увы! - мы только и живем и дышим Францией и Германией! Ради Исуса и всех святых не говорите о безнравственности французской литературы! Нас и так жмут - и мы еще все припоминаем о вреде от литературы! Это не наше дело! На то попы, жандармы и ценсоры. - Мы ищем только изящного..."
      Изучать его жизнь и творчество не дозволялось, и почти никто не решался, к тому же архив Фаддея Венедиктовича таинственным образом пропал, но вот в последние годы А. И. Рейтблат опубликовал несколько прелюбопытных текстов - и в только что вышедшем томе биографического альманаха "Лица" (выпуск VI, издательство "Феникс-Atheneum") письма Булгарина к Р. М. Зотову - самая яркая глава.
      Тут же помещена довольно большая работа Эммы Герштейн: "К истории смертельной дуэли Пушкина (Критические заметки)". Автор оспаривает несколько общепринятых мнений, а свою разгадку событий обещает дать потом, попозже, в другой статье или книге.
      Исключительно уважаю Э. Г. Герштейн и увлекаюсь историей литературы, но этот сюжет, по-моему, пора бы оставить. За полтора столетия натащили фактов целый муравейник - вот и в "Звезде", в сентябрьском номере, в письмах Дантеса к барону Геккерену можно вычитать факт-другой, - неужели все еще не ясно, что роковые поступки необыкновенного человека не вытекают из фактов, как последствия из причин?
      Смысл поэзии Пушкина - тайна. Стало быть, и о смысле судьбы нечего толковать.
      Тем более, что не погибни Пушкин тогда - как бы не пришлось ему в наших учебниках разделить участь Жуковского, Тютчева и Фета; дожидался бы на скамейке запасных, пока прочитают "Капитанскую дочку"...
      Впрочем, и прочитав - разве поверили, что милосердие выше справедливости, например?
      Так и после "Чевенгура" мало кто принял всерьез отчаянную мысль Андрея Платонова про социализм - что в глубине его горит любовь к смерти. А ведь логика чевенгурцев неопровержимая: несправедливость порождается неравенством, фундамент неравенства - собственность, ну, а собственность создается трудом, - так уничтожим собственность вместе с теми, кому она принадлежит, - и, обнявшись по-братски, скончаемся тихо в зарослях лебеды.
      "... Это буржуазия хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради предмета терпенья нет..."
      5 января - сорок пять лет, как умер Платонов. Пройдет еще полстолетия глядишь, и его прочитают, а там и поймут, если не запретят.
      А вот бедного Дудышкина, Семена Степановича, уже никто и никогда не припомнит, прошел его последний юбилей: 6 января - сто семьдесят пять лет со дня рождения. Был чуть ли не самый влиятельный критик в пятидесятые годы, в паузе между Белинским и Добролюбовым, потом "Отечественные записки" редактировал. Первый написал о Льве Толстом. Заметил, так сказать, Льва Толстого... Удача, само собой, - но ведь и заслуга. Вообще, Семен Степанович был разумный, к тому же вполне порядочный писатель и либерал - и вот, ни следа от него не осталось. "Мир его праху", - и то не сказать, потому что и могила на Большеохтинском исчезла. Грустно - и поучительно, конечно, - в том смысле, что нечего голос повышать или сожалеть о тщете усилий.
      Письмо XXIX
      29 января 1996
      Вчера умер Иосиф Бродский.
      Он олицетворил собою последнюю отчетливую мысль человечества о своей судьбе и роли в мировом процессе.
      Культура Запада не могла дойти до этой мысли сама: ее творцам недоставало личного опыта творческого существования в тоталитарном режиме.
      Бесчеловечность как основное свойство миропорядка; Ничто как строительный материал бытия; отчаяние как свобода; ирония как единственный источник света... Понять реальность подобным образом и превратить ее в речь, неотличимую от роковой любви - только бывшему гражданину Третьего Рима, притом изгнанному в межпланетное пространство, - только Иосифу Бродскому достался этот подвиг.
      Его талант оказался сильней даже чем бездарность социалистического государства, помноженная на всю безжалостность.
      Судьба и стихи Бродского вселяли надежду, что и будучи одним из нас, можно стать человеком в полном смысле слова.
      Но вот его больше нет, - и теперь уже ничто не мешает истории на самом деле сорваться в анекдот, рассказанный кретином с шумом и яростью, с пеной на губах...
