Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

      Нет! говоря Вам прости , требую не любви и дружбы, а только немного памяти и привычки . Прощайте, но возвратитесь, возвратитесь скорее – и дайте мне занять в Вашем внимании такое место, какое занимает старая, давно прочтенная, ветхая книга, которая, может быть, немного наскучила, но за которую принимаются каждый вечер, по привычке , на сон грядущий, и, зевая, прочитывают несколько давно известных строк.
      533
 

[Гродецкая А. Г.] Примечания к тексту «‹Упрек. Объяснение. Прощание›» // Гончаров И. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. СПб.: «Наука», 1997. Т. 1. С. 820-822.

 
      Автограф (ИРЛИ, ф. 134 (А. Ф. Кони), оп. 8, № 2, Л. 1-2) – на двойном листе художественной почтовой бумаги, с датой в конце текста: «14 июня 1843 г.».
      Впервые опубликовано: Цейтлин . С. 445 (с ошибкой в дате: «июля» вместо «июня»).
      В собрание сочинений включается впервые.
      Печатается по автографу.
 
      Прощальное послание Гончарова носит полуэпистолярный-полубеллетристический характер и адресовано Евг. П. Майковой, уезжавшей с семьей в Германию и Францию. Вместе с мужем, сыновьями Валерианом и четырехлетним Леонидом (Бурькой) и В. Андр. Солоницыным Евгения Петровна выехала из Петербурга 15 июня 1843 г.1 Со
      820
      словами прощания к ней обратился не только Гончаров, но и Бенедиктов; под его стихотворным посланием «Е. П. Майковой» также стоит дата «14 июня».2 27 декабря того же года Майковы вернулись в Петербург.3
      В письме к Евг. П. и Н. А. Майковым от 22 июля 1843 г., вспоминая их недавний отъезд и, вероятно, свое «объяснение», Гончаров писал: «В дружбе объясняться нет надобности, потому что недавно расстались и забыть друг друга никак не могли; что касается до любви, то объясняться Вам в ней, Евгения Петровна, нахожу теперь неудобным, даже опасным, потому что письма получает с почты, вероятно, Николай Аполлонович и, пожалуй, прочтет: что тогда будет? Я думаю, Вам и так порядком досталось от него за то, что, садясь здесь в почтовую карету, помните?.. но тс…». Переходя на серьезный тон, Гончаров продолжает: «В течение недели я еще могу кое-как помириться с мыслию, что Вы за границей, но едва настанет воскресенье – я с утра начинаю сильно чувствовать, что Вас нет: Вы оставили страшную пустоту».
      Наполненное шутливыми намеками и недосказанностями, письмо Гончарова, как и «(Упрек. Объяснение. Прощание)», передает атмосферу живой игры и свободы в отношениях, которые существовали между ним и старшими Майковыми. С Евгенией Петровной писателя связывала многолетняя дружба и интимно-доверительная переписка.
      По замечанию А. Г. Цейтлина, «‹Упрек. Объяснение. Прощание›» имеет автобиографическую ценность: Гончаров познакомился с Евг. П. Майковой в 1835 г., и, «таким образом, дружба их продолжалась те самые „восемь лет”, о которых говорится в этом отрывке» ( Цейтлин. С. 445). К литературным достоинствам гончаровской шутливой миниатюры Цейтлин отнес «членение письма на три части, придающее ему внутреннюю четкость, психологическую наблюдательность Гончарова, тонкий юмор, наконец, элегический конец, в котором автор письма сравнивает себя со „старой, давно прочтенной, ветхой книгой”» (Там же).
      Рассматривая прощальное послание Гончарова в контексте его раннего творчества, Вс. Сечкарев отметил, что это «еще один пример того, как Гончаров этого периода любил соединять романтический пафос с сугубо индивидуальным ироническим отношением к своим героям» ( Setchkarev. P. 37). Здесь используется его излюбленный прием – «техника ныряния», по Сечкареву – резкие переходы от торжественной риторики к нарочито «низкой» лексике (типа вульгаризма «куда лезешь?» рядом с выражением «на алтаре любви и дружбы»).
      Нельзя не сказать, что Гончаров не был одинок и в своей «беспредельной признательности» Евгении Петровне, и в любви, которой так и не нашел определения. Теплые и благодарные воспоминания оставили о старших Майковых А. В. Старчевский, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, С. Д. Яновский, Е. А. Штакеншнейдер. Ряд стихотворных посланий
      821
      посвятил Евг. П. Майковой В. Г. Бенедиктов. С «сыновним уважением» относился к ней Ф. М. Достоевский (см. его письмо Евг. П. Майковой от 14 мая 1848 г. – Достоевский. Т. XXVIII, кн. 1. С. 146). Из Петропавловской крепости. 22 декабря 1849 г. он писал брату: «Скажи несколько слов, как можно более теплых, что тебе самому сердце скажет, за меня Евгении Петровне. Я ей желаю много счастия и с благодарным уважением всегда буду помнить о ней» (Там же. С. 163). Г. П. Данилевский в неопубликованном письме к Евгении Петровне от 30 апреля 1853 г., назвав ее дом «второй родиной», признавался: «Ваш уголок, с поэзией живописи и с живописью поэзии, с пением и добротою сердец, обитающих в нем, мне всегда казался каким-то волшебством, каким-то ясным и успокояющим исключением из общей нашей жизни ( ИРЛИ, № 8879, л. 1). И. И. Лажечников, посылая Евгении Петровне. свои сочинения и благодаря ее за письмо, обещал «хранить его как драгоценный диплом». «Похвала умной и любящей женщины, писал он, – дороже для меня журнальных отзывов» ( ИРЛИ, № 8924 л. 1). Для Ап. Майкова мать неизменно оставалась «образцом всех женщин» (из его письма к матери от 14 декабря 1848 г. – ИРЛИ , № 17015, л. 9).
      822
 
