Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

      30 страсти; но обманешь ли женщину страстью, когда ее нет? Достанет ли потом столько героизма и уменья, чтоб дотянуть на плечах эту роль до той черты, за которой умолкают требования сердца? И не убьет ли ее окончательно оскорбленная гордость, когда она заметит, что то, что несколько лет назад было бы волшебным напитком для нее, подносится ей теперь как лекарство? Нет, он по-своему отчетливо взвесил и обсудил этот поздний шаг и не решился на него. Он думал сделать, может быть, то же, но иначе, так, как это теперь
      40 было нужно и возможно. У него уже три месяца шевелилась мысль, которая прежде показалась бы ему нелепостью, а теперь – другое дело! Он берег ее на случай крайности: крайность настала, и он решился исполнить свой план.
      460
      «Если это не поможет, – думал он, – тогда нет спасенья! будь что будет!»
      Петр Иваныч решительными шагами подошел к жене и взял ее за руку.
      – Ты знаешь, Лиза, – сказал он, – какую роль я играю в службе: я считаюсь самым дельным чиновником в министерстве. Нынешний год буду представлен в тайные советники и, конечно, получу. Не думай, чтоб карьера моя кончилась этим: я могу еще идти вперед… и пошел бы…
      10 Она смотрела на него с удивлением, ожидая, к чему это поведет.
      – Я никогда не сомневалась в твоих способностях, – сказала она. – Я вполне уверена, что ты не остановишься на половине дороги, а пойдешь до конца…
      – Нет, не пойду: я на днях подам в отставку.
      – В отставку? – спросила она с изумлением, выпрямившись.
      – Да.
      – Зачем?
      20 – Слушай еще. Тебе известно, что я расчелся со своими компаньонами и завод принадлежит мне одному. Он приносит мне до сорока тысяч чистого барыша, без всяких хлопот. Он идет как заведенная машина.
      – Знаю; так что ж? – спросила Лизавета Александровна.
      – Я его продам.
      – Что ты, Петр Иваныч! Что с тобой? – с возрастающим изумлением говорила Лизавета Александровна, глядя на него с испугом, – для чего всё это? Я не
      30 опомнюсь, понять не могу…
      – Не-уже-ли не можешь понять?
      – Нет!.. – в недоумении сказала Лизавета Александровна.
      – Ты не можешь понять, что, глядя, как ты скучаешь, как твое здоровье терпит… от климата, я подорожу своей карьерой, заводом, не увезу тебя вон отсюда? не посвящу остатка жизни тебе?.. Лиза! неужели ты считала меня неспособным к жертве?.. – прибавил он с упреком.
      – Так это для меня! – сказала Лизавета Александровна,
      40 едва приходя в себя, – нет, Петр Иваныч! – живо заговорила она, сильно встревоженная, – ради Бога, никакой жертвы для меня! Я не приму ее – слышишь ли? решительно не приму! Чтоб ты перестал трудиться, отличаться, богатеть – и для меня! Боже сохрани! Я не
      461
      стою этой жертвы! Прости меня: я была мелка для тебя, ничтожна, слаба, чтобы понять и оценить твои высокие цели, благородные труды… Тебе не такую женщину надо было…
      – Еще великодушие! – сказал Петр Иваныч, пожимая плечами. – Мои намерения неизменны, Лиза!
      – Боже, Боже, что я наделала! Я была брошена как камень на твоем пути; я мешаю тебе… Что за странная моя судьба! – прибавила она почти с отчаянием. – Если
      10 человеку не хочется, не нужно жить… неужели Бог не сжалится, не возьмет меня? Мешать тебе…
      – Напрасно ты думаешь, что эта жертва тяжела для меня. Полно жить этой деревянной жизнью! Я хочу отдохнуть, успокоиться; а где я успокоюсь, как не наедине с тобой?.. Мы поедем в Италию.