      Письмо XXX
      7 февраля 1996
      "Мне кажется, - говорил Иосиф Александрович Бродский журналистке Ольге Тимофеевой в 1991 году, - что основная трагедия политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку. Это обосновано в известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь, как на вполне заменимую и случайную вещь..."
      Тогда, в 1991-м, Бродский поддался, как и многие, какой-то надежде или, скорей, мечте:
      "Сегодня, я думаю, было бы разумно попытаться изменить общественный климат. В течение этого столетия русскому человеку выпало, как ни одному другому народу, ну, может быть, китайцам досталось больше. Мы увидели абсолютно голую, то есть буквально голую основу жизни, да? Нас раздели и разули и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не может быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание....
      Мы должны на каждого человека обращать внимание, потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации - где бы мы ни находились. Уже хотя бы потому в чудовищной ситуации, что знаем, чем все это кончается - смертью..."
      Да, знаем. Да, смертью. Но ведь социализм - это и есть любовь к смерти - или Андрей Платонов преувеличивал?
      Однако в 1991-м даже Бродскому, как видно, показалось, будто этот сон больше не приснится, и только удивительно было, что проснулись не все:
      "Меня совершенно поражает на сегодняшний день в возлюбленном отечестве, что люди, то есть значительное количество людей, ведут себя так, будто они ничему не научились. Как будто им никто никогда не говорил, что надо понимать и любить всех, то есть каждого. Я не понимаю, как это происходит. Я думаю, что в обществе еще есть как бы общий знаменатель, который и надо бы сохранить, который надо всеми силами удерживать, да?"
      Увы, нет. Это, наверное, была иллюзия. Наверное, в процессе противоестественного отбора многие из людей не только разучаются различать добро и зло, но и проникаются злой волей, охотно и почти сознательно принимая сторону ада.
      Теперь, пять лет спустя, эта гипотеза выглядит более чем правдоподобной. А идея вернуть Иосифа Александровича после смерти в Россию более чем странной.
      Даже непонятно, как она пришла в голову кому-то из здешних его друзей. Осуществить символический акт справедливости - порыв прекраснодушный, кто же спорит, - но где чувство реальности?
      Национализировать прах? Чтобы числился за Большим Домом, под грифом "хранить вечно"? Чтобы от тех же самых чинов, которые когда-то со сладострастной оттяжкой решали - как эффектней не позволить изгнаннику проститься с умирающей матерью: просто не ответить на его мольбу или отказать под якобы законным предлогом, - так вот, чтобы от них же всегда зависело: пустить, не пустить вдову или дочь в страну и в кладбищенскую ограду?
      И потом: здесь регулярно и с усердием оскверняют памятники, здесь злорадно оскорбляют мертвых, здесь доблестью почитают непристойно браниться над прахом поэта.
      "Пресс-служба ПатриотичеСОго Союза Молодежи в связи со смертью И. Бродского распространило следующее заявление:
      "Стало чище в русской культуре. Исчез один из проповедников литературной шизоВрении, человек, посвятивший свою жизнь оплевыванию России и всего с ней связанного - Иосиф Бродский.
      Писания этого еврея, эмигрировавшего в Нью-Йорк, по складу и содержанию очень напоминающиХ стихи которые пишут в сумАШедших домах редкие дебилы, преподносились сначала "враЖИми голосами'', а теперь и нашей демократической "богемой'', как совершенство русской поэзии. Очень странно: американский еврей, больной графоманией, оказался русским великим поэтом. И еще более страннОЙ выглядит получение им Нобелевской премии, которую получили те кто так или иначе работали на уничтожение России...
      Мы, молодые русские патриоты, выражаем решительный протест лично президенту Борису Ельцину: вы не имели правО посылать соболеНзнование вдове Бродского, потому что вы - представляете великий русский народ. А к нашему народу, смерть отдельнОВзятого безумного американского еврея никакого отношения не имеет"".
      Такой вот документ, с такой вот грамматикой (ошибки подчеркнуты мною), с датой: 30 января! - переслало в газету информационное агентство "Норд-Пресс".
      Нет смысла это обсуждать, хотя ничего подобного не знает история литературы. Но, похоже, история кончается, и литература вместе с ней.