      1 Точную дату отъезда Майковых находим в письме В. Андр. Солоницына из Лондона от 27 июня (по новому стилю, т. е. 15-го по старому 1844 г., в котором он напоминает о годовщине со дня отъезда (см.: ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156 (1), л. 38).
      2 В издании, подготовленном Б. В. Мельгуновым, опубликовано с очевидной ошибкой в авторской дате: «14 июня 1840» вместо «14 июня 1843» (см.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 211. (Б-ка поэта. Большая сер.)). В напутственных строках Бенедиктова Майковой ее «светлый первенец, служитель юный муз» упоминается уже поющим «под итальянским небом», тогда как Ап. Майков уехал в Италию в августе 1842 г. (см.: наст, том, с. 805) и вернулся 8 марта 1844 г.
      3 См. письмо Евг. П. Майковой В. Андр. Солоницыну от 28 дек. 1843 г. – ИРЛИ, P. I, оп. 17, № 138, л. 57.
 

Э. Сю
 
АТАР-ГЮЛЬ
 
Отрывок из романа

 
      Перевод с французского
 

КНИГА V
 
ГЛАВА ВТОРАЯ

 
      Отравители1
      Там страдания, всегда новые, беспрестанно умножаясь, доводят до ожесточения человека, который видит смерть в столь различных образах. Здесь один стонет; там другой повержен в пыли; третий вращает померкшие взоры.
      Байрон. «Дон Жуан», гл. VIII, ст. 13.
      В этом блаженном мире, где всё прочно и постоянно, в этом океане счастия, не возмущаемого никакою горестию, – дитя! без ласк и слез материнских ты в небе сирота!
      Виктор Гюго. «Ода XVI».
      Наступила ночь; всё было безмолвно, кроме легкого шума пальмовых ветвей, колеблемых ночным зефиром, пронзительного писка ящериц и жалобного пения птиц.
      Атар-Гюль с трудом карабкался по крупным скалам, составляющим основание Серной Горы, лежащей к северо-западу Ямайки.
      534
      Он то хватался за лиану,2 вившуюся по гранитным скалам, то с помощию заостренной железной палки, которою владел с особенною ловкостию, перепрыгивал с одного уступа скалы на другой, и вы побледнели бы, увидев, как он вдруг повис над бездонною пропастью.
      Истощенный усталостию, он спускался по крутой тропинке оврага, ища подпоры; вдруг видит прелестный колеблющийся кактус, испещренный красными и синими цветочками; запыхавшись, хватается за него… но вдруг с ужасом оставляет холодное и клейкое тело… то был длинный змей, резвившийся при лунном сиянии!
      Тогда Атар-Гюль поспешно катится вниз и падает на скалу, но в падении своем встречает густой кустарник, который его останавливает; тут в десяти шагах под собою примечает тропинку, уступает силе, влекущей его, падает опять – и узнает дорогу, ведущую прямо к вершине горы. Наконец, после невероятных усилий, измученный, окровавленный, достигает оной.
      В сем месте гора была покрыта пальмовыми, алоевыми и банановыми деревьями, к которым не прикасалось еще железо и которые разрослись так густо и плотно, что негр никогда не проникнул бы сквозь чащу деревьев, сросшихся и переплетшихся в разных направлениях, если бы не имел при себе ножа, которым чистил себе проход среди этого леса.
      Когда он вдали приметил красноватый свет, то улыбнулся странным образом, остановился, заткнул нож за пояс и приложил ухо…
      Но ничто не прерывало безмолвия, кроме писка ящериц и жалобного пения птиц…
      Атар-Гюль шел по протоптанной дорожке, шел долго, прислушиваясь со вниманием.
      Скоро потом услышал он странное и торжественное пение, но еще слабое и отдаленное… Он удвоил шаги.
      Пение становилось явственнее… Атар-Гюль приближался быстрее.
      Вдруг пение прекратилось, и на минуту всё затихло… Потом послышался крик ребенка, сначала пронзительный, наконец судорожный и замирающий.
      И странное торжественное пение более и более возвышалось – и Атар-Гюль всё стремился на багряный свет, обливавший пурпуром своим часть колоссальных