      – Петр Иваныч! – сказала она, почти плача, – ты добр, благороден… я знаю, ты в состоянии на великодушное притворство… но, может быть, жертва бесполезна, может быть, уж… поздно, а ты бросишь свои дела…
      20 – Пощади меня, Лиза, и не добирайся до этой мысли, – возразил Петр Иваныч, – иначе ты увидишь, что я не из железа создан… Я повторяю тебе, что я хочу жить не одной головой: во мне еще не всё застыло.
      Она глядела на него пристально, с недоверчивостью.
      – И это… искренно? – спросила она, помолчав, – ты точно хочешь покоя, уезжаешь не для меня одной?
      – Нет: и для себя.
      – А если для меня, я ни за что, ни за что…
      – Нет, нет! я нездоров, устал… хочу отдохнуть…
      30 Она подала ему руку. Он с жаром поцеловал ее.
      – Так едем в Италию? – спросил он.
      – Хорошо, поедем, – отвечала она монотонно.
      У Петра Иваныча – как гора с плеч. «Что-то будет!» – подумал он.
      Долго сидели они, не зная, что сказать друг другу. Неизвестно, кто первый прервал бы молчание, если б они оставались еще вдвоем. Но вот в соседней комнате послышались торопливые шаги. Явился Александр.
      Как он переменился! Как пополнел, оплешивел, как
      40 стал румян! С каким достоинством он носит свое выпуклое брюшко и орден на шее! Глаза его сияли радостью. Он с особенным чувством поцеловал руку у тетки и пожал дядину руку…
      – Откуда? – спросил Петр Иваныч.
      462
      – Угадайте, – отвечал Александр значительно.
      – У тебя сегодня какая-то особенная прыть, – сказал Петр Иваныч, глядя на него вопросительно.
      – Бьюсь об заклад, что не угадаете! – говорил Александр.
      – Лет десять или двенадцать назад однажды ты, я помню, вот этак же вбежал ко мне, – заметил Петр Иваныч, – еще разбил у меня что-то… тогда я сразу догадался, что ты влюблен, а теперь… ужели опять? Нет,
      10 не может быть: ты слишком умен, чтоб…
      Он взглянул на жену и вдруг замолчал.
      – Не угадываете? – спросил Александр.
      Дядя глядел на него и всё думал.
      – Уж не… женишься ли ты? – сказал он нерешительно.
      – Угадали! – торжественно воскликнул Александр. – Поздравьте меня.
      – В самом деле? На ком? – спросили и дядя и тетка.
      – На дочери Александра Степаныча.
      20 – Неужели? Да ведь она богатая невеста, – сказал Петр Иваныч. – И отец… ничего?
      – Я сейчас от них. Отчего отцу не согласиться? Напротив, он со слезами на глазах выслушал мое предложение; обнял меня и сказал, что теперь он может умереть спокойно: что он знает, кому вверяет счастье дочери… «Идите, говорит, только по следам вашего дядюшки!»
      – Он сказал это? Видишь, и тут не без дядюшки!
      – А что сказала дочь? – спросила Лизавета
      30 Александровна.
      – Да… она… так, как, знаете, все девицы, – отвечал Александр, – ничего не сказала, только покраснела; а когда я взял ее за руку, так пальцы ее точно играли на фортепьяно в моей руке… будто дрожали.
      – Ничего не сказала! – заметила Лизавета Александровна. – Неужели вы не взяли на себя труда выведать об этом у ней до предложения? Вам всё равно? Зачем же вы женитесь?
      – Как зачем? Не всё же так шататься! Одиночество
      40 наскучило; пришла пора, ma tante, усесться на месте, основаться, обзавестись своим домком, исполнить долг… Невеста же хорошенькая, богатая… Да вот дядюшка скажет вам, зачем женятся: он так обстоятельно рассказывает…
      463
      Петр Иваныч, тихонько от жены, махнул ему рукой, чтоб он не ссылался на него и молчал, но Александр не заметил.
      – А может быть, вы не нравитесь ей? – говорила Лизавета Александровна, – может быть, она любить вас не может – что вы на это скажете?
      – Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же слова, – продолжал он, не замечая, что дядя вертелся на своем месте и значительно
      10 кашлял, чтоб замять эту речь, – женишься по любви, – говорил Александр, – любовь пройдет и будешь жить привычкой; женишься не по любви – и придешь к тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…
      Он взглянул на Петра Иваныча и вдруг остановился, видя, что дядя глядит на него свирепо. Он, с разинутым ртом, в недоумении, поглядел на тетку, потом опять на
      20 дядю и замолчал. Лизавета Александровна задумчиво покачала головой.
      – Ну так ты женишься? – сказал Петр Иваныч. – Вот теперь пора, с Богом! А то хотел было в двадцать три года.
      – Молодость, дядюшка, молодость!
      – То-то молодость.
      Александр задумался и потом улыбнулся.
      – Что ты? – спросил Петр Иваныч.
      – Так: мне пришла в голову одна несообразность…
      30 – Какая?
      – Когда я любил… – отвечал Александр в раздумье, – тогда женитьба не давалась…
      – А теперь женишься, да любовь не дается, – прибавил дядя, и оба они засмеялись.
      – Из этого следует, дядюшка, что вы правы, полагая привычку главным…
      Петр Иваныч опять сделал ему зверское лицо. Александр замолчал, не зная, что подумать.
      – Женишься на тридцать пятом году, – говорил Петр
      40 Иваныч, – это в порядке. А помнишь, как ты тут бесновался в конвульсиях, кричал, что тебя возмущают неравные браки, что невесту влекут как жертву, убранную цветами и алмазами, и толкают в объятия пожилого человека, большею частью некрасивого, с лысиной. Покажи-ка голову.
      464
      – Молодость, молодость, дядюшка! Не понимал сущности дела, – говорил Александр, заглаживая рукой волосы.
      – Сущность дела, – продолжал Петр Иваныч. – А бывало, помнишь, как ты был влюблен в эту, как ее… Наташу, что ли? «Бешеная ревность, порывы, небесное блаженство»… куда всё это девалось?..
      – Ну, ну, дядюшка, полноте! – говорил Александр, краснея.
      10 – Где «колоссальная страсть, слезы»?..
      – Дядюшка!
      – Что? Полно предаваться «искренним излияниям», полно рвать желтые цветы! «Одиночество наскучило»…
      – О, если так, дядюшка, я докажу, что не я один любил, бесновался, ревновал, плакал… позвольте, позвольте, у меня имеется письменный документ…
      Он вынул из кармана бумажник и, порывшись довольно долго в бумагах, вытащил какой-то ветхий, почти развалившийся и пожелтевший листок бумаги.
      20 – Вот, ma tante, – сказал он, – доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре года таскал я этот лоскуток с собой и всё ждал случая уличить дядюшку. Я было и забыл о нем, да вы же сами напомнили.
      – Что за вздор? Я ничего не понимаю, – сказал Петр Иваныч, глядя на лоскуток.
      – А вот, вглядитесь.
      30 Александр поднес бумажку к глазам дяди. Вдруг лицо Петра Иваныча потемнело.
      – Отдай! отдай, Александр! – закричал он торопливо и хотел схватить лоскуток. Но Александр проворно отдернул руку. Лизавета Александровна с любопытством смотрела на них.
      – Нет, дядюшка, не отдам, – говорил Александр, – пока не сознаетесь здесь, при тетушке, что и вы когда-то любили, как я, как все… Или иначе этот документ передастся в ее руки, в вечный упрек вам.
 
      40 – Варвар! – закричал Петр Иваныч, – что ты делаешь со мной?
      – Вы не хотите?
      – Ну, ну: любил. Подай.
      – Нет, позвольте, что вы бесновались, ревновали?
      465
      – Ну ревновал, бесновался… – говорил, морщась, Петр Иваныч.
      – Плакали?
      – Нет, не плакал.
      – Неправда! я слышал от тетушки: признавайтесь.
      – Язык не ворочается, Александр: вот разве теперь заплачу.
      – Ma tante! извольте документ.
      – Покажите, что это такое? – спросила она, протягивая
      10 руку.