      "Не надо строить иллюзий, - говорил Иосиф Александрович Бродский журналистке Евгении Альбац года два тому назад, - у человека и общества не так много вариантов для выживания. Один вариант мы испытали на своей шкуре "рай для всех'', который обернулся убийством многих. Другой - тоже не малина. Но, наблюдая за тем, что происходит в России, видишь колоссальную пошлость человеческого сердца. Мне казалось, что самым замечательным продуктом советской системы было то, что все мы - или многие - ощущали себя жертвами страшной катастрофы, и отсюда было если не братство, то чувство сострадания, жалости друг к другу. И я надеялся, что при всех этих переменах это чувство сострадания сохранится, выживет. Что наш чудовищный опыт, наше страшное прошлое объединит людей - ну хотя бы интеллигенцию. Но этого не произошло..."
      Не произошло. И нынешнему поколению советских придется, очень вероятно, жить при национал-социализме. Тогда книги Иосифа Бродского будут сожжены палачами под рукоплескания вертухаев.
      До венецианского кладбища Сан-Микеле не дотянуться этим существам иначе как бомбой, - вот и хорошо.
      Письмо XXXI
      10 февраля 1996
      Лидия Корнеевна Чуковская родилась в Петербурге 24 (по н. ст.) марта 1907 года. Поздно вечером 7 февраля 1996 года - умерла.
      Завтра утром ее похоронят в подмосковном Переделкине.
      Лидия Чуковская была тихий человек, необыкновенно скромный, - свой дар и свою проницательность ценила не слишком высоко, но как никто умела восхищаться другими, уважать других, помогать другим. Чувство справедливости и чувство чести руководили ее поступками. Она любила больше всего на свете Литературу, Правду и нескольких людей. Почти всех этих людей так называемая советская власть убила. Кого - сразу, пулей в затылок а кого - с оттяжкой, затерзав унижениями. Вместе с этими людьми казнили Литературу и Правду долго казнили жестоко, подло, весело, - и наступил такой день, когда Лидия Корнеевна почувствовала с ужасом и отчаянием что Литература и Правда остались только в ее памяти.
      Одна и безоружная, она бросилась на государство-убийцу.
      И случилось превращение героизма в гениальность, сострадания и верности мертвым - в бессмертные книги. "Софья Петровна", "Спуск под воду", "Процесс исключения", "Записки об Анне Ахматовой", "Памяти детства" - классическая проза, ясновидение правды, сага о человеческом достоинстве.
      Это книги, отторгающие жестокость и низость как нечто непостижимое, потустороннее, - а понятно и нормально благородство, а подлинной реальностью обладают лишь творчество и любовь.
      Эти книги свидетельствуют, что по крайней мере в одном человеке на нашей Земле соединились бесстрашный характер, непреклонная воля, великодушное сердце и ясный ум - и стали неотразимой рыцарской речью.
      ...9 января 1974 года Лидию Корнеевну исключили из пресловутого Союза писателей. Ее имя запретили упоминать, произведения изъяли из библиотек. "Меня нет и никогда не было, - написала она тогда. - Но - буду ли я?"
      Дорогая Лидия Корнеевна! С насмешкой и торжеством, хотя мне очень больно, - с торжеством и насмешкой я спрашиваю сегодня у обоих Ваших врагов: "Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?" Уверен, они запомнят преподанный Вами урок.
      Письмо XXXII
      22 февраля 1996
      Еще про Лидию Корнеевну Чуковскую.
      "Памяти детства" - не исключено, что лучшая книга о любви дочери к отцу. Это чувство, для многих женщин (и втайне от них) роковое, в детстве обычно не причиняет страданий - не требует и поступков, - и потому осознается, как правило, с опозданием, как правило - непоправимо поздно. Маленькой Лиде Чуковской посчастливилось: ее необыкновенный, ослепительный отец позволял ей страдать за него и даже защищать его от жизни. О, эта глава XIII, где бессонницу литератора лечит ребенок балладами Жуковского, романами Диккенса! Таких страниц в русской словесности немного:
      "А сколько раз бывало: уснул; я умолкла - не шелохнулся; я задула свечу - спит; я дошла до двери - похрапывает; я вышла и для порядка стою минуту уже за дверью... И вдруг:
      - Ха-ха-ха! - искусственно-веселый смех, смех отчаяния из-за дверей. Она воображает, что я сплю. Ну, иди, иди, дурочка, тебе пора, тебе спать хочется...