      535
      деревьев, между тем как другие мрачными фигурами рисовались по пламенному зареву.
      Наконец негр приближился, дал о себе знать таинственным знаком, состоявшим в приложении обоих указательных пальцев ко рту, а мизинцев к глазам.
      Потом сел на свое место, дожидаясь очереди, и смотрел в безмолвии.
      Посреди большой лощины собралось множество негров; все они сидели поджав ноги, сложив руки накрест и пристально смотрели на троих черных, хлопотавших около медного котла, поставленного на пылающем огне.
      Недалеко оттуда, в конце длинного тростника, лежала голова, еще свежая и окровавленная.
      Она принадлежала сыну Хама, того самого негра, вместо коего любимцем колониста сделался Атар-Гюль, с того времени как потеря сына довела Хама до нерадения о своей должности.
      Остатки маленького негра варились в котле.
      Ибо кроме двух белых кур, пяти голов змеиных самцов, трех пальмовых червей, черного голубя и большого количества ядовитых растений для составления лютейшего яда надобно было достать тело дитяти пяти лет, ни больше ни меньше, пяти лет ровно…
      И вот однажды отравители при солнечном сиянии захватили бедного малютку, который заблудился, гоняясь за прелестными голубыми попугайчиками по пустынным берегам Соленого Озера.
      Трое черных, кончив свое дело, сняли котел с огня и поместились на обломках скалы.
      Атар-Гюль приближился…
      – Чего ты хочешь, сын мой? – сказал один из троих негров, коего лицо почти совершенно скрывалось под седыми и курчавыми волосами.
      – Смерти и разрушения поселениям Нельсонова залива, смерти скотам, гибели жатвам и жилищам.
      – Но говорят, что колонист Виль любит своих черных… Подумай, мой сын! отравители справедливы в своем мщении…
      – Поэтому-то, отец мой, – сказал Атар-Гюль, предвидевший правоту диких, – поэтому-то я и не требую смерти жителям. Господин точно добр; наши жилища спокойны и опрятны, мы пользуемся плодами садов наших, и детей не отторгают от матерей, пока они не достигнут двенадцатилетнего возраста. Сухая треска
      536
      и маниок раздаются в изобилии; всякое воскресенье он с удовольствием смотрит, как мы резвимся и пляшем на морском берегу или погружаемся в воду, чтоб получить награду, назначаемую господином искуснейшему пловцу. Что касается до бича управителя, – продолжал Атар-Гюль, улыбаясь по-своему, – то дети наши пасут им черепах на берегу, и двадцать человек из нас отказались от свободы, желая остаться у такого доброго господина.
      – Чего же ты требуешь? – сказал старый негр с нетерпением.
      – Вот чего, почтенный отец: владетель Виль богат; теперь, говорят, он хочет возвратиться в Европу; тогда какой-нибудь жестокий белый купит поселение и вплетет новые ремни в бич палача; итак, черные Нельсонова залива послали меня к тебе испросить гибель на его жатву и скотов, разорить его, чтоб он не оставлял острова… этот добрый господин.
      В речах дикого заключалась логическая, правильная последовательность; Атар-Гюль искусно выдержал свою роль, ибо между самыми ожесточенными неприятелями белых мог вкрасться шпион, изменник. Найдя таким образом ужасное и верное мщение у отравителей своему господину, Атар-Гюль имел в виду еще средство, в случае измены, оправдаться перед ним; он мог найти отговорку в своей дикой, необузданной привязанности, сопряженной с самолюбием; но несмотря на то, он питал свою ненависть самыми странными средствами, ибо умолчал об умерщвлении своего отца: тут выполнялось мщение частное.
      Старый негр испустил странный крик, который повторили вместе оба его товарища, – он вскричал:
