Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.

      Она вздохнула.
      Александр молчал. Он вспомнил, что, учась в университете и живучи в губернском городе, он не очень усердно
      30 посещал церковь; а в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно было солгать. Он молчал. Мать поняла его молчание и опять вздохнула.
      – Ну, я тебя не неволю, – продолжала она, – ты человек молодой: где тебе быть так усердну к церкви Божией, как нам, старикам? Еще, пожалуй, служба помешает или засидишься поздно в хороших людях и проспишь. Бог пожалеет твоей молодости. Не тужи: у тебя есть мать. Она не проспит. Пока во мне останется
      40 хоть капелька крови, пока не высохли слезы в глазах и Бог терпит грехам моим, я ползком дотащусь, если не хватит сил дойти, до церковного порога; последний вздох отдам, последнюю слезу выплачу за тебя, моего друга. Вымолю тебе и здоровья, и чинов, и крестов, и небесных
      182
      и земных благ. Неужели-то Он, милосердый Отец, презрит молитвой бедной старухи? Мне самой ничего не надо. Отними Он у меня всё: здоровье, жизнь, пошли слепоту – тебе лишь подай всякую радость, всякое счастье и добро…
      Она не договорила, слезы закапали у ней из глаз.
      Александр вскочил с места.
      – Маменька… -сказал он.
      – Ну сядь, сядь! – отвечала она, наскоро утирая
      10 слезы, – мне еще много осталось поговорить… Что, бишь, я хотела сказать? из ума вон… Вишь, нынче какая память у меня… да! блюди посты, мой друг: это великое дело! В среду и пятницу – Бог простит; а в Великий пост – Боже оборони! Вот Михайло Михайлыч и умным человеком считается, а что в нем? Что мясоед, что Страстная неделя – всё одно жрет. Даже волос дыбом становится! Он вон и бедным помогает, да будто его милостыня принята Господом? Слышь, подал раз старику красненькую, тот взял ее, а сам отвернулся да плюнул.
      20 Все кланяются ему и в глаза-то бог знает что наговорят, а за глаза крестятся, как поминают его, словно шайтана какого.
      Александр слушал с некоторым нетерпением и взглядывал по временам в окно, на дальнюю дорогу.
      Она замолчала на минуту.
      – Береги пуще всего здоровье, – продолжала она. – Как заболеешь – чего Боже оборони! – опасно, напиши… я соберу все силы и приеду. Кому там ходить за тобой? Норовят еще обобрать больного. Не ходи ночью
      30 по улицам; от людей зверского вида удаляйся. Береги деньги… ох, береги на черный день! Трать с толком. От них, проклятых, всякое добро и всякое зло. Не мотай, не заводи лишних прихотей. Ты будешь аккуратно получать от меня две тысячи пятьсот рублей в год. Две тысячи пятьсот рублей не шутка! Не заводи роскоши никакой, ничего такого, но и не отказывай себе в чем можно; захочется полакомиться – не скупись. Не предавайся вину – ох, оно первый враг человека! Да еще (тут она понизила голос) берегись женщин! Знаю я их!
      40 Есть такие бесстыдницы, что сами на шею будут вешаться, как увидят этакого-то…
      Она с любовью посмотрела на сына.
      – Довольно, маменька; я бы позавтракал? – сказал он почти с досадой.
      183
      – Сейчас, сейчас… еще одно слово…
      – На мужних жен не зарься, – спешила она досказать, – это великий грех! «Не пожелай жены ближнего твоего», – сказано в Писании. Если же там какая-нибудь станет до свадьбы добираться – Боже сохрани! не моги и подумать! Они готовы подцепить, как увидят, что с денежками да хорошенький. Разве что у начальника твоего или у какого-нибудь знатного да богатого вельможи разгорятся на тебя зубы и он захочет выдать за тебя
      10 дочь – ну, тогда можно, только отпиши: я кое-как дотащусь, посмотрю, чтоб не подсунули так какую-нибудь, лишь бы с рук сбыть: старую девку или дрянь. Этакого женишка всякому лестно залучить. Ну а коли ты сам полюбишь да выдастся хорошая девушка – так того… – тут она еще тише заговорила… – Сонюшку-то можно и в сторону. (Старушка, из любви к сыну, готова была покривить душой.) Что в самом деле Марья Карповна замечтала! ты дочке ее не пара. Деревенская девушка! на тебя и не такие польстятся.