      Я возвратилась и умолила его позволить мне почитать еще немножко, а о сне я и думать не могу - совсем не хочется, как будто день или утро.
      Он позволил. Он так боялся остаться один! Я читала еще около часа. Он уснул и спал всю ночь до утра... Такое мне выпало счастье!"
      На восьмом десятке, белоснежно-седая, в стихах к давно умершему отцу она по-прежнему мечтала об этом счастье - служить, сторожить, хотя бы тень заслонить - хотя бы тенью:
      Я еще на престоле, я сторожем в доме твоем.
      Дом и я - есть надежда, что вместе мы,
      вместе умрем.
      Ну, а если умру я, а дом твой останется жить,
      Я с ближайшего облака буду его сторожить.
      Похоже на детский рисунок, верно?
      Никакие бедствия и утраты не состарят человека, не научившегося изменять своим чувствам. Лидия Корнеевна так и не разгадала главную тайну взрослых: зачем лгут, мучают, убивают. Она заглядывала Злу в лицо, рассматривала в упор, запомнив мерзкие подробности, - но не понимала, и соблазна не было - понять: принцип Зла был ей чужд и скучен; как представить сознание тиранозавра? Столь же отвратительная задача, сколь безнадежная.
      В конце двадцатых ее арестовали (за якобы участие в каком-то кружке), сослали в Саратов, потом отцу удалось ее вызволить, - вдруг в Ленинграде опять повестка на допрос. Она сидела в углу комнаты на стуле, а следователи - не то двое, не то трое - как бы ее не замечая, веселыми голосами переговаривались о чем-то своем. Вдруг они стали стрелять из маузеров или там наганов - наверное, холостыми патронами, - стреляли, глядя на нее и смеясь. Лидия Корнеевна с того дня всю жизнь пугалась резкого шума - и не прошло изумление: как странно похожи были те существа на обыкновенных молодых людей.
      Гнусная тайна злой воли, прекрасная тайна творческого вымысла... Недоумение придает прозе Лидии Чуковской завораживающую силу. Действующими лицами руководят низкие страсти, страх, иллюзии, но если изображать поступки, не доверяя реальности побуждений, получается театр лунатиков. Бездарные безумцы сживают со света и сводят с ума друг друга и кого попало, но с особенным сладострастием - поэтов, - и скрывают свою грязную работу то есть Правду - от всех еще не погибших, от нормальных пока людей, от простых. Ей мерещилась целая страна таких людей - нормальных, то есть хороших. Во что бы то ни стало спасти для них Правду - собственным здравым рассудком и твердой памятью...
      Окруженная со всех сторон Хаосом, убивавшим как Система, Лидия Чуковская не верила, что едва ли не одна воплощает Норму - моральную, грамматическую, стилистическую.
      КП, ГБ, ССП не зря ненавидели в ней ум, честь и совесть нашей эпохи.
      Историки литературы скажут когда-нибудь: вот русский романтизм - от Жуковского до Чуковской.
      Лидия Корнеевна погребена подле отца, в одном холме, на расстоянии не более стихотворной строчки - той, волшебной, из детства, вполголоса, в темноте:
      До рассвета поднявшись, коня оседлал...
      Письмо XXXIII
      20 марта 1996
      Как дважды два доказал недавно Виктор Топоров, что толстым литературным журналам пришел конец. В толстом литературном журнале "Постскриптум" он описал их ужасную гибель: "Диагноз (он же вскрытие) показывает, что "толстяки" умерли от страшной двойной напасти: инфаркта и инсульта одновременно. От апоплексического удара и от разрыва сердца, как выражались в старину". Критик рад: дескать, туда и дорога.
      Но ведь скучно будет без некоторых толстяков (опрятных - семь на всю страну). И лично я надеюсь на медицинскую ошибку. Во всяком случае, катафалк еще не подан. И это хорошо, потому что кроме как в журнале разумного голоса нигде и не услышишь. Правда, обычно такой голос раздается очень издалека.