      – Добрых белых, добрых господ, очень мало; а наши братья, по отъезде колониста Виля, лишатся в нем доброго человека, которого место заступит человек жестокий; итак, мы согласны послать разрушение и смерть на жилища и скот его, дабы он не оставлял колоний; добрых не много, ими надобно дорожить!
      Потом велел Атар-Гюлю стать на колени и сказал:
      – Поклянись луною, нас освещающею, поклянись грудью твоей матери и очами твоего отца хранить молчание о том, что ты видел!
      – Клянусь…
      – Знаешь ли, что при малейшей нескромности ты падешь под ножом детей Волчьей Горы?
      537
      – Знаю.
      – Даешь ли клятву быть участником в ненависти твоих братьев, даже против жены и детей, если бы нужно было отмстить вернее злому и бесчеловечному колонисту?
      – Даю.
      – Итак, иди и сверши предприятое.
      Тогда один из двоих негров, находившихся подле старика, принес несколько свертков ядовитых растений, имеющих действие быстрое и верное.
      Негр опустил их в котел, тотчас вынул опять и отдал Атар-Гюлю, объясня их свойство…
      Потом, обмакнув в котел тростинку, прикоснулся ею к его глазам, ко лбу и груди, сказав:
      – В силу этого волшебства, действие твоего яда будет верно… Прощай, сын!.. Справедливость и твердость!.. Мы поможем тебе разорить доброго господина.
      – Справедливость и твердость! – сказали в один голос негры.
      В это время огонь испускал уже слабый и бледный свет; негры расстались, назначив свидание через семнадцать дней, а Атар-Гюль пошел к жилищу доброго Виля.
      – Наконец мщение близко, – сказал черный, рыкая, подобно шакалу, – прежде я ввергну тебя в бедность; ты останешься здесь – здесь; я увижу, как по капле польются твои слезы, я увижу твою нищету; у тебя не будет черных, не будет скота, – твои жилища разрушатся пожарами; ты дойдешь до того, что у тебя не останется никого, кроме меня, меня одного, верного и преданного слуги… и тогда…
      Здесь Атар-Гюль испустил ужасный крик адской радости…
      И ослепительный блеск возвещал уже восход солнечный, когда негр подходил к дому колониста.
      538
 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 
      День накануне свадьбы
      Изредка только поднимал он красную занавеску, дабы посмотреть, не украли ли его трупов.
      Жюль Жанен. «Мертвый Осел».
      Когда Атар-Гюль достиг последнего ската горы, солнце уже взошло, и скалы Серной Горы далеко отбрасывали длинные тени.
      Едва он подошел к небольшому водоему, образовавшемуся из огромных обломков гранита, которые окружали маленький зеленый луг, пересекаемый ручьем, теряющимся в высокой траве, как услышал сильное шипение змея и остановился.
      Глухой и стремительный шум заставил его поднять голову, он увидел секретариса, который, описывая широкие круги над пресмыкающимся, спускался к нему мало-помалу…
      Змей, чувствуя неравенство сил, пользовался всею свойственною ему хитростию и гибкостию, чтобы достичь своей норы.
      Но птица, угадывая его намерение, вдруг спустилась, одним прыжком очутилась подле его убежища и тотчас остановила‹сь›, загородив ему дорогу огромным своим крылом, имеющим на конце костяную выпуклость, которая служила для нее вместе и наступательным и оборонительным оружием.
      Тогда раздраженный змей выпрямился, яркая пестрота его кожи заблистала от солнца радужными цветами… голова раздулась от злости и налилась ядом, глаза наполнились кровью, он открыл грозную пасть, испуская ужасный свист…
      Секретарис распустил крыло и приближился сбоку неприятеля, который следил его глазами и поводил своим телом направо и налево, следуя за всеми движениями птицы.
      При одном таковом движении… змей вдруг изогнулся… хотел уязвить своего врага и обвиться около него…
      539
      Но секретарис, подставив твердую часть своего крыла острым зубам пресмыкающегося, схватил его в когти и сильным ударом клюва рассек ему череп…