      20 – Софью! нет, маменька, я ее никогда не забуду! – сказал Александр.
      – Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь я так только. Послужи, воротись сюда, и тогда что Бог даст; невесты не уйдут! Коли не забудешь, так и того… Ну а…
      Она что-то хотела сказать, но не решалась, потом наклонилась к уху его и тихо спросила:
      – А будешь ли помнить… мать?
      – Вот до чего договорились, – перервал он, – велите скорей подавать что там у вас есть: яичница, что ли?
      30 Забыть вас! Как могли вы подумать? Бог накажет меня…
      – Перестань, перестань, Саша, – заговорила она торопливо, – что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь жить, будут у тебя и друзья, женишься – молодая жена заменит тебе и мать, и всё… Нет! Пусть благословит тебя Бог, как я тебя благословляю.
      Она поцеловала его в лоб и тем заключила свои наставления.
      40 – Да что это не едет никто? – сказала она, – ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет? уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то и едет! кажется, Антон Иваныч… так и есть: легок на помине.
      184
      Кто не знает Антона Иваныча? Это Вечный жид. Он существовал всегда и всюду, с самых древнейших времен, и не переводился никогда. Он присутствовал и на греческих и на римских пирах, ел, конечно, и упитанного тельца, закланного счастливым отцом по случаю возвращения блудного сына.
      У нас, на Руси, он бывает разнообразен. Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе
      10 или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, – ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома. Хозяйства он дома не держит. Нет человека из его знакомых, который бы у него отобедал, отужинал или выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам не делал этого по пятидесяти раз в год. Прежде Антон Иваныч ходил в широких шароварах и казакине, теперь ходит в будни в сюртуке и в панталонах, в
      20 праздники во фраке бог знает какого покроя. С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями и заботами; но ведь известно, что чужие горести и заботы не сушат нас: это так заведено у людей.
      В сущности Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на всех званых обедах и вечерах, на всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают,
      30 может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст хороший совет, обработает дельце, – вовсе нет! Ему никто ничего подобного не поручает; он ничего не умеет, ничего не знает: ни в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем – ровно ничего.
      Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, – уведомить такого-то, что известная-де бумага получена, а какая именно, этого ему
      40 не говорят, – передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом не разлить и не рассыпать, – напомнить, когда кто именинник. Еще Антона Иваныча употребляют в таких делах, которые считают неудобным поручить человеку. «Нельзя Петрушку послать, – говорят, -
      185
      того и гляди, переврет. Нет, уж пусть лучше Антон Иваныч съездит!» Или: «Неловко послать человека: такой-то или такая-то обидится, а вот лучше Антона Иваныча отправить».
      Как бы удивило всех, если б его вдруг не было где-нибудь на обеде или вечере!
      – А где же Антон Иваныч? – спросил бы всякий непременно с изумлением. – Что с ним? да почему его нет?
      10 И обед не в обед. Тогда уж к нему даже кого-нибудь и отправят депутатом проведать, что с ним, не заболел ли, не уехал ли? И если он болен, то и родного не порадуют таким участьем.
      Антон Иваныч подошел к руке Анны Павловны.
      – Здравствуйте, матушка Анна Павловна! с обновкой честь имею вас поздравить.
      – С какой это, Антон Иваныч? – спросила Анна Павловна, осматривая себя с ног до головы.
      – А мостик-то у ворот! видно, только что сколотили?
      20 что, слышу, не пляшут доски под колесами? смотрю, ан новый!
      Он, при встречах с знакомыми, всегда обыкновенно поздравляет их с чем-нибудь: или с постом, или с весной, или с осенью; если после оттепели мороз наступит, так с морозом, наступит после морозу оттепель – с оттепелью.
      На этот раз ничего подобного не было, но он что-нибудь да выдумает.
      – Вам кланяются Александра Васильевна, Матрена
      30 Михайловна, Петр Сергеич, – сказал он.
      – Покорно благодарю, Антон Иваныч! Детки здоровы ли у них?