      Вот в январском "Октябре" (нелепое все же название) - переписка Набокова с Алдановым. Набоков - весь ирония и лед, Алданов - сердечная горячность и передовые принципы. Оба очень умны, друг друга уважают, разговор вполне начистоту - и, конечно, сплошь о литературе. Выше ли, например, "Госпожа Бовари" - "Анны Карениной"? (Набоков полагает: выше, "метров на 2000".) О чем еще, в самом деле, спорить русским писателям в Америке в 1942 году?
      Впрочем, и война не забыта:
      "А ведь как это страшно и вместе с тем художественно двадцатипятилетняя мечта о "свершении" - и вдруг этот чудовищный фарс прущая погань в роли "освободителей" и бедные, не мыслящие камыши в роли "защитников культуры"".
      Алданов издает и редактирует "Новый журнал" - толстый, литературный. Набоков (явно не подозревая, что в России вот-вот появится на свет Виктор Топоров) относится к идее журнала необыкновенно серьезно:
      "Мне кажется, что если хоть одна строчка в любом журнале хороша, то этим самым он не только оправдан, но даже освящен. А в Вашем журнале много прекрасного".
      Стоит ли приводить в статье о "Возмездии", поэме Блока, цитату с юдофобским оттенком - или лучше выкинуть - из уважения к таланту и памяти поэта?
      "Я бы преспокойно напечатал смердящую рифму Блока, но зато указал бы, пишет Набоков, - что "Возмездие" - поэма совершенно ничтожная... фальшивая и безвкусная. Блок был тростник певучий, но отнюдь не мыслящий..."
      Алданов восхищается "Темными аллеями" - Набоков неумолимо твердит о Бунине:
      "Гениальный поэт - а как прозаик почти столь же плохой, как Тургенев".
      Словом, настоящий разговор очень взрослых людей. Где, спрашивается, мы прочитали бы его, не будь журнала?
      Или вот "Нева" напечатает третий том "Записок об Анне Ахматовой" последнюю работу Лидии Чуковской. Книга когда еще выйдет - еще выйдет ли?
      А в "Дружбе народов" (тоже название странное, звучит насмешкой) статьи Бунина двадцатых годов. Уж этот-то номер - февральский национал-социалисты в случае чего непременно изымут из обращения:
      "Большевистской власти, конечно, было очень приятно, что Есенин был такой хам и хулиган, каких даже на Руси мало, что "наш национальный поэт" был друг-приятель и собутыльник чекистов, "молился Богу матершиной", по его собственному выражению, Европу и Америку называл "мразью" и в то же время наряжался в шелковое белье за счет американской старухи, мордуя ее чем попадя и где попало, и вообще по всему свету позорил русское имя....
      Но талант у него был вовсе не такой, чтобы ему все прощать, а "трагедия" его стара, как кабаки и полицейские участки... И думаю, что все это отлично знают все, проливающие слезы над "погибшей белой березой" А если знают, то почему же все-таки проливают? А потому, очевидно, что и до сих пор сидит в нас некое истинно роковое влечение к дикарю и хаму".
      А какая замечательная в том же номере статья Ивана Дзюбы - о чеченской войне и поэме Шевченко "Кавказ"...
      Да, будущность толстых журналов туманна и, скорее всего, трагична. Но только Бог не выдаст - свинья не съест. И пока толстый сохнет - худой сдохнет.
      Письмо XXXIV
      17 апреля 1996
      Как сказал бы поэт, я себя советским чувствую заводом - оттого что постоянно недовыполняю план.
      Причем нехваткой, так сказать, сырья - оправдаться невозможно: какая-никакая литература есть, и трудолюбивый обозреватель, вслух рассуждая о концепциях и художественных особенностях, всегда заработает на новую книжку.
      Да и покупать книжки не обязательно: чем они дороже, тем они скучней, а литература ютится преимущественно в журналах, точно в домах, обреченных на снос. Попадаются очень приличные вещи: "Мне ли не пожалеть..." - роман В. Шарова в прошлогоднем декабрьском "Знамени", повесть М. Арбатовой "Опыт социальной скульптуры" - в январской "Звезде", повесть И. Фридберга "Здесь я!" - в январской же "Дружбе народов"...
      Но эта весна, эта весна тоски... Общество живет рассеянно и наспех, словно больной, которому через несколько недель предстоит решающее обследование: анализы покажут, просто ли злокачественная опухоль его пожирает или что-нибудь еще страшней; не любопытство, а тень бессмысленной надежды на чудо держит как бы в ожидании, хотя ждать заведомо нечего. И не тяжко читать лишь детективы. А еще захватывают рассуждения о болезнях, сообщения о медицинских открытиях, лекарственных средствах, чудодейственных диетах.