      – Плакал, плакал! Подай! – отчаянно возопил Петр Иваныч.
      – Над озером?
      – Над озером.
      – И рвали желтые цветы?
      – Рвал. Ну тебя совсем! Подай!
      – Нет, не всё: дайте честное слово, что вы предадите вечному забвению мои глупости и перестанете колоть мне ими глаза.
      20 – Честное слово.
      Александр отдал лоскуток. Петр Иваныч схватил его, зажег спичку и тут же сжег бумажку.
      – Скажите мне, по крайней мере, что это такое? – спросила Лизавета Александровна.
      – Нет, милая, этого и на Страшном суде не скажу, – отвечал Петр Иваныч. – Да неужели я писал это? Быть не может…
      – Вы, дядюшка! – перебил Александр. – Я, пожалуй, скажу, что тут написано: я наизусть знаю: «Ангел, обожаемая мною…»
      30 – Александр! Навек поссоримся! – закричал Петр Иваныч сердито.
      – Краснеют, как преступления, – и чего! – сказала Лизавета Александровна, – первой, нежной любви.
      Она пожала плечами и отвернулась от них.
      – В этой любви так много… глупого, – сказал Петр Иваныч мягко, вкрадчиво. – Вот у нас с тобой и помину не было об искренних излияниях, о цветах, о прогулках при луне… а ведь ты любишь же меня…
      – Да, я очень… привыкла к тебе, – рассеянно отвечала
      40 Лизавета Александровна.
      Петр Иваныч начал в задумчивости гладить бакенбарды.
      – Что, дядюшка, – спросил Александр шепотом, – это так и надо?
      Петр Иваныч мигнул ему, как будто говоря: «Молчи».
      466
      – Петру Иванычу простительно так думать и поступать, – сказала Лизавета Александровна, – он давно такой, и никто, я думаю, не знал его другим; а от вас, Александр, я не ожидала этой перемены…
      Она вздохнула.
      – О чем вы вздохнули, ma tante? – спросил он.
      – О прежнем Александре, – отвечала она.
      – Неужели вы желали бы, ma tante, чтоб я остался таким, каким был лет десять назад? – возразил Александр. – Дядюшка правду говорит, что эта глупая
      10 мечтательность…
      Лицо Петра Иваныча начало свирепеть. Александр замолчал.
      – Нет, не таким, – отвечала Лизавета Александровна, – как десять лет, а как четыре года назад: помните, какое письмо вы написали ко мне из деревни? Как вы хороши были там!
      – Я, кажется, тоже мечтал там, – сказал Александр.
      – Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе
      20 жизнь; там вы были прекрасны, благородны, умны… Зачем не остались такими? Зачем это было только на словах, на бумаге, а не на деле? Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч, – на одну минуту…
      – Вы хотите сказать, ma tante, что теперь я… не умен и… не благороден…
      – Боже сохрани! нет! Но теперь вы умны и благородны… по-другому, не по-моему…
      – Что делать, ma tante? – сказал с громким вздохом Александр, – век такой. Я иду наравне с веком: нельзя
      30 же отставать! Вот я сошлюсь на дядюшку, приведу его слова…
      – Александр! – свирепо сказал Петр Иваныч, – пойдем на минуту ко мне в кабинет: мне нужно сказать тебе одно слово.
      Они пришли в кабинет.
      – Что это за страсть пришла тебе сегодня ссылаться на меня? – сказал Петр Иваныч. – Ты видишь, в каком положении жена?
      – Что такое? – с испугом спросил Александр.
 
      40 – Ты ничего не замечаешь? А то, что я бросаю службу, дела – всё, и еду с ней в Италию.
      – Что вы, дядюшка? – в изумлении воскликнул Александр, – ведь вам нынешний год следует в тайные советники…
      467
      – Да видишь: тайная советница-то плоха…
      Он раза три задумчиво прошелся взад и вперед по комнате.
      – Нет, – сказал он, – моя карьера кончена! Дело сделано: судьба не велит идти дальше… пусть! – Он махнул рукой.