      – Слава Богу. Я к вам веду благословение Божие: за мной следом идет батюшка. А слышали ли, сударыня: наш-то Семен Архипыч?..
      – Что такое? – с испугом спросила Анна Павловна.
      – Ведь приказал долго жить!
      – Что вы! когда?
      – Вчера утром. Мне к вечеру же дали знать: прискакал
      40 парнишко; я и отправился, да всю ночь не спал. Все в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться; там у всех руки опустились: слезы да слезы, – я один.
      – Господи, Господи Боже мой! – говорила Анна Павловна, качая головой, – жизнь-то наша! Да как же
      186
      это могло случиться? он еще на той неделе с вами же поклон прислал!
      – Да, матушка! ну да он давненько прихварывал, старик старый: диво, как до сих пор еще не свалился!
      – Что за старый! он годом только постарше моего покойника. Ну, царство ему небесное! – сказала, крестясь, Анна Павловна. – Жаль бедной Федосьи Петровны: осталась с деточками на руках. Шутка ли: пятеро, и всё почти девочки! А когда похороны?
      10 – Завтра.
      – Видно, у всякого свое горе, Антон Иваныч; вот я так сына провожаю.
      – Что делать, Анна Павловна, все мы человеки! «терпи», – сказано в Священном Писании.
      – Уж не погневайтесь, что потревожила вас – вместе размыкать горе; вы нас так любите, как родной.
      – Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и
      20 своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да всё как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
      – Дай Бог вам здоровья, Антон Иваныч, что не забываете нас! И подлинно сама не своя: такая пустота в голове, ничего не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы и устали, и, чай, проголодались.
      30 – Покорно благодарю-с. Признаться, мимоездом пропустил маленькую у Петра Сергеича да перехватил кусочек. Ну да это не помешает. Батюшка подойдет, пусть благословит! Да вот он и на крыльце!
      Пришел священник. Приехала и Марья Карповна с дочерью, полной и румяной девушкой с улыбкой и заплаканными глазами. Глаза и всё выражение лица Софьи явно говорили: «Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть
      40 умнее мужа? это грех! Стану прилежно заниматься хозяйством, шить; рожу ему полдюжины детей, буду их сама кормить, нянчить, одевать и обшивать». Полнота и свежесть щек ее и пышность груди подтверждали обещание насчет детей. Но слезы на глазах и грустная улыбка
      187
      придавали ей в эту минуту не такой прозаический интерес.
      Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, и потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне». Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто, по обыкновению, не дотронулся ни до чего, но зато Антон
      10 Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна всё плакала и украдкой утирала слезы.
      – Полно вам, матушка Анна Павловна, слезы-то тратить! – сказал Антон Иваныч с притворной досадой, наполнив рюмку наливкой. – Что вы его, на убой, что ли, отправляете? – Потом, выпив до половины рюмку, почавкал губами.
      – Что за наливка! какой аромат пошел! Этакой, матушка, у нас и по губернии-то не найдешь! – сказал
      20 он с выражением большого удовольствия.
      – Это тре… те… годнич… ная! – проговорила, всхлипывая, Анна Павловна, – нынче для вас… только… откупорила.
      – Эх, Анна Павловна, и смотреть-то на вас тошно, – начал опять Антон Иваныч, – вот некому бить-то вас; бил бы да бил!
      – Сами посудите, Антон Иваныч, один сын, и тот с глаз долой: умру – некому и похоронить.
      – А мы-то на что? что я вам, чужой, что ли? Да куда
      30 еще торопитесь умирать? того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!
      – Не могу, Антон Иваныч, право, не могу; не знаю сама, откуда слезы берутся.
      – Этакого молодца взаперти держать! Дайте-ка ему волю, он расправит крылышки да вот каких чудес наделает: нахватает там чинов!
      – Вашими бы устами да мед пить! Да что вы мало взяли пирожка? возьмите еще!
      – Возьму-с: вот только этот кусок съем. За ваше
      40 здоровье, Александр Федорыч! счастливого пути! да возвращайтесь скорее; да женитесь-ка! Что вы, Софья Васильевна, вспыхнули?
      – Я ничего… я так…
      – Ох, молодежь, молодежь! хе-хе-хе!