      Змей быстро завертел хвостом… начал бить им землю… свивался… развивался… оцепенел… и издох.
      Птица, завладев добычею, с бешенством начала терзать ей голову, как вдруг выстрел поразил саму ее… Атар-Гюль вздрогнул, обернулся и увидел над собой на скале Теодорика с ружьем в руках…
      – Ну что, Атар-Гюль! – сказал молодой человек, слезая со скалы, – не правда ли, что метко!
      – Метко, сударь, метко, да напрасно. Секретарисы избавляют нас от этих гнусных змей… вот посмотрите-ка на этого…
      Черный показал мертвого змея, которого держал за хвост; он имел семь или восемь футов в длину и четыре дюйма в диаметре…
      – Черт возьми!.. досадно… у нас их такая пропасть, и я бы дорого дал… чтобы не было ни одного во всем острове…
      – Это правда, сударь… много скота умирает от них…
      – Да, Атар-Гюль, конечно! Но кроме того, моя Дженни ужасно боится этих гадин, хотя, правда, менее, чем прежде, ибо тогда одно имя заставляло ее бледнеть как мертвую; бедное дитя!.. Ее отец, мать и я пробовали истребить в ней этот страх… раз сто клали мертвых змей, набитых соломою, там, где ей надобно было проходить… и теперь она боится менее…
      – Это единственное средство, сударь, – сказал Атар-Гюль. – В наших краалях мы точно так же приучаем детей и жен ничего не бояться; я думаю… Да вот еще случай… если б вы воспользовались им, – сказал Атар-Гюль, в глазах коего блеснуло странное выражение, исчезнувшее быстро, подобно мысли, – но надобно ему отрезать голову, хотя он и околел… Предосторожность никогда не бывает излишнею…
      – Добрый человек! – сказал Теодорик…
      И он начал помогать черному отделять голову от туловища, чтобы невинная шутка была безвредна; наконец голова отпала.
      – Хорошо, – бормотал про себя Атар-Гюль, – это самка…
      – Пойдем же, – сказал Теодорик, – пойдем скорее, чтобы нас не заметили… неси змея, Атар-Гюль, и ступай за мною…
      540
      Жилище было очень близко. Теодорик шел вперед, а черный, держа змея за хвост, тащил его, опустив наземь, по лугу, отчего образовался легкий кровавый след, под тяжестию мертвого гада.
      Они пришли…
      Дом Виля, как и все жилища колонистов, имел два этажа: верхний и нижний.
      В нижнем находились комнаты господина и госпожи Виль и Дженни.
      Двойные сторы и жалюзи защищали их от палящего жара тропического солнца.
      Теодорик подошел на цыпочках и приподнял угол жалюзи, ибо сторы были вполовину открыты…
      Дженни не было в своей комнате – она, вероятно, молилась с матерью…
      Тогда он, подняв занавески, шагнул на окно и взял пресмыкающегося из рук Атар-Гюля, который для большей предосторожности хотел отшибить ему шею об доску, поддерживающую раму окна.
      Потом, спрятав змея, которого яркие цветы от смерти уже померкли, под столик, опустил жалюзи и сторы на свое место и удалился.
      Когда он оборотился к Атар-Гюлю, следовавшему за всеми его движениями с особенным вниманием… вдруг кто-то сильно схватил его за руку…
      – А! я поймал вас, господин обольститель, – произнес сильный голос с громким хохотом… то был сам колонист…
      – Тише, господин Виль, тише! – сказал Теодорик: Дженни услышит…
      – Что… господин влюбленный?
      – Я теперь делаю то, что вы делали несколько раз, чтобы исцелить ее от этого несчастного страха…
      – В самом деле… змей!.. О, славная шутка! Посмеемся ж мы… но ведь нет никакой опасности…
      Голова отрезана… и раздроблена в двух местах… господин Виль…
      – Я совершенно спокоен, мой друг… Пойдем, спрячемся за дверь ее комнаты, подержим покрепче, и пусть она кричит… – сказал старик, стараясь идти как можно тише, чтобы добраться до галереи, в которую вела одна дверь из комнаты Дженни…
      А другая вела к ее матери…