      – Поговорим лучше о тебе, – сказал он, – ты, кажется, идешь по моим следам…
      – Приятно бы, дядюшка! – прибавил Александр.
      10 – Да! – продолжал Петр Иваныч, – в тридцать с небольшим лет – коллежский советник, хорошее казенное содержание, посторонними трудами заработываешь много денег да еще вовремя женишься на богатой… Да, Адуевы делают свое дело! Ты весь в меня, только недостает боли в пояснице…
      – Да уж иногда колет… – сказал Александр, дотронувшись до спины.
      – Всё это прекрасно, разумеется кроме боли в пояснице, – продолжал Петр Иваныч, – я, признаюсь, не
      20 думал, чтоб из тебя вышло что-нибудь путное, когда ты приехал сюда. Ты всё забирал себе в голову замогильные вопросы, улетал в небеса… но всё прошло – и слава Богу! Я сказал бы тебе: продолжай идти во всем по моим следам, только…
      – Только что, дядюшка?
      – Так… я хотел бы тебе дать несколько советов… насчет будущей твоей жены…
      – Что такое? это любопытно.
      – Да нет! – продолжал Петр Иваныч, помолчав, -
      30 боюсь, как бы хуже не наделать. Делай, как знаешь сам: авось догадаешься… Поговорим лучше о твоей женитьбе. Говорят, у твоей невесты двести тысяч приданого – правда ли!
      – Да, двести отец дает да сто от матери осталось.
      – Так это триста! – закричал Петр Иваныч почти с испугом.
      – Да еще он сегодня сказал, что все свои пятьсот душ отдает нам теперь же в полное распоряжение, с тем чтоб выплачивать ему восемь тысяч ежегодно. Жить будем
      40 вместе.
      Петр Иваныч вскочил с кресел с несвойственною ему живостью.
      – Постой, постой! – сказал он, – ты оглушил меня: так ли я слышал? повтори, сколько?
      468
      – Пятьсот душ и триста тысяч денег… – повторил Александр.
      – Ты… не шутишь?
      – Какие шутки, дядюшка?
      – И имение… не заложено? – спросил Петр Иваныч тихо, не двигаясь с места.
      – Нет.
      Дядя, скрестив руки на груди, смотрел несколько минут с уважением на племянника.
      10 – И карьера, и фортуна! – говорил он почти про себя, любуясь им. – И какая фортуна! и вдруг! всё! всё!.. Александр! – гордо, торжественно прибавил он, – ты моя кровь, ты – Адуев! Так и быть, обними меня!
      И они обнялись.
      – Это в первый раз, дядюшка! – сказал Александр.
      – И в последний! – отвечал Петр Иваныч, – это необыкновенный случай. Ну неужели тебе и теперь не нужно презренного металла? Обратись же ко мне хоть однажды.
 
      20 – Ах! нужно, дядюшка: издержек множество. Если вы можете дать десять-пятнадцать тысяч…
      – Насилу, в первый раз! – провозгласил Петр Иваныч.
      – И в последний, дядюшка: это необыкновенный случай! – сказал Александр.
      469
 
      К странице 194:
      1 представительный человек (фр.)
      К странице 202:
      1 у себя (фр.)
      К странице 231:
      1 ни тепло, ни холодно (фр.)
      К странице 257:
      1 «Мемуары дьявола» (фр.)
      К странице 277:
      1 «Шагреневая кожа» (фр.)
      К странице 288:
      1 Что за мысль! (фр.)
      К странице 289:
      1 напоминание о смерти (лат.)
      К странице 296:
      1 кстати (фр.)
      К странице 310:
      1 в финском стиле (фр.)
      2 – Тетушка! (фр.)
      К странице 340:
      1 Кстати! (фр.)
      К странице 353:
      1 – Да, сударыня оказала мне эту честь (фр.)
      К странице 362:
      1 «Курс французской литературы» (фр.)
      2 «Философский словарь» (фр.)
      3 «Едва мы вышли из ворот Трезена» (фр.)