      188
      – С вами горя не чувствуешь, Антон Иваныч, – сказала Анна Павловна, – так умеете утешить; дай Бог вам здоровья! Да выкушайте еще наливочки.
      – Выпью, матушка, выпью, как не выпить на прощанье!
      Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Ее подвезли к крыльцу. Люди выбегали один за другим. Тот нес чемодан, другой – узел, третий – мешок и опять уходил за чем-нибудь. Как мухи сладкую каплю, люди
      10 облепили повозку, и всякий совался туда с руками.
      – Вот так лучше положить чемодан, – говорил один, – а тут бы коробок с провизией.
      – А куда же они ноги денут? – отвечал другой, – лучше чемодан вдоль, а коробок можно сбоку поставить.
      – Так тогда перина будет скатываться, коли чемодан вдоль: лучше поперек. Что еще? уклали ли сапоги-то?
      – Я не знаю. Кто укладывал?
      – Я не укладывал. Поди-ка погляди – нет ли там наверху?
      20 – Да поди ты.
      – А ты что? мне, видишь, некогда!
      – Вот еще, вот это не забудьте! – кричала девка, просовывая мимо голов руку с узелком.
      – Давай сюда!
      – Суньте и это как-нибудь в чемодан; давеча забыли, – говорила другая, привставая на подножку и подавая щеточку и гребенку.
      – Куда теперь совать? – сердито закричал на нее дородный лакей, – пошла ты прочь! видишь, чемодан
      30 под самым низом!
      – Барыня велела; мне что за дело, хоть брось! вишь, черти какие!
      – Ну давай, что ли, сюда скорее; это можно вот тут сбоку в карман положить.
      Коренная беспрестанно поднимала и трясла голову. Колокольчик издавал всякий раз при этом резкий звук, напоминавший о разлуке, а пристяжные стояли задумчиво, опустив головы, как будто понимая всю прелесть предстоящего им путешествия, и изредка обмахивались
      40 хвостами или протягивали нижнюю губу к коренной лошади. Наконец настала роковая минута. Помолились еще.
      – Сядьте, сядьте все! – повелевал Антон Иваныч, – извольте сесть, Александр Федорыч! и ты, Евсей, сядь.
      189
      Сядь же, сядь! – И сам боком, на секунду, едва присел на стул. – Ну, теперь с Богом!
      Вот тут-то Анна Павловна заревела и повисла на шею Александру.
      – Прощай, прощай, мой друг! – слышалось среди рыданий, – увижу ли я тебя?..
      Дальше ничего нельзя было разобрать. В эту минуту послышался звук другого колокольчика: на двор влетела телега, запряженная тройкой. С телеги соскочил, весь в
      10 пыли, какой-то молодой человек, вбежал в комнату и бросился на шею Александру.
      – Поспелов!.. – Адуев!.. – воскликнули они враз, тиская друг друга в объятиях.
      – Откуда ты, как?
      – Из дому, нарочно скакал целые сутки, чтоб проститься с тобой.
      – Друг! друг! истинный друг! – говорил Адуев со слезами на глазах. – За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба в мире! Навек, не
      20 правда ли? – говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
      – До гробовой доски! – отвечал тот, тиская руку еще сильнее и наскакивая на Александра.
      – Пиши ко мне! – Да, да, и ты пиши!
      Анна Павловна не знала, как и обласкать Поспелова.
      Отъезд замедлился на полчаса. Наконец собрались. Все пошли до рощи пешком. Софья и Александр в то время, когда переходили темные сени, бросились друг к другу.
      30 – Саша! Милый Саша!.. – Соничка!.. – шептали они, и слова замерли в поцелуе.
      – Вы забудете меня там? – сказала она слезливо.
      – О, как вы меня мало знаете! я ворочусь, поверьте, и никогда другая…
      – Вот возьмите скорей: это мои волосы и колечко.
      Он проворно спрятал и то и другое в карман.
      Впереди пошли Анна Павловна с сыном и с Поспеловым, потом Марья Карповна с дочерью, наконец, священник с Антоном Иванычем. В некотором отдалении
      40 ехала повозка. Ямщик едва сдерживал лошадей. Дворня окружила в воротах Евсея.
      – Прощай, Евсей Иваныч, прощай, голубчик, не забывай нас! – слышалось со всех сторон.