      И, едва дыша, придерживая ручку замка, они весело перемигивались и дожидались…
      541
      Атар-Гюль, уходя, улыбался более обыкновенного.
      У Дженни была прекрасная комнатка!
      В ней во всем заметна была материнская нежность; любовь до обожания, внушаемая сею прекрасною и кроткою девицею отцу и матери, являлась всюду, даже в малейших безделицах: это жилище походило, можно сказать, на жилище избалованного дитяти.
      По обыкновению, стены были без обоев, но штукатурка, покрывавшая их, была так чиста, гладка и блестяща, что легко было можно почесть ее за паросский мрамор…
      В углублении стояла небольшая кровать из лимонного дерева, чистая, девственная, закрытая прозрачным занавесом, поддерживаемым четырьмя столбиками из шлифованной меди.
      Далее, кругом всей комнаты, расставлены были ящики красного дерева, довольно глубокие, на бронзовых ножках, наполненные множеством тех прелестных камелий без запаху, которые без вреда можно держать около себя ночью…
      Наконец, хорошенькие стульчики, сплетенные из драгоценной древесной коры, стояли на циновке из тончайшего тростника самых ярких и блестящих красок, испестривших ее, подобно цветнику.
      Свет дневной едва проникал сквозь жалюзи, занавески и шелковые сторы… Но окно было полуотворено, по причине жара.
      Повсюду разливался какой-то сладостный, благовонный запах, дышащий девственностию; повсюду выражалась невинность, восхищающая душу.
      Эта небольшая постель, белая, чистая, эти гладкие стены и пестреющиеся цветы, эта сладостная мрачность, эта безмолвная арфа, праздничные платья, всюду разбросанные, маленькое зеркальце, распятие, ленты и освященные пасхальные ветви – одним словом, все эти безделки, столь драгоценные для молодой девушки, – всё показывало жизнь счастливую, невинную, исполненную любви…
      Дверь отворилась, и вошла Дженни.
      Мать шла с нею, обвивши нежно руку около гибкой и прелестной талии своей дочери, которая склонила голову на грудь матери…
      – Поди ляг опять, – сказала госпожа Виль, – мы помолились, теперь еще рано, у тебя глаза такие сонные… я уверена, что ты дурно спала…
      542
      Она посадила дочь на постель и села возле ней…
      – Это правда, маменька, я мало спала… знаешь ли… счастие не дает уснуть… я его так люблю… он так ласков с тобою, с батюшкой… мой Теодорик, – сказала молодая девушка чистым, среброзвучным голосом, целуя седые волосы своей матери, и, улыбаясь, спутывала их с большими локонами своих белокурых волос.
      – Перестань, Дженни, ты мне совсем растрепала голову…
      – Послушай, маменька, отдай мне свои волосы, а себе возьми мои…
      – О шалунья… вот я тебя… – сказала добрая мать, трепля тихонько по прелестным белым плечам Дженни.
      – Да, маменька, тогда бы ты была молода… а я стара… и я умерла бы прежде тебя…
      И обеими руками обняла она мать свою, которая отвернулась, чтобы скрыть слезы нежности, катившиеся из глаз ее…
      – Ах, маменька… ты плачешь… Боже мой, Боже мой, не огорчила ли я тебя!..
      И Дженни с умоляющими глазами, протянув руки, смотрела с тоскою на мать.
      – Милое, милое дитя… – бормотала госпожа Виль, осыпая дочь теми материнскими поцелуями, на которые смотрят с такою завистию лишенные матерей!..
      Успокоившись от волнения, госпожа Виль удалилась, приказав своей дочери уснуть еще немного…
      – Я сплю, маменька, – отвечала она, прилегши на постель, и тотчас зажмурила свои прекрасные глазки; но коварная улыбка, показавшаяся на губах, обнаруживала обман.
      Дверь за матерью затворилась…
      Тогда Дженни открыла один любопытный глаз, потом другой, подняла свою миленькую головку… приподнялась сама… послушала… устремив большие глаза, как молодая лань в засаде… и, ничего не слыша… одним прыжком очутилась подле небольшого туалета.