      В ноябрьской прошлого года "Звезде" доктор технических наук Ю. Петров удивительно ясно растолковал: отчего Россия так плохо себя чувствует. Оказывается, все дело - в обмене веществ. Военные расходы в размере 6 % от валового продукта разоряют любое государство и ухудшают его обороноспособность. Из благополучных стран только США тратят на военные цели эти самые 6 % - и очень рискуют.
      "А в СССР и в России, - пишет автор, - начиная с 1975 г. и до самого 1994 г. тратили на военные расходы 25-30 % валового продукта, и мы еще удивляемся тому, что и государство в упадке, и оборона ослабла до предела..."
      Вот еще пара цифр из этой примечательной статьи: Вооруженные силы на территории России в 1989 г. составляли 2,8 млн человек, в 1994 - 4,8 млн, то есть 3,24 % от населения страны. (За эти же годы США сократили армию с 2189 тыс. человек до 1611 тыс. - это 0,62 % от численности населения.)
      Положим, это не новость, что насчет сокращения вооруженных сил все всё врут. Но спрашивается: вранье ли, что армия при этом не укомплектована и облавы на призывников необходимы? Оказывается, это как раз правда. Необыкновенно доходчивым примером Ю. Петров объясняет, в чем дело:
      "Сухопутные силы Франции насчитывают 270 тысяч человек, и они разделены на 7 дивизий. На каждую дивизию приходится по 36,5 тысячи человек. Учитывая части корпусного и т. п. подчинения, это - нормальная цифра. А сухопутные силы России насчитывают около двух миллионов человек и имеют 269 дивизий. На одну дивизию приходится менее 7,5 тысячи человек. Конечно, такие дивизии не укомплектованы и не боеспособны, но кто же мешал сократить их число до 50 и уже одним этим сразу укрепить оборону страны? Мешало одно: меньше дивизий значит, меньше генеральских должностей, и, чтобы избежать этого, генералы упорно противятся любой реформе армии..."
      Ну и так далее. Следуют выводы - очень простые, логически безупречные, - а что толку? Диагноз неоспорим, прогноз не безнадежен, пациента еще не поздно спасти, - да только ни за что на свете не откажется он от своего нынешнего, самоубийственного образа жизни.
      Даже название статьи Ю. Петрова, очень невинное: "Пора осознать свое место в мире", - слишком для многих прозвучит нестерпимой насмешкой. Чего это ради - осознавать мир, когда мир можно просто уничтожить, рухнув на него необозримой могильной плитой?
      Стало быть, болезнь глубже. В январской "Дружбе народов" - статья Б. Диденко "Цивилизация каннибалов" (чудная игра названий!) тоже кое-что проясняет.
      Древняя практика людоедства будто бы привела к разделению человечества на четыре вида. "Два из них являются хищными, притом - с ориентацией на людей!" - пишет автор. Он утверждает, что потомки хищников (у них особенная структура коры головного мозга!) преобладают среди начальства, и предлагает методы опознания: "по жестокому или хитрому выражению глаз, по естественному, не наигранному властному поведению"...
      Власть хищных смертельно опасна, но что же прикажете делать с ними? Отстранить "от любой работы с людьми", - предложено в "Дружбе народов". Тоже рецепт многообещающий.
      Письмо XXXV
      27 апреля 1996
      "Если чем и оправдается XX век перед Богом, так это русской поэзией". Странная эта мысль принадлежит Анатолию Стреляному - вообще-то не пустослову - и поставлена как бы эпиграфом на суперобложке монументальной антологии "Строфы века". Составитель тома - Евгений Евтушенко, научный редактор - Евгений Витковский. Тысяча с лишним страниц, восемьсот семьдесят пять поэтов (это если считать, что Гумилев - поэт, и Родов - поэт, а с Катаевым и Кобзевым их четверо, и так далее), вес - килограмма три, о цене лучше не думать.
      Книга - навсегда, обойтись без нее специалисту и любителю впредь почти невозможно (простой читатель вроде меня - выпросит у знакомого на несколько дней), трудолюбие и добросовестность составителя - выше любых похвал, заслуга его перед историей литературы - буквально бессмертная. Имя Евгения Евтушенко в будущем веке станет наравне с Ежовым и Шамуриным - составителями другой знаменитой антологии, доставившей когда-то столь многим столько счастья.