      Прощайте, братцы, прощайте, не поминайте лихом!
      190
      – Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! – говорила мать, обнимая его, – вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
      Она закрыла лицо фартуком и отошла.
      – Прощай, матушка! – лениво проворчал Евсей.
      К нему бросилась девчонка лет двенадцати.
      – Простись с сестренкой-то! – сказала одна баба.
      10 – И ты туда же! – говорил Евсей, целуя ее, – ну, прощай, прощай! пошла теперь, босоногая, в избу!
      Отдельно от всех, последняя стояла Аграфена. Лицо у нее позеленело.
      – Прощайте, Аграфена Ивановна! – сказал протяжно, возвысив голос, Евсей и протянул к ней руки.
      Она дала себя обнять, но не отвечала на объятие; только лицо ее искривилось.
      – На вот тебе! – сказала она, вынув из-под передника и сунув ему мешок с чем-то. – То-то, чай, там с
      20 петербургскими-то загуляешь! – прибавила она, поглядев на него искоса. И в этом взгляде выразилась вся тоска ее и вся ревность.
      – Я загуляю, я? – начал Евсей. – Да разрази меня на этом месте Господь, лопни мои глаза! чтоб мне сквозь землю провалиться, коли я там что-нибудь этакое…
      – Ладно! ладно! – недоверчиво бормотала Аграфена, – а сам-то – у!
      – Ах, чуть не забыл! – сказал Евсей и достал из кармана засаленную колоду карт. – Нате, Аграфена Ивановна,
      30 вам на память; ведь вам здесь негде взять.
      Она протянула руку.
      – Подари мне, Евсей Иваныч! – закричал из толпы Прошка.
      – Тебе! да лучше сожгу, чем тебе подарю! – и он спрятал карты в карман.
      – Да мне-то отдай, дурачина! – сказала Аграфена.
      – Нет, Аграфена Ивановна, что хотите делайте, а не отдам: вы с ним станете играть. Прощайте!
      Он, не оглянувшись, махнул рукой и лениво пошел
      40 вслед за повозкой, которую бы, кажется, вместе с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести на своих плечах.
      Проклятый! – говорила Аграфена, глядя ему вслед и утирая концом платка капавшие слезы.
      191
      У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала и прощалась с сыном, Антон Иваныч потрепал одну лошадь по шее, потом взял ее за ноздри и потряс в обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна, потому что оскалила зубы и тотчас же фыркнула.
      – Подтяни подпругу у коренной-то, – сказал он ямщику, – вишь, седелка-то на боку!
      Ямщик посмотрел на седелку и, увидев, что она на своем месте, не тронулся с козел, а только кнутом
      10 поправил немного шлею.
      – Ну, пора, Бог с вами! – говорил Антон Иваныч, – полно, Анна Павловна, вам мучить-то себя! А вы садитесь, Александр Федорыч; вам надо засветло добраться до Шишкова. Прощайте, прощайте, дай Бог вам счастья, чинов, крестов, всего доброго и хорошего, всякого добра и имущества!!! Ну, с Богом, трогай лошадей, да смотри там косогором-то легче поезжай! – прибавил он, обращаясь к ямщику.
      Александр сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей
      20 подошел к барыне, поклонился ей в ноги и поцеловал у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.
      – Смотри же, Евсей, помни: будешь хорошо служить, женю на Аграфене, а не то…
      Она не могла говорить дальше. Евсей взобрался на козлы. Ямщик, наскучивший долгим ожиданием, как будто ожил; он прижал шапку, поправился на месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала легкой рысью. Он хлестнул пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась по дороге в лес. Толпа
      30 провожавших осталась в облаке пыли безмолвна и неподвижна, пока повозка не скрылась совсем из глаз. Антон Иваныч опомнился первый.
      – Ну, теперь по домам! – сказал он.
      Александр смотрел, пока можно было, из повозки назад, потом упал на подушки лицом вниз.
      – Не оставьте вы меня, горемычную, Антон Иваныч! – сказала Анна Павловна, – отобедайте здесь!
      – Хорошо, матушка, я готов: пожалуй, и отужинаю.
      – Да вы бы уж и ночевали.
      40 – Как же: завтра похороны!