      Оттуда она достала ленты, цветы, газ… и, напевая вполголоса любимую песенку Теодорика, начала причесываться по его вкусу.
      – Посмотрим, – сказала она, – мне надобно нынче принарядиться; а завтра… о, завтра!.. Какой восхитительный день… какое счастие… Однако сердце у меня сильно бьется, когда я об этом думаю, конечно не от страха…
      543
      нет… я не думаю… О мой Теодорик! пристало ли это ко мне, скажи?..
      И она подошла так близко, так близко к маленькому зеркалу, чтобы посмотреть, пристали ли ей цветы и понравится ли газ ее возлюбленному, что ее чистое дыхание помрачило легким паром блестящую поверхность стекла…
      Тогда, поведши белым нежным пальчиком по этой влаге, она в мечтании, с улыбкою начертала имя своего Теодорика…
      Легкий шорох, послышавшийся у окна, заставил ее вздрогнуть… она быстро обернулась… в смущении бояся, чтоб не застали ее в тайных ее занятиях…
      Но вдруг губы ее побледнели… она быстро протянула руки вперед… хотела встать… и не могла…
      Снова упала она на стул в мучительном трепете…
      Несчастная увидела отвратительную голову ужасного змея, который пробирался сквозь жалюзи и занавески, отворотил сторы и вполз…
      С минуту он скрывался в ящике с цветами, поставленными на окне.
      Мгновенная засада ужасного пресмыкающегося, казалось, возвратила силы Дженни; она бросилась к двери, ведущей в галерею, прижалась, стараясь отворить ее и крича: «Помогите! маменька!… помогите!.. змей…»
      Невозможно…
      Отец, мать и ее возлюбленный держали дверь снаружи, и Дженни услышала веселый голос доброго Виля… он говорил ей:
      – Да, кричи больше, кричи! это научит тебя ‹не› бояться… глупенькая… он тебя не съест… будь рассудительна… Боже мой! ты точно как ребенок!
      – Заметь, Дженни, – сказала мать, – исцелившись от страха один раз, не будешь бояться никогда… Ну же, будь умна…
      И даже Теодорик прибавил:
      – Это я, моя Дженни, это я всё наделал; ты должна подарить меня за труды добрым поцелуем! Это для твоего же блага, ангел моей жизни…
      Они думали, что Дженни кричит о мертвом змее, которого положили к ней, дабы приучить бедное дитя, как они говорили…
      Дженни испустила отчаянный вопль и упала к порогу двери…
      544
      Змей выполз из ящика; хвост его был еще в цветах, но полуоткрытая пасть, испуская пену, зияла уже на Дженни…
      Он приближился… и, нашед свою самку мертвою… истерзанною… под маленьким столиком… испустил продолжительное глухое шипение.
      Потом с невероятною быстротою обвился около ног, тела и плеч Дженни, упавшей в обморок…
      Клейкая и холодная шея пресмыкающегося облегла грудь юной девицы.
      И там, перегнувшись еще раз, он уязвил ее прямо в горло…
      Несчастная, пришедши в себя от жестокой раны, открыла глаза – и ей представилась пестрая, окровавленная голова змея… и глаза, сверкающие злобою…
      – Маменька… о маменька!.. – кричала она слабым, умирающим голосом…
      На сей смертельный, судорожный, хриплый, прерывающийся крик отвечал легкий хохот…
      Тут показалась ужасная голова Атар-Гюля, который приподнял угол сторы, точно так же как змей.
      Черный смеялся!!
      Дженни не кричала более… она умерла.
      ……………………………………………………….
      – Отворим… отворим теперь… слишком продолжительный страх может быть вреден… – сказал добрый Виль, уступая просьбам Теодорика и жены.
      Он хотел отворить…
      Но не мог… тело его дочери препятствовало… Он сильно толкнул дверь – и сердце его облилось кровью… Он бросился в комнату с женою и Теодориком – все в мучительном волнении…
      Они нашли дочь свою… мертвою…
      При входе их змей скрылся в окно.
      ……………………………………………………….
 