      К странице 363:
      1 «Глупости! Но у этого дурака Вулкана, должно быть, было глупое выражение лица… послушайте… что сделали бы вы на месте Венеры?» (фр.)
      2 «Зеленая рукопись», «Семь смертных грехов», «Мертвый осел» (фр.)
      К странице 364:
      1 «Хорошо!» (нем.)
      2 «Очень хорошо!» (нем.)
      3 «Нет!» (нем.)
      4 «Вот, нашел» (нем.)
      К странице 366:
      1 «Блажен тот… отрок, отрока, отроку» (лат.)
      К странице 371:
      1 запрещаю! (лат.)
      К странице 397:
      1 «Это переходит всякие границы!» (фр.)
 

Письма столичного друга к провинциальному жениху
 
Письмо первое
 
Франт. – Лев. – Человек хорошего тона. – Порядочный человек.

 
      Ну, любезный друг, Василий Васильич, вывел ты меня из терпения своим письмом и комиссиями, или не то что комиссиями, а допотопными наставлениями, как исполнить их. Не хотел было я сначала отвечать тебе: как-таки, говорю себе, человек, подававший в юношестве такие блистательные надежды, учившийся так хорошо по-гречески и по-латыни, питавший в университете ум свой изящными произведениями древности, а желудок – не какими-нибудь пирогами от разносчика, а изделиями Пеэра и Педотти, – как такой человек мог упасть так жалко и глубоко в бездну… дурного тона! Но, смею сказать, порядочность моя одержала верх над минутной досадой: так и быть, соберу все силы и спасу тебя, извлеку тебя из пропасти во имя нашей старой дружбы, во имя любви к человечеству… Ты презрительно усмехнешься при этом: знаю, знаю твою философию! «Франт, лев толкует о дружбе, о любви к человечеству!» – скажешь ты, приподняв, по своему обыкновению, одну бровь выше другой. Приведи же в уровень свои брови и не играй попусту словами лев и франт, значения которых ты, извини, худо понимаешь. Ты часто титулуешь меня то тем, то другим названием; но пойми один раз навсегда, что я не лев и не франт, хоть я и не вижу ничего позорного в значении льва и франта, так точно как и не вижу причин особенно уважать их. Если есть люди, посвящающие жизнь любви к собакам, лошадям и т. п., то чем хуже другие, избравшие назначением себе приобретать хорошие манеры, уменье порядочно одеваться, выставлять себя напоказ и проч.
      470
      Не лев и не франт я, говорю, или, пожалуй, я и то, и другое, но я, сверх этого, еще и третье, а может быть, и четвертое.
      Франт и лев! Это была бы слишком мелкая и ограниченная сфера для моего самолюбия; ты помнишь мое самолюбие: тебе не раз доставалось от него. Нет, мое назначение выше, сфера обширнее. Вникни хорошенько в смысл моей претензии: я задал себе задачу быть не только человеком хорошего тона, но еще и человеком порядочным. Многие смешивают эти два понятия, но несправедливо. Ты много знаешь, знаешь, между прочим, по-гречески и по-латыни, но знаешь ли ты, что человек-то хорошего тона, и особенно человек порядочный (а не лев и франт только, не забывай этого), имеет, может быть, больше права толковать о дружбе и о любви к человечеству, нежели кто-нибудь, иногда больше даже того, кто знает по-греч… ну, ну, не сердись: будем рассуждать дельно и хладнокровно.
      Я сказал, что я и франт, и лев, и человек хорошего тона, и… стремлюсь быть человеком порядочным, стремлюсь, сколько есть сил. Странным покажется тебе такое неделовое, пустое самолюбие: это оттого, что ты никогда не подумал о значении порядочного человека. Попробуй подумать, приведи к одному знаменателю общие усилия этих четырех приведенных мною типов хорошего общества: что выйдет? к какому итогу ведут их стремления? выведи и назови этот итог: ведь выйдет – уменье жить, savoir vivre! Я думаю, есть о чем похлопотать.