      Похожа ли антология на русскую поэзию? Похож ли ботанический музей на растительность планеты? Вопрос бесплодный, неразрешимый, осложняется вдобавок тем, что научная полнота и художественная ценность ничего общего между собой не имеют. Полевая былинка красотой не уступает какой-нибудь гордой пальме, а несравненных стихов вообще мало на свете - и в этой книге тоже. Составитель попытался выбрать лучшее даже у слабых авторов, его своеобразному вкусу можно довериться - до известной степени, конечно, - и этого достаточно (несколько раз, впрочем, он явно сплоховал: с Брюсовым, например, или с Верой Инбер, - ничего не поделаешь, такие просчеты неизбежны).
      По-настоящему неприятный, причем бросающийся в глаза недостаток у антологии только один: многовато в ней прозы Евгения Евтушенко; то есть предисловия необходимы, - но слишком забавный у сочинителя предисловий слог:
      "Из почек комсомолии вылупились птенцы, пожравшие тех, кто делал эту революцию".
      О Бунине сказано: сын мелкопоместного помещика. О Набокове: сын крупного царского юриста. О Чурилине: "был по матери крестьянином, по отцу евреем"... Так обстоят дела с генеалогией. И в психологии творчества у Евгения Евтушенко собственная система. Вот Ходасевич:
      "Отец был польским незнаменитым художником, мать - наполовину русская, наполовину еврейка. Может быть, от этого в нем всегда был и некоторый "шляхетский гонор" и, с одной стороны, чувство еврейской униженности, а с другой стороны, чувство национальной гордости за русскую культуру..."
      А вот Ахматова: "была дочерью морского инженера и провела большую часть детства в Царском Селе, и, может быть, поэтому ее стихам свойственна величавая царственность".
      Неплохо и с политической философией - целая россыпь афоризмов. Например:
      "Государство и совесть - это не одно и то же, если государство попирает совесть".
      Навязывать читателю подобные сентенции - не совсем вежливо, но ничего не поделаешь: составитель чувствует себя героем антологии: как бы расхаживает меж восковых фигур. Поневоле мы вынуждены узнавать поразительные вещи не только про Ахматову ("гордый плач") или про Кузмина ("иронический гомосексуализм"), - но и, прежде всего, - про Евгения Евтушенко.
      "В 1968 году, когда брежневские танки пересекли границу Чехословакии, я написал протест правительству и ожидал ареста. Однажды утром раздался звонок. Я открыл дверь и увидел веснушчатого молоденького солдатика. Он протянул мне мою книжку, пробитую пулей, с запекшейся кровью на обложке. По трагическому парадоксу книга называлась "Шоссе энтузиастов". Этот маленький сборник был в грудном кармане нашего танкиста, который, после того как нечаянно раздавил гусеницами танка чешскую девочку, застрелился. Он убил себя сквозь мою книжку".
      Нет, разумеется, ни малейших сомнений, что каждое слово - чистая правда. Просто проза такая - как бы наточена на простодушную впечатлительность иностранца.
      (Любопытно, между прочим, сопоставить этот эпизод с упоминанием, что Наталью Горбаневскую - помещенную в сумасшедший дом за протест против братской помощи чехам советских танкистов - освободили в 1972 году "по письму в ее защиту составителя этой антологии").
      Но что Цветаева будто бы стирала в Елабуге белье местному милиционеру это ведь натуральная клюква, не так ли?
      И стихотворение Юнны Мориц на смерть Тициана Табидзе приведено в редакции заведомо ложной; у Мориц: "Война тебе, чума тебе, Земля, где вывели на площадь Звезду, чтоб зарубить, как лошадь"... (В антологии: "убийца, выведший на площадь"...)
      А с Иосифом Бродским составитель обходится и вовсе без затей. Бессовестный, неблагодарный Бродский, оказывается, просто не дал составителю осчастливить его:
      "Аксенов и я добились у редактора "Юности" Полевого визы на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил у Бродского исправить лишь одну строчку "Мой веселый, мой пьющий народ" или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался. Он подал еще одно заявление на выезд, и, наконец, ему не отказали...".