      1 Еще в 1822 году существовала на всех Антильских островах, принадлежащих французам и англичанам, секта отравителей; этот род тайного судилища, состоявшего из беглых негров, сходился в назначенное время в неприступные убежища, известные только тамошним невольникам. Туда каждый черный приносил свои жалобы, объяснял причины своего мщения и, произнесши требуемую клятву, получал яд, в котором имел нужду, для отравления скота или белых людей. Последние отравители казнены в Гваделупе в 1823 году. Ужасные подробности, изложенные ниже, частию извлечены из судебных книг, разысканий и обвинительных актов, хранящихся в архивах острова Св. Петра (Мартиники). (Примечание Э. Сю).
      2 Американское растение (примечание Гончарова)
 

Пантин В. О. Примечания к переводу И. А. Гончарова отрывка из романа Э. Сю. "Атар-Гюль" // Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 томах. Т. 1. СПб.: Наука, 1997. С. 822-827.
 
Э. Сю АТАР-ГЮЛЬ ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА

      Перевод с французского
      (С. 534)
      Автограф неизвестен.
      Впервые опубликовано: Телескоп. 1832. Ч. 10. № 15. С. 298-322, без подписи (ценз. разр. – 29 сент. 1832 г.).
      В собрание сочинений включается впервые.
      Печатается по тексту первой публикации, единственному источнику текста.
      Уже в юности, начиная с 14-15-летнего возраста, Гончаров, по его собственному свидетельству в письме к вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г., много переводил (см. выше, с. 610). Переводил он и позднее – с французского, немецкого и, возможно, с английского, причем это были не только деловые бумаги, связанные с его службой в Департаменте внешней торговли Министерства финансов, но и беллетристика. Из беллетристики он напечатал «несколько компиляций и переводов» (см. выше, с. 611). Вероятно, на страницах журналов 1830-1840-х гг. среди многочисленных переводных отрывков1 могут встретиться и переводы Гончарова.
      822
      В литературном кружке Майковых (о нем см. выше, с. 612-620) интерес к переводам (особенно с французского) был очень велик. Так, в рукописном журнале «Подснежник» только за 1835-1836 гг. было помещено шесть переводов с французского.2 Таким образом, поиск переводов Гончарова возможен и по печатным, и по рукописным архивным источникам, однако проблема атрибуции и в том и в другом случае представляется трудноразрешимой.