      – Ах да! Ну, я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от меня, скажите, что я душевно огорчена ее печалью и сама бы навестила, да вот Бог, дескать, и мне послал горе – сына проводила.
      192
      – Скажу-с, скажу, не забуду.
      – Голубчик ты мой, Сашенька! – шептала она, оглядываясь, – и нет уж его, скрылся из глаз!
      Адуева просидела целый день молча, не обедала и не ужинала. Зато говорил, обедал и ужинал Антон Иваныч.
      – Где-то он теперь, мой голубчик? – скажет только она иногда.
      – Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет, что я вру? еще не в Неплюеве, а подъезжает; там чай
      10 будет пить, – отвечает Антон Иваныч.
      – Нет, он в это время никогда не пьет.
      И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
      А он?
      С ним мы встретимся в Петербурге.
      II
      Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как
      20 и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
      В Петербурге он слыл за человека с деньгами, и, может быть, не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой
      30 улице, занимал хорошую квартиру, держал троих людей и столько же лошадей. Он был не стар, а что называется «мужчина в самой поре» – между тридцатью пятью и сорока годами. Впрочем, он не любил распространяться о своих летах, не по мелкому самолюбию, а вследствие какого-то обдуманного расчета, как будто он намеревался застраховать свою жизнь подороже. По крайней мере в его манере скрывать настоящие лета не видно было суетной претензии нравиться прекрасному полу.
 
      40Он был высокий, пропорционально сложенный мужчина с крупными, правильными чертами смугло-матового лица, с ровной, красивой походкой, с сдержанными, но
      193
      приятными манерами. Таких мужчин обыкновенно называют bel homme.1
      В лице замечалась – также сдержанность, то есть уменье владеть собою, не давать лицу быть зеркалом души. Он был того мнения, что это неудобно – и для себя и для других. Таков он был в свете. Нельзя, однако ж, было назвать лица его деревянным: нет, оно было только покойно. Иногда лишь видны были на нем следы усталости, – должно быть, от усиленных занятий. Он
      10 слыл за деятельного и делового человека. Одевался он всегда тщательно, даже щеголевато, но не чересчур, а только со вкусом; белье носил отличное; руки у него были полны и белы, ногти длинные и прозрачные.
      Однажды утром, когда он проснулся и позвонил, человек вместе с чаем принес ему три письма и доложил, что приходил какой-то молодой барин, который называл себя Александром Федорычем Адуевым, а его – Петра Иваныча – дядей и обещался зайти часу в двенадцатом. Петр Иваныч, по обыкновению, выслушал это известие
      20 покойно, только немного навострил уши и поднял брови.
      – Хорошо, поди, – сказал он слуге.
      Потом взял одно письмо, хотел распечатать, но остановился и задумался.
      – Племянник из провинции – вот сюрприз! – ворчал он, – а я надеялся, что меня забыли в том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь…
      Он опять позвонил.
      – Скажи этому господину, как придет, что я, вставши,
      30 тотчас уехал на завод и ворочусь через три месяца.
      – Слушаю-с, – отвечал слуга, – а с гостинцами что прикажете делать?
      – С какими гостинцами?
      – Привез их человек: барыня, говорит, деревенских гостинцев прислала.
      – Гостинцев?
      – Да-с: кадочка меду, мешок сушеной малины…
      Петр Иваныч пожал плечами.
      – Еще два куска полотна да варенье…
      40 – Воображаю, хорошо должно быть полотно…
      – Полотно хорошее и варенье сахарное.
      – Ну поди, я посмотрю сейчас.
      194
      Он взял одно письмо, распечатал и окинул взглядом страницу. Точно крупная славянская грамота: букву в заменяли две перечеркнутые сверху и снизу палочки, а букву к просто две палочки; писано без знаков препинания.
      Адуев стал читать вполголоса:
      «Милостивый государь Петр Иваныч!
      Будучи с покойным вашим родителем коротко знакомы и приятели, да и вас самих в детстве тешил немало
      10 и в доме вашем частенько хлеба и соли отведывал, потому и питаю уверительную надежду на ваше усердие и благорасположение, что не забыли старика, Василья Тихоныча, а мы вас здесь и родителей ваших всячески добром поминаем и Бога молим…»
      – Что за дичь? От кого это? – сказал Петр Иваныч, поглядев на подпись. – Василий Заезжалов! Заезжалов – хоть убей – не помню. Чего он хочет от меня?