      Рассмотрим же теперь все четыре степени адептов этой науки, с тою целию, во-первых, чтоб ты не играл на ветер словами лев и франт, не понимая их значенья, и, во-вторых, чтоб ты признал великую науку, поставил ее если не выше, то хоть рядом с знанием греческих и римских древностей и преклонил бы колени перед уменьем жить, в таинства которого я хочу посвятить тебя именем старой нашей дружбы и любви к человечеству. Слушай же.
      Что такое франт? Франт уловил только одну, самую простую и пустую сторону уменья жить: мастерски, безукоризненно одеться. По ограниченности взгляда на жизнь, он, кроме этого, ничего не усвоил. Оттого в нем так заметно и пробивается и бросается другим в глаза основательно порицаемая претензия блеснуть своей скудной частичкой уменья жить и доводить ее даже за пределы
      471
      хорошего тона. Пройти весь Невский проспект, не сбившись с усвоенной себе франтами иноходи, не вынув ни разу руки из заднего кармана пальто и не выронив из глаза искусно вставленной лорнетки, – вот что может поглотить у него целое утро. Чтобы надеть сегодня привезенные только третьего дня панталоны известного цвета с лампасами или променять свою цепочку на другую, только что полученную, он согласится два месяца дурно обедать. Он готов простоять целый вечер на ногах, лишь бы не сделать, сидя, складки на белом жилете; не повернет два часа головы ни направо, ни налево, чтоб не помять галстуха. Ты спросишь, для чего он делает всё это, не для цели ли какой-нибудь? Для того, например, чтоб броситься в глаза изяществом туалета женщине, заставить ее остановить на себе внимание сначала этим, чтоб потом другими средствами идти далее? или из свойственного многим тщеславия показать, что он может свободно тратить деньги? нет! абсолютный франт делает это так: он одевается картинно для самоуслаждения. Он трепещет гордостью и млеет от неги, когда случайно поймает брошенный на него каким-нибудь юношей завистливый взгляд или подхватит на лету фразу: «Такой-то всегда отлично одет».
      Это обыкновенно мелкое и жалкое существо; бросим его и перейдем ко льву.
      Лев покорил себе уже все чисто внешние стороны уменья жить. В нем не заметно мелкой претензии, то есть щепетильной заботливости о туалете или о другом исключительном предмете, не видать желания блеснуть одной какой-нибудь стороной. У него нет исключительности, нет предпочтения одной стороне перед другою. Все стороны равны у него; они должны быть сведены в одно гармоническое целое и разливать блеск и изящество одинаково на весь образ жизни. Оттого лев полон спокойствия и достоинства. Он никогда не оглядывает своего платья, не охорашивается, не поправляет галстуха, волос; безукоризненный туалет не качество, не заслуга в нем, а необходимое условие. Он исполнен небрежной уверенности, что одет изящно, сообразно с мгновением не текущей, а рождающейся моды. Ему и некогда обращать исключительного внимания на одну какую-нибудь сторону. Внимание его разбросано на множество предметов. Он хорошо ест (тоже не шутка!); ему надо подумать, где и как обедать, решить, какой сорт из вновь
      472
      привезенных сигар курить и заставить курить других; его занимает забота и о цвете экипажа, и о ливрее людей. Он в виду толпы: на него смотрят как на классическую статую. Ему надо идти параллельно с модою во всем, искусно и вовремя уловлять первые, самые свежие ее мгновения, когда другой не поспел и не посмел и подумать подчиниться капризу ее, и охладеть, когда другие только что покоряются ей. На льва, говорю, смотрит целое общество: замечают, на какую женщину предпочтительно падает его взгляд, и та женщина окружена общим вниманием; справляются, какой из привезенных французских романов хвалит он, и все читают его. Наконец, проникают в его домашний быт, изучают его мебель, бронзу, ковры, все мелочи, перенимают привычки, подражают его глупостям. В этой-то быстроте и навыке соображения, что выбрать, надеть, что отбросить, где и как обедать, что завтракать, с кем видеться, говорить и о чем, как распределить порядок утра, дня и вечера так, чтоб всем этим произвести эффект, – и состоит задача льва. Он обречен вечному хамелеонству; вкус его в беспрерывном движении; он играет у него роль часовой стрелки, и все поверяют свой вкус по ней, как часы по одному какому-нибудь регулятору, но все несколько отстают: льва догнать нельзя, в противном случае он не лев. Ни у кого нет такого тонкого чутья в выборе того или другого покроя, тех или других вещей; он не только первый замечает, но издали предчувствует появление модной новости, модного обычая, потому что всегда носит в себе потребность моды и новизны. Эта тонкость чутья, этот нежно изощренный вкус во всем, что относится до изящного образа жизни, и есть качество и достоинство льва. У льва есть своя претензия, не такая, как у франта; нет, это блистательная, обширная претензия: не теряться ни на минуту из глаз общества, не сходить с пьедестала, на который возвел его изящный вкус, властвовать в пределах моды, быть всегда нужным толпе, быть корифеем (что, обрадовался греческому слову?) ее в деле вкуса и манер.