      И стал читать дальше.
      «А моя покорнейшая просьба и докука к вам – не
      20 откажите, батюшка… вам в Петербурге не то, что нам, здешним, чай, всё известно и всё свое да родное. Навязалось на меня проклятое тяжебное дело, да вот седьмой год и с шеи не могу спихнуть: изволите помнить лесишко, что в двух верстах от моей деревушки? Палата сделала ошибку в купчей, а противник мой, Медведев, и уперся на нее: пункт, говорит, фальшивый, да и только. Медведев тот самый, что в ваших дачах всё без спросу рыбу ловил; покойник батюшка ваш гонял его и срамил, хотел на своеволие и губернатору жаловаться, да по
      30 доброте, дай Бог ему царствие небесное, спускал, а не надо бы щадить этакого злодея. Помогите, батюшка, Петр Иваныч; дело теперь в Правительствующем сенате; не знаю там, в каком департаменте и у кого, да вам, чай, сейчас покажут. Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу, скажите, что от ошибки, истинно от ошибки в купчей страдаю: для вас всё сделают. Там же уж кстати выхлопочите мне патенты на три чина да пришлите ко мне. Еще, батюшка, Петр Иваныч, есть дельце до вас крайней потребности: взойдите
      40 в сердечное участие к безвинно-угнетенному страдальцу и помогите советом и делом. Есть у нас в Губернском правлении советник Дрожжов, золото, а не человек;
      195
      умрет, а своего не выдаст; в городе другой квартиры не знаю, как у него, – как приеду, прямо к нему, живу по неделям – и Боже сохрани и подумать у другого остановиться, закормит, запоит; а бостончик от обеда до глубокой ночи. И этакого-то человека обнесли и ныне нудят подать просьбу об отставке. Побывайте, отец родной, у всех вельмож там, внушите им, какой человек Афанасий Иваныч: дело ли делать – так и кипит в руках; скажите, что донос, дескать, на него сделан
      10 фальшиво, по проискам губернаторского секретаря, – вас послушают, и отпишите с первой почтой ко мне. Да повидайтесь со старинным моим сослуживцем, Костяковым. Я слышал от одного приезжего, Студеницына, вашего же петербургского – чай, изволите знать, – что он живет на Песках; там ребятишки укажут дом; отпишите с той же почтой, не поленитесь, жив ли он, здоров ли, что делает, помнит ли меня? Познакомьтесь и подружитесь с ним: прекрасный человек – душа нараспашку, и балагур такой. Кончаю письмецо еще
      20 просьбицей…»
      Адуев перестал читать, медленно разорвал письмо на четыре части и бросил под стол в корзинку, потом потянулся и зевнул.
      Он взял другое письмо и начал читать также вполголоса.
      «Любезный братец, милостивый государь Петр Иваныч!»
      – Это что за сестрица! – сказал Адуев, глядя на подпись, – Марья Горбатова… – Он обратил лицо к
      30 потолку, припоминая что-то…
      – Что, бишь, это такое? что-то знакомое… ба, вот прекрасно – ведь брат женат был на Горбатовой; это ее сестра, это та… а! помню…
      Он нахмурился и стал читать.
      «Хотя рок разлучил нас, может быть, навеки и бездна лежит между нами; прошли года…»
      Он пропустил несколько строчек и читал далее:
      «По гроб жизни буду помнить, как мы вместе, гуляючи около нашего озера, вы, с опасностию жизни и здоровья,
      40 влезли по колено в воду и достали для меня в тростнике большой желтый цветок, как из стебелька оного тек
      196
      какой-то сок и перемарал нам руки, а вы почерпнули картузом воды, дабы мы могли их вымыть; мы очень много тогда этому смеялись. Как я была тогда счастлива! Сей цветок и ныне хранится в книжке…»
      Адуев остановился. Видно было, что это обстоятельство ему очень не нравилось; он даже недоверчиво покачал головой.
      «А цела ли у вас та ленточка (продолжал он читать), что вы вытащили из моего комода, несмотря на все мои