      Человек хорошего тона в тесном, глубоком смысле слова (потому что и лев – хорошего тона, но только со стороны наружных манер) есть уже человек, обладающий кроме наружных и многими нравственными качествами уменья жить. Его ни франтом, ни львом назвать нельзя: как лев не есть уже франт, хотя он и заключает в себе
      473
      все условия франтовства, так точно и человек хорошего тона не есть уже лев, хотя и имеет все средства быть им. Он, пожалуй, иногда, в известной, нужной ему степени, и то, и другое: он и одет прекрасно, и обедает отлично, убирает изящно и дом свой; прислуга, экипаж – всё у него очень хорошо, но всё это делается у него не по призванию, как у тех, а вследствие изящно возделанной натуры, тонкого воспитания. Хорошо есть, пить, одеваться, сидеть и лежать на покойной мебели и т. п. есть его внутренняя потребность, привычка к комфорту. Он этим не рассчитывает на эффект, а делает всё для себя. Его сфера обширнее. Оттого он не стесняет себя теми условиями, которыми живет и дышит лев. Он позволяет себе некоторые отступления, без вреда репутации хорошего тона, от разных наружных условий нарядного быта. Например, иногда подробности своего туалета он предоставляет попечению камердинера или портного; пропустит какую-нибудь моду; может курить те сигары, к которым привык, обедать, завтракать, выбирать и забирать вещи, где ему кажется хорошо, руководствуясь своим личным вкусом, а не указанием господствующей в то мгновение моды, потому что личный вкус его непогрешителен: он не введет его в ошибку против хорошего тона, он у него выработан в инстинкт. Человек хорошего тона может даже знать по-гречески и по-латыни: и за это не взыщут с него. Наружные условия уменья жить для него дело второстепенное. Он извлек другую, важную тайну из этого уменья: он обладает тактом в деле общественных приличий, то есть не одних наружных приличий: как кланяться, говорить, сидеть – это постиг и лев… нет, приличий внутренних, нравственных: уменья быть, обращаться с людьми, держать себя в людях и с людьми, как должно, как следует. Малейшее отступление от этого тона сейчас нарушит строгую гармонию приличий, как фальшивая нота в оркестре.
      Опять предвижу твое удивление: ты, может быть, даже скажешь, что это легко, что это проще греческой азбуки и что только дети грешат иногда против навыка быть в людях и т. п. Смотри, как бы я не уличил и тебя, взрослого ребенка, в неуменье вести себя с тем или другим человеком, в том или другом случае. Но оставим личности – хороший тон не терпит этого – и будем говорить вообще. Скажи по совести, не поражает ли тебя на каждом шагу неуменье людей быть между собою? не
      474
      видишь ли ты беспрестанно возникающих от этого смешных, нелепых, вредных противоречий, ошибок, глупостей? не кидается ли в глаза, например, какая-нибудь оскорбительная сортировка гостей со стороны иного хозяина дома, обращение какого-нибудь должностного лица с просителем или просителя с этим лицом?